ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
Когда Андрей Волык проходил мимо главного корпуса сгоревшего сахарного завода, из стен развалин с шумом поднялась стая ворон, а внутрь с треском посыпались штукатурка и кирпич. Хотя сахарня уже давно была заброшена, осыпалась и заросла травой, в пустых её корпусах всё ещё слышался гул, будто отголосок машин и рабочих остался в этих стенах. Проходя мимо куч битого кирпича, белых пятен извести, наполовину скрытых молодой травой, гнилых прогнивших желобов и чёрных оконных проёмов, из которых словно кто-то наблюдал, — Андрей вспоминал прежние времена. Какая-нибудь железная шина, блеснувшая в траве, словно извивающаяся змея, или чугунное колесо, наполовину ушедшее в землю, вызывали перед его глазами картину шумной работы фабрики, и он видел себя возле вагонеток с сахаром или у аппаратов. Тогда он получал тринадцать карбованцев в месяц!..
— Вот это были времена, пан добродей! — вслух говорил он сам себе и поглаживал белые усы.
Андрей направился к старому вязу, что рос на вершине холма. Оттуда вниз сбегали фабричные строения.
Справа от него серебристо переливался на солнце пруд, казалось, в нём резвятся рыбы, а за прудом, на другом холме, пряталась в деревьях церковь. Позади, за вязом, расстилалась широкая зелёная луга, пересечённая извивами реки. Вербы и ивняк серо-зелёным туманом катились по лугу, местами скрывая воду. На горизонте белели колокольни далёких сёл.
Стояло солнечное утро проводного воскресенья. По церквям звонили колокола. Далёкие перезвоны разливались в прозрачном воздухе тихо и мелодично, и казалось, что звенит само золото солнца.
Андрей смотрел на развалины каменных зданий и радостно кивал головой.
— Га! так долго это уже не будет!.. Как возьмут в свои руки, так скоро пустят пар!
Под «они» подразумевались немцы или чехи, а может и евреи, что шесть лет назад приезжали осматривать сгоревший завод. Хотя после того никто уже не интересовался руинами, Андрей не терял надежды, что вот-вот наедут господа, всё наладят и запустят фабрику.
Теперь он был уверен в этом, ведь панский пастух Хома Гудзь шепнул ему эту новость. Хома хоть и пасёт скот, но ближе к господам, часто возле них крутится. Будет фабрика, будет!..
Ибо, пан добродей, чистая погибель нынче человеку: заработать негде, земли отроду не было, за жильё плати, кругом нищета, а есть-то надо! Та! великое счастье — клочок земли!.. Крутится один с другим на своей полоске, а сам чёрный, как земля… а ест не лучше того, кто вообще ничего не имеет… Хозяева!..
Андрей с презрением сплюнул сквозь зубы. Вот фабрика — совсем другое дело. Не страшна ни засуха, ни дожди. Работа чистая, ровная. Придёт срок — получи деньги…
И он тогда пил пиво… Готовое. Чистое, золотое, холодное пиво… Тьфу! слюнки текут… Мысль мелькнула: подрастёт Гафийка — наймётся на фабрику. Где бы она столько заработала?!. И скорее бы замуж вышла. Конечно… Ведь там коллектив, найдётся такой, что посватается. Аппаратчик или слесарь… Пусть старая не морочит голову ни себе, ни девке: хозяйский сын бедную не возьмёт, — не такие времена. Конечно…
Мысли его текли дальше. Лёгкие, прозрачные, как весенний воздух. Нет развалин. Всюду новые корпуса. Гул машин, шипение пара, толпы людей, целое пекло работы. Всё движется, живёт, всё так заманчиво. И он чувствует силу в руках, а во рту — вкус холодного пива…
Последние колокольные перезвоны стихли в воздухе. Из церкви выходили люди. С холма к плотине медленно двигалась толпа. Глухо стучали крестьянские сапоги, хлопали подолы и трепетали на ветру девичьи ленты.
Вон идёт Маланка. Маленькая, сухая, смуглая, в чистой рубахе, в старенькой свитке. Андрей не видит её лица, но знает: глаза опущены, губы сжаты. «Мы хоть бедные, но честные. Хоть живём с нужды, но и для нас есть место в церкви». Рядом Гафийка — словно молодая веточка из барского сада. У Андрея под усом играет улыбка. Он знает, что в селе нет девушки краше. Семнадцатый год идёт со святок.
— Га-га-га! Вот где он службу божью справляет. Здорово!
Грубый голос раздался снизу, и старое безусое лицо панского пастуха Хомы Гудзя выглянуло из-за покосившегося тына.
— А вы как думали — где? Дай бог…
— На чёрта мне тут сидеть — лучше уж у Менделя… Сучий сын привёз свежее пиво, если не врёт… Я же говорил ему — чтоб, говорю, у тебя и у всей твоей Суры и кодлы печёнки болячками пошли…
— Вот купим — тогда и проверим, какое оно…
— Чтоб вы все издохли по такой правде, как держите свежее пиво… А что, думаете, не куплю? Пойдём, выпьем, чёрт бы его побрал…
— Но купите? А с волами как? Сам пан доглядит?
— Пусть к ночи все сдохнут… Он думает, что я, имея сто забот, ещё и в проводы погоню скот на пастбище? Лопнешь, а не дождёшься… Есть что сказать тебе…
— Ну? ну?
— Приходи после полудня к Менделю, тогда скажу…
— Ну, ну!
— Поболтаем, пива выпьем, сто раз… — конец фразы растаял за забором.
* * *
Андрей поспешил домой. Перед ним лежала дорога, уже пыльная, хоть весна только началась. Серовато-зелёные поля тянулись по обе стороны. Над дорогой белела его хижина, словно вышла из села и остановилась отдохнуть. По дороге шли люди с палками и узелками. Вот Гафийка вынесла одному воды. Остановились, разговаривают. Снова подходит группа… ещё цепочка… Проходят и проходят. А тот всё стоит. Эге-ге! Да это целая журавлиная стая. Идут и идут. Куда-то в Таврию или на Кубань. Вот тебе и хозяйские сынки, хлебопашцы… Своя земля ждёт рук, а он поднялся да и… А что им делать на своём клочке? Народилось их много. Нет на вас ни войны, ни мора. Одни уходят из села, а другие приходят, как тот Марко Гуща, которого недавно привели в село как арестанта… Получал, пан добродей, в Одессе на фабрике семнадцать карбованцев в месяц и начал бузить. Мала, говорит, плата, работы много, не хотим, мол, своими мозолями пузанов богатить. Начальство ему одно, а он им другое… Ну, не хочешь — получи: высекли кнутами да и айда домой под надзор… Я бы такому бунтарю…
А тот всё стоит… С кем это она так разговаривала? Либонь Прокоп Кандзюба? Точно он. Вот вышла на порог Маланка да и скрылась снова… Пусть девка постоит с хозяйским сыном… Глядишь, ещё засватается. Ха! А как же!..
Андрей подошёл к хате. Кривая, покосившаяся избушка с чёрной соломенной крышей и белыми стенами стояла среди заброшенных, с заколоченными окнами домов, некогда построенных фабрикой для рабочих, и казалась чем-то живым и тёплым среди холодных мертвецов. Возле хаты серели вскопанные грядки, от ворот к порогу вела тропинка. Зато соседние дворики заросли мусором и хламом; необработанная земля кололась прошлогодней ботвой, и на чёрных руинах всегда сидели вороны.
Андрей застал Маланку кроткой и ласковой, как всегда после службы. Значит, сегодня ругать его будет не так, как в будни, а с мягкой улыбкой и тихими словами. Скользнув взглядом по плотно сжатым губам жены, он с нарочитой живостью сбросил свиту и развалился на лавке, словно барин. Га! Разве он не хозяин в своём доме! Но в душе Андрей лелеял тайную надежду, что всё пройдёт мирно и жена не станет его задевать.
Но в тот миг, снимая с полки миску, Маланка бросила на него взгляд.
— Нанялся?
«О! начинается!» — подумал он, но сделал вид невинного.
— Что?
— Спрашиваю: нанялся в экономию?
Вот неверная баба: ведь знает, что он там не был, а спрашивает.
— Ат, оставь ты меня с этой экономией… не об этом у меня сейчас думы. Вон, Гудзь говорил — скоро сахарню будут строить.
— Слушай, сердце, Гудзя слушай, Андрийку… как раз повесишь торбы, да и мне придётся…
Она сжала сухие губы и подняла глаза к потолку. Что ж! молчит, ведь в праздник грех браниться, но если бы всем тем, кто болтает про фабрику, свело языки, было бы хорошо. Фабрика, фабрика, а где она? Ну была фабрика, а кому была польза? Менделю. Разве не так? Разве не у Менделя он оставлял свой заработок? Что у них есть, чем живут? У неё уже руки высохли от работы, она уже жилы из себя вытянула, лишь бы не подохнуть, прости господи, с голоду…
И она подсовывала ему под глаза сухие и чёрные, словно железные, руки, голые до локтей.
Потому что муж не заработает, ой не заработает, сердце моё. Он думает о пиве, а о том и не помышляет, что…
И пошло. Она ему читала нотации, исповедовала, осыпала упрёками, но делала это так осторожно, так деликатно, как только можно было в воскресенье, после службы, а он, красный, словно варёный рак, сперва молчал, а потом и сам начал кричать тонким, надтреснутым голосом.
В конце концов он взял верх.
— Тьфу, тьфу, тьфу! Трижды тьфу на твою землю! Пусть она тебе провалится! Не наймусь я и не буду в земле копаться. Она вытянула из меня все силы и оставила в старости голым. Тьфу, ещё раз тьфу на неё…
Тогда Маланка застыла, как столб, и подняла руки к небу.
— Что ты говоришь, безумный! Да встань на колени и целуй её… ешь её, святую землю, она тебя кормит… она тебя и приютит, человек…
Она побелела, как полотно, и действительно испугалась.
Тяжёлую атмосферу разрушила ласточка. Вбежала Гафийка, торопливо пряча что-то за пазухой. Это чистое, холёное, будто вылизанное матерью создание, упругое, как пружинка, с круглыми бронзовыми руками и ногами, в золотых волосках, эта весенняя золотая пчёлка внесла в хату что-то такое, от чего белые стены под низким потолком заулыбались, голубь перед образами закружился на нитке, а казаки из красной бумаги, наклеенные на стенах, упёрли руки в бока.
— Мама, подавать обед?
— Давай, давай, Гафийка… — Маланка сразу оттаяла. — Да что ты крутишься по хате, как юла? Так и миски побьёшь. И в церкви всё вертелась и оглядывалась…
— Так его не было в церкви.
— Кого — «его»?
— Да это я так…
— Что с тобой, девка, сегодня: чуть борщ не пролила.
— Страшно рассказывает, что делалось: народу, говорит, как на войне, тьма-тьмущая… а конные наступают, душат. «Расходитесь», кричат. А те: «Не пойдём, давай нам наше… мы за правду».
— Так кто рассказывает?
— Марко… недавно из Одессы пришёл…
— Гущин? Говорят — попался на воровстве, отсидел в тюрьме и привели сюда в утешение старому отцу.
Гафийка вспыхнула.
— Неправда! Люди врут. Он ничего не крал, клянусь богом!
— Да замолчи же! — крикнул Андрей. — Какое там воровство! Мне урядник рассказывал, когда я ходил на почту. Он, тот Гуща, не крал, а народ бунтовал. Такому, урядник говорит, в тюрьме гнить, а не на свободе быть…
— Да их там, тату, обижали…
— Что ты в этом понимаешь!..