Стара говорила, что знала, а он и не ожидал вовсе. Где там! Чтобы сын хозяина да взял бедную? Чтобы Прокоп посватал Гафийку? Ну, а что же, так и было. Рождество только из хаты, а сваты уже в дом — да ничего из того не вышло. Упрямилась девушка и ни с места. Ему хоть бы что, а Маланке большое горе. Не спала ночами, всё снилось — видеть дочь за хозяйским сыном, пахать поле, сажать в огороде… Ха-ха! оближи губки, Маланка… Девушка не хочет. Гляди, не Марко ли у неё на уме. Может, его кости давно истлели, может, умер где-то в тюрьме. Была девушка как огурчик, а стала словно монахиня. Худющая, молчит и на отца таит обиду. А он чем виноват? Разве он засадил Гущу в тюрьму? То, что бунтарь, так правда, знали, что с ним сделать…
Хе, вот уж и устал. Совсем ослаб за зиму, захлял. Летом ещё куда ни шло: бурячок там, луковка, рыбки наловишь…
Ну, Прокопу нечего было ждать. Другую засватал. А как же… Маланка даже плакала от злости…
— Га! Фабрикант! Смотри, как старается, чтоб жена ножек не намочила, болячка б… Здорово!
— Ху!.. Чтоб вас, Хома, как напугали… Дай, бог… знаете, теперь такой пугливый, что и собственной тени боюсь.
— Есть ли у тебя душа? Вот заячий дух…
Хома явно насмехался. В морщинах его старого безусого лица глубоко сидела злость.
Андрей уже привык к такому. Он знал, что с тех пор, как пан прогнал Гудзя, бедность ещё сильней его прижала, но всё же сказал:
— Хорошо вам, Хома, что вы сами, а у меня в избе три рта.
— Ха-ха… Мне? Ах, хорошо бы ему так легко умирать, как мне жить… Ставь пиво, расскажу новость.
— Да где там? Я уж забыл, какой у него вкус… Про фабрику? Эх, много уже болтали…
— Не веришь? Панич Лёльо строит винокурню.
— Да ну?
— Не «да ну», а в самом деле. Из старого сахарного завода сделают винокурню, ещё и дом себе Лёльо возведёт, чтоб он тебе лопнул на радость.
— Что вы говорите? Откуда?
— Не верит, чёртова трава… Бросай лопату, пойдём.
— Куда?
— Не спрашивай, а пойдём.
Андрей вертел лопату в руках и с недоверием смотрел на Гудзя. Наконец вонзил лопату в снег и оказался за воротами.
— Зачем лопату оставил, ещё кто утащит, ты! — донёсся голос Маланки, но он даже не оглянулся.
Шёл по снегу, спеша за Хомой. Хома шагал решительно, зло, как говорил, а снег отбрасывал, будто конь. Андрей громко сопел, его глаза устремлялись куда-то вперёд, навстречу кирпичным стенам, что, казалось, уже дрожали от живого рабочего движения, уже дымили из труб.
«На этот раз Хома не врёт», билось сердце Андрея.
Шли безлюдной, занесённой снегом деревней, как по глухому лесу, который хотелось скорее миновать, чтобы увидеть просторы.
Когда наконец на пригорке перед ними почернели руины сахарного завода, Андрей ясно на миг увидел дым, услышал знакомый гул. Правда, дым тут же исчез, но возле завода кипела толпа людей и чернели подводы.
— Чего спешишь? Успеешь…
Андрей отмахнулся рукой. Эх, что там теперь Хома… Он уже видел вереницу саней с брёвнами, балками, полные короба красного кирпича, словно миски ягод, лохматых коней, закутанных в собственный пар, согнутые спины, поднятые нагайки… Но-о… Вйо! Соб-соб!..
На дворе стоял приказчик и среди криков и шума принимал материал.
Андрей бегал от одних саней к другим, ощупывал дерево, стучал по кирпичу, заглядывал каждому в глаза, словно спрашивал: правда ли? Перед приказчиком снял шапку и долго молча стоял.
Подошёл к Хоме и улыбнулся.
— Будет?
— А будет…
— Винокурня?
— Ведь говорил же.
Поблёкшие, зеленоватые глаза Андрея сияли, как лёд, тающий на солнце. Они ласкали чёрные, закопчённые стены сахарного завода, круглые жёлтые брёвна на белом снегу, смеялись стогам кирпича, приказчиковой бороде, седой от мороза. Теперь, пане добродзею, уже пустят пар… Не будет человек с голоду погибать, ага… — придёт срок — бери готовые деньги. Так-то, Маланка, вот тебе и «фабрикант»…
— Ну что, Хома, будет? А видишь, а видишь…
Но на Андрея зашипели из Хоминых глаз зелёные змейки.
— Чему радуешься? Думаешь, они водку гнать будут? Кровь из тебя гнать станут, а не водку. Хлеба захотел? А горба не наработаешь? Гляди! Кому пузо вырастет выше носа, а тебе жилы тянуть — пропади оно прахом…
— Погодите, Хома…
— …чтоб оно взялось огнём да развеялось пеплом вместе с людской кривдой…
— Погодите же, Хома…
— Чего ждать? Он думает — винокурня. Гроб тебе готовят — четыре доски да яму. И всё.
— Ах, какие же вы, Хома…
Но Гудзя уже нельзя было остановить. Он бушевал, словно с горы несёт.
— Вот взял бы — раз, раз — развалил бы к чёртовой матери, сравнял бы с землёй, чтоб и память пропала навеки вечные…
Хома размахивал руками и топал ногой. Каждая морщина на его безусом лице прыгала, и видно было, как под старой свиткой корчилось тело, словно пружина.
Андрей с испугом глядел на Гудзя. Он даже язык во рту забыл.
Что это с Хомой? И что он говорит? Надо ведь чем-то жить… Разве лучше тем, что крутятся на клочке земли и не собирают порой даже семян? Или тому, кто закапывает силу в барские луга, а придёт немощь, увечье или старость — сдохнет, как пёс под забором? Что же он такое несёт, господи боже!
Но Хома постепенно успокаивался. Злость и проклятия вдруг рассыпались в хриплый, простуженный смех…
— Ха-ха! Ну, ставишь пиво? Твой могорич. Пойдём к Менделю.
Андрей улыбнулся виновато. Почему бы не поставить? Ох, как охотно он сам бы выпил на радостях пива, да…
— Верите, Хома…
— Ну-ну… нет у тебя? Чёрт с тобой… тоже «фабрикант»! Я пошёл…
Андрей смотрел ему вслед, и прежде чем исчезла его сутулая фигура, затихло шипение зелёных змей, погасли жгучие слова, и одно только звенело в груди Андрея — винокурня!
Он хотел ещё раз услышать это слово. Стоял перед приказчиком и мял шапку в руках.
— Винокурня будет?
— Винокурня.
Вот. Теперь уж наверняка. Он почувствовал гордость, самоуважение, словно не панич Лёльо, а сам он оживит мёртвые стены сахарного завода, приведёт в движение колёса, ремни машин и людскую силу.
Деревня, хлеборобы, земля…
Как всё бедно, нище…
Кроты! Забрались на зиму в белые норы, а придёт весна — начнут мучить землю, резать её грудь. Дай, земля, корма! А земля стонет, тощая, бессильная, разодранная на клочки. И вместо корма отдаёт свою кровь. Не хлеб, а куколем родит, репейником, сорняком. Кормись!..
А тем временем голод растёт, множится, корчится, как змея, изрубленная на куски.
Намножилось вас. Хоть бы милосердный господь поредил вас войной или каким мором. Может, легче стало бы на свете…
Ну а ему что? У него нет земли. Винокурня даст ему хлеб… Хома болтает глупости.
И ты, Маланка, зря смеялась. Говорил Андрей Волык — будет винокурня — и будет…
* * *
Гафийка вошла в хату и прижала к печи замёрзшие руки.
— Забыла, что печь холодная, — виновато улыбнулась она.
Маланка повернула к ней красные от слёз глаза.
— С кем разговаривала в сенях?
— Прокоп приходил.
Прокоп! С тех пор как он женился, Маланка не могла слышать его имени.
— Зачем он приходил?
— Ко мне.
— К тебе? Зачем?
— Книги приносил.
— Пусть носит своей жене, а не тебе…
Ей хотелось пронзить взглядом дочь, но не вышло. Набежала слеза, запекла, пришлось кулаками закрыть глаза.
Теперь Маланкины глаза уже сами плачут. За осень и зиму столько пролили слёз, что привыкли. Ведь наступили холод, слякоть и непогода не только в природе, но и в сердце. Разлетелись надежды, разметались бесследно, и там теперь пусто, как в лесу. Снега теперь в сердце, и волки воют. Господь не захотел показать свою правду: как была барская земля, так и осталась барской. Напрасно Маланка собирала семена, напрасно лелеяла надежды. Узелки с зерном так долго висели под иконами в избе, что уже мозолили глаза. Наконец сняла и вынесла в сарай. Хватит себя обманывать. «Зачем снимаешь? Придёт весна — засеешь поля». Это Андрей так в самое сердце ударил.
Сухие губы Маланки сжались от боли при одном воспоминании.
Их трое — а судьба одна. Холод и голод, и безысходность. Днями сидели в нетопленой избе и не варили еды. Смотрели злобным взглядом, кусались кровавым словом. Как звери. Чтобы не замёрзнуть, Андрей тайком по ночам рубил по дороге ивы или разбирал крыши в пустых соседних домах. Если бы не совесть — воровал бы. Потом схватила колика в грудь, пристал кашель. Печёнку выворачивало, по ночам никто не мог спать. Вокруг пусто, тоскливо. Гафийка ходит, словно монахиня. Молчит, ничего не говорит. Разве Маланка и так не знает?
— Видишь, книги носит… Если бы пошла за него, читала бы вместе.
— Оставьте, мама.
— Кого ждёшь? Гущу? Видишь, беда. Отец мало заработает, я немощная, почернела от работы — да что с того? А Прокоп…
Ах, как это нудно, как нудно всё время слышать.
— Не тревожьтесь, мама. Я пойду в наймы.
Маланка прикусила язык.
— В имение наймусь. Или к Пидпаре, говорят, ищет девушку.
Глаза Маланки стали испуганные, круглые. Что-то мелькнуло на миг перед ними, давнее, полузабытое. Она подняла руки, будто хотела это отогнать.
— Молчи уж лучше.
— Честное слово…
Тогда Маланка вдруг смягчилась. Чего горевать, когда всё идёт к лучшему. Вот переживут зиму, весна не за горами. Андрей непременно наймётся к пану, начнут люди копать огороды, пойдут заработки.
Голос Маланки становился теплее, словно нагревался от солнца, что тихо садилось прямо перед избой. Золотой горизонт превратил окна в алтарь, дымоход алел жаром, будто в печи пылало, слова ложились мягко, как последний солнечный луч, и гасли постепенно в вечерних тенях. До Гафийки лишь порой долетали отдельные слова. Тот ласковый тон пробуждал в ней воспоминания, навевал думы.
«Если бы знала — пошла бы пешком к нему. Пусть бы не думал, что я отреклась. Сказала бы: я не забыла, Марко, твоего учения: ты бросил слово, а из него родилось десять… Тебя заключили за решётку, а твоё слово ходит по свету»…
…настанет жатва, будем жать, заработаем хлеба, а осенью…
«Кто любит верно, тот хотел бы весь мир засеять милым словом… Издеваются над тобой, а я разве мало приняла муки? Гляди, какой стала. Каждый день тобой тревожусь, каждый день мысль вокруг тебя кружит»…
…Всё же посватается кто-то… ещё твоя доля за дверями у бога…
«Жду тебя и выглядываю. Если не за тобой, то ни за кем. Одна у меня радость, что разговариваю с тобой, хоть ты и не слышишь»…
Окно медленно темнело.
Земля повечеряла солнцем и укладывалась на ночь. Голубые тени раскрывали свою глубину и принимали, как в мягкое ложе, Гафийкины думы, надежды Маланки…
* * *
Маланка не хотела верить. Эх, опять навыдумывал Гудзь. Андрей даже менялся в лице от злости. Гудзь, Гудзь… Он своими глазами видел. Не только Хома, приказчик сказал.