Душа растворилась в лазури, тело прильнуло к завалинке и тает, как воск на огне. Ничего нет… небытие… полное небытие!..
Разве это не радость!
* * *
Сразу после жатвы стало ясно, что зима будет голодной. Засуха да засуха. Жито выжгло, хлеб уродился жидкий и бессильный. Смешно и горько было смотреть на то, что нажали Маланка с Гафийкой, а подстреленные Андреем утки да зайцы пошли на барские столы. Ещё труднее будет заработать этой зимой, чем в прошлом году, а те, что мерили землю, как исчезли, так и след пропал. Ни слуху. Андрей тоже замолчал про фабрику.
По селу ходили разговоры о Гудзе. Говорили, что он в гневе забил дубиной вола. Ударил под ухо и раскроил голову. За это пан выгнал его со двора, и теперь Гудзь шатается без службы, пропивает последнюю одежду и хвастает, что и пану будет то же, что и волу. Как-то он заглянул и к Андрею.
— Ловишь рыбку, «пане добродзею»? — встретил он его пьяным смехом. — Лови, лови, может, ею подавятся те, что её едят. Фабрикант! Думает, что для него фабрику построят. Ага, чёрта лысого дождёшься! Совы да вороны там будут жить, пока не развалится к чёртовой матери. Скажи-ка — нанимаешь Гафийку? Нет? Предпочтёшь с голоду сдохнуть, как рыжая мышь зимой? Ну и подыхай, враг тебя забери со всем твоим кодлом, мне-то что? Найдём и другую!..
Он рассердился, хлопнул дверью и вышел из хаты, но через минуту снова просунул в дверь красное, упрямое лицо.
— Эй вы, фабриканты! Помните, что ещё придёт коза к возу и скажет «ме»... Но Гудзь покажет дулю, вот так!..
Андрей не выдержал.
— Ах ты, пьянчуга, какой-то котолуп, а тебе-то что до меня! — кинулся он к двери, но Маланка не пустила.
— Оставь!.. — взвизгнула она пронзительным голосом и сверкнула в его сторону зелёными, полными злорадного удовольствия глазами. — Не трогай, покалечит. А как на фабрику потом ходить будешь?
— На фабрику?
— А то ж...
— На фабрику, говоришь?
— Ведь слышал… построят тебе…
Она цедила слова, словно яд. Андрея душила злость.
— Чешется, болячка? Чешись, чешись, пока не почешу. Лучше скажи — засеяла свои поля? Много тебе намерили? Где же те паны, которым ты руки лизала?..
— А где ж? фабрику тебе строят…
— Опять своё?
Андрей избил Маланку. Она лежала на лавке и громко стонала, а он бродил по голым серым полям, безразличный, без цели, лишь бы дальше от дома.
Гафийка плакала. Ей лучше было бы уйти в наймы.
* * *
На Покров вернулся Прокоп. Слухи ходили, что ему не повезло. Сначала не смог наняться, потому что народу набралось больше, чем нужно, и цены упали; потом заболел в Каховке и пролежал месяц, дальше подался в Таврию, а оттуда очутился аж в Черномории. Вернулся оборванный, слабый и без гроша. Маланка не слишком верила слухам. Чего люди не насочиняют. И всё же она тайком от своих побежала, будто по делу, к Кандзюбихе. Оказалось — правда. Прокоп бледный, совсем почерневший, валится от ветра и всё лежит, а старая Кандзюбиха чуть не плачет, рассказывая, как еле-еле очистила сына от нужды. Где уж ему жениться — думал хоть на свадьбу заработать, а выпал такой год, что и хлеба не хватит...
Грустная вернулась домой Маланка и никому не сказала, что видела и слышала. Пусть уже это прикипит к ней, как к собаке.
* * *
Чем ближе было к Пилипповке, тем больше Маланка теряла покой. Не давала покоя и Гафийке. Дух чистоты, нарядности завладел ею совсем — и она возилась целыми днями: дважды побелила избу снаружи и внутри, каждый день подмазывала дымоход и подводила красной глиной очаг...
Гафийка должна была нарезать из бумаги новых казаков и цветков и облепить ими стены от божника до дверей. Крылья голубков, что качались перед образами на нитке, были заменены новыми, ещё ярче, а на то, чтобы купить кусок обоев с красными розами под иконы, пошли все яйца, собранные одно к одному.
— Чего ходишь чёрная! — гремела Маланка на Гафийку и заставляла её чуть не каждый день менять сорочку, сама расчёсывала её голову и вплетала в косы новые ленты. Осенними вечерами она рано зажигала свет, наряжалась, словно в праздник, и, сидя в своей опрятной хате, часто поглядывала на дверь, тревожно прислушиваясь к лаю собак, и волновалась, будто чего-то ждала.
Часто днём, оставив работу, она выдвигала из угла Гафийкину сундуку и перебирала её скудное приданое, разворачивала вышитые рушники и переводила задумчивый взгляд на дочь. Потом поправляла на ней ожерелье, приглаживала сорочку, укладывала складки юбки и жалобно качала головой, крадучись смахивая слёзы.
Но больше всего не могла она спокойно слушать бубен. Как только из далёкого конца села, под хмурым осенним небом, доносился его глухой гул, она выскакивала во двор, прислушивалась, старалась угадать, в чьём дворе справляют свадьбу, и проявляла такую живую любознательность к тому, кто кого посватал, словно сама надеялась скоро выдать дочь. Она жила в постоянном напряжении, движения её стали быстрыми, нервными, а маленькие чёрные глаза беспокойно поблёскивали.
А бубен гремел. Начиная со среды, ходили по улицам девушки с распущенными косами и падали в ноги, приглашая на свадьбу, или месила грязь свадебная свита, наполняя холодный воздух песнями. Маланка в одной рубахе выбегала на порог избы, подпирала голову ладонью и жадно следила взглядом за свадебной процессией, мёрзла и не замечала этого. Она несказанно раздражалась.
Каждый засватанный парень, каждая девушка, что подала рушники, теряли вдруг в её глазах цену, не стоили доброго слова.
— Посватал! взял добро! — шипела она с кривой усмешкой. — Будет кормить чужих детей да жену-неряху. Разве никто не знает, что она и хлеба испечь не умеет, ей только к парням ржать, как кобыле.
— Завязала себе свет за тем бездельником… Рыжий, гнусавый да ещё и вор: украл в прошлом году мешок жита с тока.
Зато, встречаясь с женщинами, у которых были взрослые сыновья, она становилась мягкой и хвалилась дочерью: слава тебе господи, такое у неё работящее, доброе, покорное, словно телятко…
Тянулось время.
Вечер за вечером сидели они с Гафийкой в убранной, как на Пасху, избе, в чистой одежде, будто ждали дорогого гостя, который вот-вот незаметно затопает у крыльца, всполошит собак и отворит дверь. У Маланки была спрятана даже в каморке, под старым тряпьём, бутылка водки, про которую, кроме неё, никто не знал.
А вокруг гремели музыки, бухали бубны и тревожили ночную тишину пьяные песни. Никто не являлся. Кривые стены хатёнки, выгнувшись, моргали по углам морщинами-тенями, бумажные казаки, упершись в бока, стояли в ряд и молча смотрели на тусклый свет лампы, а нарядные голубки крутились перед образами, перенося длинные тени крыльев по низкому потолку.
Гнетущая тревога, словно дерево из семени, росла в душе Маланки. Неужели не придут? Неужели никто не посватается? Она перебирала в памяти всех парней села — и богатых, и средних, и даже бедных, хоть дольше задерживалась на богатых. Размышляла, прикидывала и всё надеялась. Порой думала, что Гафийка сама виновата.
— Эй ты, неуклюжая! — окликала она её, когда у Гафийки нечаянно выскальзывала из рук прялка или когда она что-то задевала на пути. — Какая ж из тебя хозяйка будет, если ни ступить, ни сделать как следует не умеешь? Кара божья, а не девушка, — сердилась она снова: — как ты голову причёсывала? Кто тебя возьмёт такую неряху?.. Чего молчишь? Говорить не умеешь? Вот увидишь… и судьбу свою промолчишь… Всё не так, как у людских детей…
Но, заметив слёзы в глазах Гафийки, замолкала, и жалость наполняла её сердце, вырываясь долгим вздохом. Она уже знала, какая доля ждёт её ребёнка. Придётся топтать материнскую тропу… Ой, придётся…
С поникшей, отягощённой горькими мыслями головой она прислушивалась к последним звукам затихающей в селе свадебной музыки, вместе с которыми угасали её последние надежды, последние ожидания…
* * *
Пошли дожди. Холодные осенние туманы клубятся ввысь и спускают на землю мокрые косы. Плывёт в серой бесконечности тоска, плывёт безнадёжность, и тихо всхлипывает грусть. Плачут голые деревья, плачут соломенные крыши, умывается слезами убогая земля и не знает, когда улыбнётся. Серые дни сменяют тёмные ночи. Где небо? Где солнце? Мириады мелких капель, словно умершие надежды, что поднялись слишком высоко, падают вниз и текут, смешанные с землёй, мутными потоками. Нет простора, нет отрады. Чёрные думы, горе сердца кружат над головой, висят облаками, стелются туманом, и слышишь рядом тихое рыдание, словно над умершим…
Маленькое, серое, заплаканное оконце. Сквозь него видят оба — и Андрей, и Маланка, как грязной, раскисшей дорогой идут заработчане, идут и идут чёрные, согбенные, мокрые, несчастные, словно калеки-журавли, что отбились от своего ключа, словно осенний дождь. Идут и исчезают в серой бесконечности…
Тускло в хатёнке. Просачивают сумрак маленькие окна, мрачатся сырые углы, давит низкий потолок, и плачет скорбное сердце. С этим бесконечным движением, с этим непрерывным падением мелких капель плывут и воспоминания. Как эти капли — упали и погибли в болоте дни жизни, молодые силы, юные надежды. Всё ушло на других, на сильных, на счастливых, словно так и должно быть.
Словно так и должно быть…
А дождь идёт… Горбатыми тенями в домашних сумерках сидят старики, словно решают загадку, брошенную Гудзем: — придёт ли коза к возу? А, пожалуй, придёт…
12 января 1903 г.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Снега выпали большие, и Андрей радостно прокапывает от порога к воротам тропинку. Это всё же работа, и не должен человек вечно торчать в избе, где голод смотрит пустым глазом да нужда толчётся по сырым углам. Потому что, пане добродзею, приходят последние времена: и рад бы что-то заработать, да негде. Не знаешь, как пережить зиму. Маланка чёрная, усохла вся до тени, только глазом сверлит да колет, да кашляет по хате так, что стёкла дрожат. Есть у тебя, Маланка, свадебная память. А как же… Когда панич Лёльо, тот, что из соседней экономии, женился на дочери нашего помещика, старая будто с ума сошла: чем встретить, когда будут ехать от венца, ячменным хлебом? Она у них служила, на её глазах панич вырос… Бегала по селу, вымокла, продрогла до костей, пока не выпросила где-то каравай. Верно, у ковалихи. Правда, дал панич Лёльо два злотых, да один отдала бабе Марьяне, потому что как схватила колика, то чуть душа не вылетела из тела. А теперь получай — кашляй, сердце… выбрасывай барскую милость из груди…
Андрей распрямил спину и вонзил лопату. Он разгорячился, пар шёл от него, как от трубы, усы и брови стали молочными.
Село было занесено снегом наполовину, низенькие хаты осели под синей баней неба, словно бабы в намётках встали на колени в церкви; за околицей по полю взгляд мягко скользил по снегам до самого края неба и не находил, на чём остановиться.
Андрей взялся за лопату и снова поймал ускользнувшую мысль.
Потому что он так себе думает: как пойдёт у человека с какого дня, так оно и пойдёт дальше…