Он бил машину что было силы, помогая правой левой руке, крутил гайки и ломал всё, что удавалось сломать. Забыл даже про опасность. Он не видел, что происходило вокруг: всех тех свиток, жёлтых полушубков, бород и волос, склеенных потом, горячих глаз, наполовину безумных, раненных рук, не слышал того звона железа о железо, адской кузницы, что всё перековывала в ничто, работала, как неугомонный дух разрушения, и наполняла эхом тысячи звуков высокие стены винокурни.
Хома был везде. Казалось, он забыл человеческую речь и лишь, как шлак от горения души, выбрасывал из себя:
— Бить! жечь!..
Где только появлялось его лицо старика, глубоко изрезанное плугом жизни, где падал лишь взгляд зелёных глаз, властный и неумолимый, там дух разрушения напрягал жилы и укреплял силы до нечеловеческих.
Хома не знал усталости. Его руки, словно железные клещи, крутили медные трубы, и чем твёрже они оказывались, тем сильнее разгоралось в нём желание победить. Одеревеневшие, в ранах, руки давно были в крови, но он этого даже не замечал. Знал только, что должен разбить и поджечь.
Наконец! Крышки с грохотом сорвались с цистерн, огонь коснулся спирта, и лёгкое голубое облачко поплыло над ним. Люди сбежались смотреть. Синеватое пламя, такое лёгкое и невинное, что казалось, не может обжечь, мягко сгибалось и разгибалось, словно плавало по спирту, и только иногда высоко поднималась волна с алым гребнем.
Недовольный шёпот прошёл по толпе. Ведь горит спирт! Ничто иное, как спирт! Стало досадно. От одной мысли жгло в горле, разливалось тепло в груди. Зачем было жечь, не дав даже отведать. Теперь ни паничу, ни людям. Пламя пожирает.
Олекса Безик чуть не плакал. Неужели пропадёт?
Он хотел спасать. Ему пришла мысль: нельзя ли зачерпнуть снизу? Ведь горело только сверху. Он нашёл ковшик и протиснулся сквозь толпу.
— Куда ты?
Его пытались удержать.
Но Безик уже разогнался и сунул руку прямо в огонь.
Синее пламя качнулось, плеснуло в чёрные края цистерны и упало вниз несколькими огненными комками.
— Ой, братцы, жжёт! — вскрикнул Олекса.
У него горел рукав.
Это была попытка, неудачная, правда, но казавшаяся возможной. Горит только верх; под ним чистый, здоровый спирт, нужно лишь достать.
Толпа зашевелилась.
Тц! тц! сколько добра пропадёт!.. сколько водки...
Во рту пересохло, душа просила хоть пригубить, хоть раз глотнуть, хоть смочить губы, сухие от жажды. Разбить посуду? Пробить сбоку? Дух спирта щекотал ноздри, и горло судорожно сглатывало слюну.
Горячие глаза ощупывали бока цистерны, готовые впитать, высосать полную посудину, прочную, недоступную, накрытую пламенем. Толпа даже притихла от безумной жажды, слившись в одно желание и в одну мысль. А перед ней всё выше и полнее пылали чаши, полные огня, как жертвы неведомому богу.
Вдруг сзади раздался крик:
— Расступитесь! Дайте дорогу!
И не успели ещё отойти, как сквозь толпу пролетело что-то мокрое, всё в жидкой грязи, обдало всех брызгами и прямо кинулось к огню. На миг мелькнула перед глазами чёрная фигура, поднятая рука и уже протянула людям ковш пламени, курящегося, как сердце, только что вырванное из груди.
— Пейте!
Но как пить?
— Лей воды! Дайте воды...
Кто-то принёс воду и плеснул её в ковш.
Огонь притих, согнулся, дохнул напоследок и угас.
— Ура! водка!
Руки взметнулись и протянулись — дрожащие, жадные, с единственным неодолимым желанием скорее ухватить, вырвать из чужих уст тёплое, резкое питьё.
— Давай! Сюда! Оставь мне! Будет, нам дайте...
Те, кто стоял ближе к дверям, не надеялись достать водки, им нужно было самим добыть. Они бежали во двор, прыгали в лужу, как были в одежде, и катались там в горячечном исступлении, чтобы лучше промокнуть и не бояться прыгать в огонь.
Из густой осенней мглы без конца врывались в винокурню и лезли в пламя, словно мотыльки на свет, дикие, полулюдские фигуры, мокрые, покрытые коркой жидкой грязи, из-под которой сверкали только глаза.
Голубые огоньки всё ширились и расцветали на вершинах алым, как облака на восходе солнца. По лицам пролегли мёртвые синеватые тона. А среди теней от сломанных труб и машин, что с ужасом метались по стенам, чёрные грязные люди скакали в диком танце и черпали огонь из горящих чаш:
— Кто хочет? Пейте!
Дом, где жил Лёля, уже догорал. Балки падали в пропасть проёмов и рассыпались снопами трескучих искр. Винокурня ровно горела, вся налитая пламенем, стекая огнём в окна и двери, как рана кровью.
Широкие крылья осенних туч тихо тлели над ней, распростёртые в бездне ночи.
* * *
На следующий день повсюду было тихо. Люди ходили вялые, словно опустошённые, ленивые. Чёрная закопчённая труба торчала на холме вместо винокурни; невольно она притягивала взгляды, и было странно, что глаз не упирается, как прежде, в стены, а уходит куда-то дальше, в пустоту поля, рыжих бугров.
Андрей пошёл осматривать руины. На пожарище, которое ещё дымилось, попадались любопытные. Белый дымок лениво поднимался над грудой обвалившихся стен, словно пар в холод из ноздрей скота. В широких проёмах окон белели кафельные печи, как зубы в челюстях скелета. Кучки босоногих детей рылась в тёплой земле, находя всякие обломки и мелкие полуистлевшие вещи. Они ссорились и дрались, как воробьи.
Андрей вошёл в винокурню. В тусклом свете серого дня, льющемся сквозь дыры окон и потолка, всё казалось чужим, странным, не похожим на то, что было вчера. Вчера здесь стояли машины, тёплые, живые, крепкие аппараты, что упирались и не сдавались, когда их били. Сегодня — они лежали тощие, опустошённые, скрюченные вдвое, с пробитым боком, рыжие и облезлые. Медные трубы безвольно протянули перекрученные концы, сплющенные, размягчённые, словно истоптанные кишки, и красная ржавчина от огня выступала на них кровавым потом.
Андрей удивлялся. Неужели это он одной рукой сумел нанести железу такие глубокие раны? Он переводил взгляд с собственных рук на машины и только пожимал плечами. Неужели это он? Уже не чувствовал злости, как прежде, она куда-то исчезла за одну ночь. Ему даже стало жаль этих аппаратов, он так долго возился возле них, как нянька у ребёнка.
Андрей тихо вздохнул и вдруг услышал, что рядом что-то шевелится.
Панас Кандзюба стоял среди обломков, тяжёлый и серый, как куча истлевшего кирпича.
— Всё разгромили, — сказал Андрей.
— Разве это мы?
Андрей удивился.
— Как это не мы? А кто же?
— Нечистая сила.
В глазах Кандзюбы была такая уверенность и такой ужас, что Андрея пробрал холод.
— Никто, только нечистая сила. К винокурне подъезжали подводы и отъезжали полные железа, кирпича, обгорелых балок.
— Разберём всё, сравняем с землёй, — говорили друг другу люди, но уже оглядывались, какие-то неуверенные, и в поднятых плетях над лошадьми, и в поспешном грохоте колёс слышалась тревога.
К вечеру по селу разнеслось, что идут казаки. Кто пустил слух, откуда он взялся, никто точно не знал. Говорили только, что будут обыскивать, а у кого найдут — тот не минует расстрела.
Видно, это дело панича Лёли. Пустили живым, а теперь людям беда. Надо было сразу убить, а потом жечь. Да поздно. Совета нет.
— Что делать? Как спастись?
Беда так внезапно подкралась и так неожиданно обрушилась, что никто не смел думать, чем её предотвратить. Весть принимали, как что-то ожидаемое, как нечто неизбежное, как после болезни смерть.
Некоторые, правда, надеялись спастись. Они тайком сбрасывали в пруд захваченное железо или закапывали в землю, что у кого осталось. Но разве это поможет? Разве, если дойдёт до беды, не выдадут люди?
Однако ночь прошла спокойно, а ясный холодный день совсем успокоил село.
Кто-то выдумал, видно. За что бы карать, если кругом было то же самое. Повсюду жгли и громили помещиков, потому что пришло такое время.
Прошёл полдень, а в селе тихо, ничего не происходит. Прокип хозяйничал на панском поле, пахал под зябь, завершал поздний сев. Работа шла своим чередом — пан не возвращался отбирать землю, панич Лёля тоже, видно, не имел охоты смотреть на пожарище. Всюду было спокойно, и слухи угасали. Никто больше им не верил.
Минуло и второе утро. Те, кто побросал в пруд добро, теперь жалели.
Однако новая весть грянула как гром среди ясного неба. Теперь уже точно. Олекса Безик ездил в местечко, но с дороги вернулся. В село Терновку прибыло войско. Созвали людей, кого расстреляли, кого изрубили, других увезли в город.
Обыскивают, вяжут и бьют.
— Ждите и к нам. Теперь неизбежно.
Теперь неизбежно. Это было ясно.
Панас Кандзюба долго, упрямо чесал за ухом.
— Так и нас расстреляют?
Его испуганные глаза, полные непонимания, тщетно искали поддержки.
Олекса Безик будто ничего не знал. Он пожал плечами.
— Я не жёг, мне ничего не будет.
— Разве ты с нами не был?
— Я? Упаси бог. Я сидел дома.
— Вот как. Я же тебя собственными глазами видел.
— Кого? Меня? Пусть тому повылазят глаза, кто меня видел. Сам поджёг, а говорит на других.
— Я поджёг? А ты докажешь?
— А докажу.
Виноватых не было. Одни сваливали вину на других, а те — на третьих. Получалось, что все были дома, а если кто и забегал на винокурню, то только чтобы посмотреть. Кому не удавалось упрямо отпираться, тот обвинял всех. Все разбивали, грабили и жгли. Село виновато, селу и отвечать. Но село не хотело. Упрёки и ссоры поднимали старую вражду, всплывали забытые обиды и грехи. Более спокойные всех унимали. Молчите. Ничего не будет. Теперь наша сила и наше право.
К полудню от проезжих услышали об Осьмаках. Там казаки подожгли село, потому что люди не захотели выдать виновных. Село горит.
Тогда начались нарекания. За что всем гибнуть? Разве не Хома подговаривал? Не он собирал народ? Хома и Андрей. Не минует беда, видно, и за панскую землю. Пока не было Гущи, в селе был покой. Что тут говорить. Гуща и Прокип взбудоражили народ, они во всём виноваты. Говорили — народное право, наша земля, а теперь — казаки.
Панас Кандзюба волновался больше всех.
— Ну что? По-моему вышло. Обули пана в постолы... вот и обули.
К вечеру в селе появился Пидпара. С тех пор, как пришёл манифест, его никто не видел, он словно исчез. Теперь шёл спокойный, высокий, хмурый, будто немного постаревший. Его не трогали. Напротив, вслед ему завистливо смотрели.
— Такому ничего не будет. Он сидел тихо.
Его считали хитрым, разумным и осторожным.
Что же теперь делать?
Тревога охватила село. Слухам не было конца. Говорили, что в Осьмаках от казачьих пуль погибли не только взрослые, но и дети. Что недобитых складывали на воз, как снопы, и так везли в тюрьму.