Сейчас умрёшь.
— За что?
— Некогда с тобой разговаривать. Сам знаешь. Быстрей говори, что имеешь.
— Община так постановила?
— Община.
Прокип оглянулся вокруг. Возле Пидпары стояли Олекса Безик, Иван Короткий, Александр Дейнека, дядько Панас. Все единомышленники.
— И вы против меня? Что я сделал?
Они молчали.
Спасения не было.
Дядько Панас коснулся его плеча.
— Может, позвать Марию?
Прокип безнадежно махнул рукой.
— Позовите.
Она едва протиснулась сквозь толпу — в новом крепком полушубке, которым укрывала ребёнка, и тут же рухнула на оба колена на мокрую от крови землю.
— Помилуйте нас, пан староста, и вы, честная громада... Если бы его не выбрали, он бы в этом не был.
Она кланялась низко, вместе с ребёнком, то в одну, то в другую сторону.
— Хватит, Мария... встань... — удерживал её Прокип. — Слушай, Мария...
И на минуту замолк. Всё сразу забылось.
— Слушай, Мария... вот что... коня продайте... зачем он вам...
— Ой, боже, — причитала Мария.
— Молчи. С тех денег отдай десятку Пилипу, что я занял... хлеб, как обмолотишь, не продавай, чтобы была своя мука... Мою одежду оставь для сына, когда вырастет — сносит.
— Быстрей там! — подгонял Пидпара.
— Ой, — голосила Мария.
— Поклонись матери... пусть простят... и всё. И ты прости...
Он трижды, как перед исповедью, поцеловался с ней, приложил холодные губы ко лбу ребёнка.
— Готов? — спросил Максим.
— Ещё у меня общественные деньги... ключи.
Он полез в голенище и вынул оттуда тряпицу.
— Пересчитайте... Тридцать восемь рублей и двенадцать копеек. — Потом вспомнил:
— Ещё две копейки.
И достал из кармана вместе с ключами.
Максим забрал.
— Ещё что-нибудь есть?
— Разрешите снять жупан.
Он расстегнулся и остался в одной рубахе.
Вокруг его с сочувствием загудели:
— Хороший жупан.
— Жалко было бы, если бы испачкался в крови.
Пидпара набивал ещё ружьё, остальные ждали готовые.
— Постойте, — остановил их Панас Кандзюба: — я сам. — Он всё ещё топтался возле Прокипа.
— Крепись, сынок. Служил до сих пор общине, послужи ещё в последний раз. Нам страшно... войско идёт... не всем быть в ответе... тебе заплатит бог... Перекрестись.
Прокип перекрестился.
Мария всё причитала и рвала на себе полушубок. Её оттащили в толпу.
— Прощайся, сынок...
Прокип поклонился на четыре стороны.
— Простите меня, люди... Может, кому чем виноват... Прощайте...
— Пусть бог простит... Прощай и нам...
Панас Кандзюба снова коснулся племянника.
— Куда тебе стрелять?
Прокип уставил на него уже мёртвые глаза. Подумал.
— Стреляйте в рот.
Белый, как рубаха на нём, он пытался раскрыть рот, но не мог. Нижняя челюсть дрожала у него, твёрдая и неподвижная, как деревянная.
Панас приложил ружьё почти к самому лицу и выстрелил.
В ответ на выстрел лицо брызнуло струёй крови и обдало Панаса руки и грудь.
Прокип упал на колени. Пидпара добил его сзади.
Народ пьянил запах крови, хрипение смерти, пороховой дым. А Гуща? А Хома Гудзь? А Иван Редька? Как! Он ещё жив?
Однако ни Хомы, ни Гущи не было. Они где-то исчезли.
Пидпара нашёл охотников и послал их искать.
Тех, кто пытался тайком убежать за спинами толпы, привели на сход. Оттуда их выпускали поодиночке между двумя рядами и брали в огне или в колья. Так погибли Редька младший с братом и Сава Гурчин, последний лишь за то, что когда-то побил окна у Гаврилы, тестя Пидпары.
Трупы мокли в луже, словно конопля, и красили воду, а над народом тянулись полосы синего дыма, словно руки упыря искали жертвы.
Короткий день закончился. Ветер развеял дым, рассеял последнее тёплое дыхание убитых, разогнал тучи. С чёрного поля он нёсся дальше в чёрную бесконечность и качал звёзды, что золотили мелким бисером кровавые воды лужи...
* * *
Маланка едва добрела до своей лачуги. Упала во тьме на лавку и опустила на колени обессиленные руки. Целый день была на ногах, целый день впитывала муки и кровь и столько людей похоронила в сердце, что оно стало полным мертвецов, как кладбище. Даже онемело. Нет больше ни страха, ни жалости, она вся странно пустая, лишняя на свете и никому не нужная. Хорошо, что хоть света нет, потому что её глаза не смогли бы больше ничего вместить. Она ничего не хочет. Лишь бы только была ночь, как сейчас, и тихо.
Всё от неё уходит, всё отреклось. Был у неё Андрей — всю жизнь с ним грызлась, а теперь нет уже и Андрея. Лелеяла мечту о земле, а земля встала против неё враждебно, жестоко, восстала и ушла из рук. Как мираж поманила и как мираж исчезла. Лежит холодная и теперь сосёт кровь...
Ей ничего не нужно. Только бы была ночь и вечно молчала эта пустота, как в гробу.
Скрипнули двери.
— Кто там?
— Я.
Странно. Прожила жизнь, а она вдруг рухнула в пропасть. Хоть бы след остался, хоть бы память какая. Всё поглотил мрак. Всё чёрное. Даже сегодняшний день отодвинулся далеко, так далеко убежал, что кажется давним, давно забытым сном. Было ли это сегодня, или ничего не было? Одно только ясно светится во тьме: отрезанные пальцы Андрея. Три жёлтых обрубка, в масле, с прилипшим песком. Искала, где-то был четвёртый, и не нашла. Надо бы поискать лучше!..
— Где ты была?
А пальцы вертелись перед глазами, как черви. Синие ногти мутно блестели, как мёртвое око, пожелтевшая кожа собиралась в морщины, и между ними чернела рабочая грязь... Она их похоронила — только забыла, в каком месте... Голова начинала болеть от того, что не могла вспомнить.
— Где ты была?
— Марка спасала.
— Убежал?
— Убежал.
— А отца убили...
Больше слов не было. Никто уже не нарушал чёрной тишины, что лилась сквозь окна в избу.
Тяжёлым холодным сном за хатой спала земля, а высоко над нею трепетали звёзды, словно в небесном аквариуме играли золотые рыбки.
На рассвете казаки вошли в село...
31 марта 1910 г.