Андрей вечно был где-то среди людей и возвращался поздно, а Маланка весь вечер пряла мечты. Что-то будет. Придёт что-то хорошее и переменит жизнь. Что-то случится вдруг — если не сегодня, то завтра. Ей не хотелось ничего делать, и, сложив руки, как в воскресенье, она вышивала словами хитрые узоры. С Гафийкой вдвоём они вставали на пороге в сенях и долго смотрели, как светятся окна по всему селу. Там, в каждой хате, чего-то ждут, готовы, как сухой трут, что ждёт поджога. В каждой хате цветёт надежда, растут ожидания.
И, наверное, никогда ещё столько не сходило света, как в эти долгие, тревожные осенние ночи.
* * *
Ветер нёсся в разгон, рвал голоса и дым, а бледное солнце, показавшись на миг, рассыпало из-за туч на землю своё последнее богатство.
Гафийка ловила платки, что разметал ветер по двору, как стадо белых гусей. Хозяйская сорочка надулась, катилась круглая, словно беременная женщина, рукавами цепляя землю. Ветер свистел Гафийке в уши, а ей казалось, что её зовут.
Нет, и вправду зовут. Она оглянулась.
От ворот махал ей Прокип.
— Чего тебе?
Она не слышала.
— Что там такое?
— Неси твой флаг.
За воротами было полно народу. Тут и Маланка со своими сухими руками, тяжёлый Панас Кандзюба, и дети, что скакали под забором, как воробьи.
— Скорее неси!
Что случилось?
Гафийка метнулась в хату.
Несколько рук протянулись к Гафийке, но Прокип взял сам.
Он уже привязывал красную китайку к древку.
Народ нетерпеливо гудел. Наконец дождались. Пришёл манифест.
Пидпара стоял на пороге, чёрный, как тень, подпёр плечами косяк и молча смотрел.
Наконец флаг подняли. Красная китайка затрепетала на ветру, и по ней заскакали, словно живые, слова:
Земля и воля!
Все подняли глаза вверх, и что-то прошло по толпе, словно вздох.
И двинулись дальше. Гафийка забыла про свои платки. Она шла в толпе, будто во сне. Что-то произошло. Ожидаемое, верное, желанное, но пока неясное. Какой-то манифест.
Рядом был Прокип, и ей казалось, что он сразу вырос. Его большие, натруженные руки спокойно лежали на древке, ноги шагали твёрдо.
Из серого гомона вырывались отдельные слова.
— Хвалить бога, дождались люди...
— Всем будет, всем хватит, — звенела Маланка. Ветер рвал эти слова и швырял назад:
— Всем хватит, наша земля...
— Теперь, пан добродей, отплатятся волку овечьи слёзы.
На красном лице Андрея молочные усы сидели, как два голубя.
Панас Кандзюба светился.
— Обуем, Андрий, пана в постолы!
— А как же!..
Под заборами красные детские ноги отбрасывали грязь.
Дети забегали вперёд и визгливо кричали:
— Земля и воля! Земля и воля!
Флаг метался, словно огонь на ветру...
Из хат высыпали люди. Они снимали шапки, крестились и присоединялись. Навстречные возвращались обратно.
— На сход! Там манифест.
Дорога наполнилась народом.
Было что-то новое в людях. Глубокие глаза горели на серых лицах, словно восковые свечи в сумерках церкви. Гафийке казалось, что ясна для неё каждая душа и каждая мысль, как своя собственная. Что-то торжественное было в трепете знамени, в тихой грусти осеннего солнца, в тревожно-светлых лицах. Будто в тёмную весеннюю ночь пылали восковые свечи в руках и плывало к звёздам «христос воскрес».
Вдруг передние остановились.
Из-за угла выплыл второй поток и пересёк дорогу. И там тоже впереди был красный флаг. Прокип высоко поднял свою хоругвь.
— Земля и воля!
— Земля и воля! Будьте здоровы с праздником.
— Будьте и вы...
Все смешались.
Маланка уже обнимала куму-кузнечиху.
— Кумушка, кума...
Не могла говорить.
Они целовались. Сухие Маланкины руки дрожали на гладких боках кузнечихи.
— Слава богу, слава...
Ветер сорвал у кузнечихи с кончика носа слезу.
Двинулись дальше. Теперь два флага, слившись, поплыли вместе. Они колыхались и изгибались, как окрылённые ветром огни.
Народ облепил сходку так плотно, что свиты слились в одну сплошную лаву, и нечем было дышать. На крыльце что-то читал Гуща. Он уже устал, осип, но те, кто подошли, тоже хотели слышать. Задние вытягивали шеи, прикладывали ладони к ушам. Передние не хотели никого пускать, чтобы услышать ещё раз. А люди всё шли и одни другим налегали грудями на плечи.
— Что он читает? — воля, свобода, а где же земля?
— Разве не слышишь? Он только про землю и читает.
Низенькую Маланку совсем затёрли. В тепле людских тел, в испаринах пота — ей совсем хорошо. Она не слушает. Что там! И так известно. Это уже все знают, что землю отдали людям. Лучше бы, чем тут стоять, идти гуртом на панское поле, пустить по нему плуг. Увидеть скорее, как он режет безмерные нивы, отворачивает пласт, делит людей. Вот это твоё, а это моё... Чтобы поровну всем. Глядите! Даже Андрей поднял перед миром свою искалеченную руку, чтобы не забыли о нём. А ведь недавно проклинал землю? Ну, да прошло. Теперь она добрая, незлопамятная, теперь у неё нет сердца против Андрея. Сама земля улыбается ему, подаёт голос. Вон как играет против солнца рыжей стернёй.
Возле сходки собрался весь мир.
Село опустело. В одиночестве ползли между хатами грязные дороги, словно чёрные змеи, ветер дёргал солому на крышах, а на взрыхлённые огороды опускались стаи ворон.
Какая-то баба, выбравшись из хаты, держалась за стены и сердито кричала в пустоту:
— Где люди? Горит что? А!
Никто ей не ответил. Только ветер хлопал дверями по покинутым хатам, коровы бродили по дворам да дрались собаки среди роёв сухих листьев.
Постепенно народ возвращался со сходки.
Идут двое.
— Слыхал? Свобода, воля, а какая воля?
— Разве я не понял? Бить панов.
— Я сразу разобрал. Дана воля, чтобы чёрный люд извести панов. Кто, значит, живёт чужим трудом.
Бабы:
— Как будут разбирать панскую экономию, я возьму только рыжую корову.
— А мне хоть пару гусей на разведение. Такие хорошие гуси...
— Будет что взять. Не мы заберём — чужие возьмут, а пан ведь наш...
— Конечно. Не отдаём никому своего.
Парни вдруг наполнили улицу песней.
У хат богачей они останавливались, поднимали вверх знамя и во весь голос кричали:
— Земля и воля!
Пусть спрятались, пусть хоть слышат. Это им, как перец собаке...
Гущу и Прокипа чуть не разрывали. — Как оно будет? Скоро ли делить землю? А купленную землю — отберут?
Марко сипел во все стороны, едва успевая отвечать, а Прокип спокоен, как всегда.
Маланка хватала его за полы.
— Прокип, послушай меня... это я, Маланка. Подождите же, люди, дайте сказать. Слышишь, Прокип, чтоб мне отрезали ближе, там, где пшеница родит... Гляди, чтобы не забыл... Слышишь, Прокип, а?
Она согнулась, сухая и маленькая, вся охваченная одним неодолимым желанием.
* * *
Каждый день приносил какую-то новость. Там экономию разобрали до основания, там сожгли винокурню или сахарню, в другом месте рубили панские леса, пахали землю. И ничего за это не было. Паны бежали, гасли перед лицом народа, как солома в огне. Каждый день ветер приносил свежий дым, а люди — свежие рассказы, и никто уже не удивлялся. Вчера это была сказка, сегодня — действительность, что ж тут удивительного? Правда, винокурня панича Лёли, экономия пана — мозолили глаза. Чего же ещё ждут?
— Разве мы хуже других? Уже ведь решили.
Были недовольные, но верх брали Гуща и Прокип.
Однако вечерами кое-кто запрягал лошадей и тайком выезжал на ночь из села. Ходили и пешие. Засовывали топор за пояс, мешок на плечо и тянули через поле в соседние сёла за панским добром. Ночами по размокшим дорогам без конца катились нагруженные возы с мешками зерна, картошки, сахара. Те, что уходили пешими, возвращались верхом, на резвых конях, или гнали перед собой корову. На другой день отсыпались до полудня, и только по колёсам, измазанным в грязь, соседи знали, что тот или иной ездил ночью за добычей. Порой дети играли новыми игрушками, осколками бутылочек, ручками от дверей, или молодица шила, на зависть другим, роскошный очипок из материи, которой паны обивали стулья. Ходила и Маланка.
Она едва дотащила мешочек муки, запыхалась и стонала.
Андрей уплетал вкусные лепёшки и всё хвалил, но Маланка не ела.
— Почему не ешь? — удивлялся Андрей.
— Не могу. Чужое оно.
— Зачем же ты брала?
— Все брали, взяла и я.
Мука тяготила Маланку, как покойник в доме, она не знала, куда её деть.
Богачи затаились, их будто не было в селе.
— Что-то наших верховодов не слышно, перепугались, сидят по хатам, — смеялись люди.
Но там, где их было много, они не молчали.
Панас Кандзюба, вернувшись от сестры из Песков, рассказывал:
— Прихожу в село, день будний, а люди в церковь. Остановили и спрашивают — кто и зачем пришёл, к кому. Осматривают, будто я вор. Ну, ладно. Швагер тоже в церкви. Сестра еле на ногах стоит, идёт и пошатывается, а глаза красные и мутные. Ах, боже... Что с тобой, говорю, больна? А она в слёзы. — Не больна, говорит, боюсь. От бессонницы изнемогла. Пятую ночь не спим, не гасим свет, стерегём, чтобы не задремать. Ждём, когда придут. — Кого же ждёте? — Голытьбы. Передали: ждите нас, будем жечь. Чтобы не было ни бедных, ни богатых, одни средние. Страх мучит людей. Днём ещё ничего, видно, кто идёт, кто едет, а как ночь — боимся. Вчера вышел мой на улицу, уже солнце садилось, как что-то мчится верхом. Он на колокольню сразу, ударил в колокол. У меня сердце в пятки. Это же поджигатели. Сбежались люди, стащили тех с коней, связали и повели на сходку. — Жечь хотите нас? Бей их! — Те в крик. — Мы сами едем, говорят, за поджигателями, что разбежались. — Никто не верит. Да церковный староста спас. Если бы не узнал, забили бы насмерть. Рассказывает сестра, а сама дрожит. Ах, боже...
А тут швагер пришёл из церкви. Круги под глазами, видно, устал. Ну, ладно. — Какой у вас праздник сегодня? — спрашиваю.
— Праздника нет, а люди молебен заказали, чтобы отвёл бог беду. Одна надежда на бога...
Ну, сидим мы, разговариваем о том о сём, а швагер кивнёт головой, дремлет. Сестра тоже еле глаза продирает, чтобы слово мне бросить. Уже стемнело, — какой теперь день — поужинали мы, свет горит. Пора бы и спать — не спят. Вышел я из хаты — в селе светится везде, никто не ложится... Ах, боже... Так как-то жутко, страшно мне. А наши сидят. Шевельнётся под лавкой мышь, а они уже уши насторожили. Поздно, уже и полуночные петухи пропели, не спят. Слышим — петухи поют, а в окно видно, как среди ночи мигает свет повсюду по селу. Когда вдруг что-то — трах! Выстрелил кто-то из ружья. Так по селу и покатилось. Ну, ладно. Сестра прикипела к месту, только руками за грудь схватилась, а швагер вскочил — и в сени. Схватил железные вилы и дальше. А я за ним. Бегу и вижу, как из хат выбегают люди: кто с топором наготове, кто с вилами, а иной с ружьём.