Вот обошёл он вокруг амбара и вдруг останавливается: что-то темнеет на поле.
— Кто там?
Поле немеет, изнурённое летом, спит мёртвым сном, рыжее, ободранное.
Пидпара снова ходит. Оттуда, из огненного моря, идут на него все страхи и все тревоги, а он крепче сжимает ружьё и бросает в пасть ночи:
— Кто идёт? Буду стрелять! — Стоит крепкий, словно из стали, и целится в темноту.
Ничего нет, или притаилось?
Выстрел.
«Ох-ох-ох!!» стонет тьма над полем, и громче воют собаки в селе...
А Пидпара снова ходит, стерегёт амбары, суровый, бесстрашный, готовый защитить своё не только ружьём, но и зубами.
* * *
Дожди шли каждый день. Выскочит солнце на миг на голубую полянку, чтобы обсохнуть, взглянет на себя в лужу, и снова налезут на него тяжёлые, растрёпанные тучи. Какие-то жёлтые и мутные дни рождались после тревожных ночей, а люди прятались под свиты и одеяла, выворачивали шапки мехом козьим наружу и всё месили грязь. Раньше непогода загоняла их в хаты, теперь что-то гнало их оттуда к людям. Каждый хотел видеть человеческое лицо и слышать голос. Мало спали по ночам. Одни не могли оторвать глаз от далёких пожаров, другие выгоняли скот на панское поле и не спали, чтобы быть начеку. Правда, после того как эконом едва улизнул с поля в изодранной одежде, никто уже не решался трогать лошадей, и они с аппетитом щипали молодую траву, смытую дождями.
Люди словно забыли свою повседневную работу. Движение в селе было необычное. Своё поле интересовало мало. Оно казалось таким маленьким, ничтожным, не стоящим внимания, и лежало под паром — не вспаханное, не засеянное даже.
На сходке было полно: свиты так тесно жались к свитам, что мокрая одежда даже парила. Слухи и толки, неизвестно откуда взятые, мешались в кучу, росли на глазах, как тесто в дежe. Сухие бессонные глаза смотрели каждому в рот, ухо жадно ловило каждое слово. Что будет? как будет? Всюду народ поднялся, бунтует, чего-то требует, рабочие бастуют, бросают заводы, железка не ходит. Что же им сидеть, сложа руки, ждать, чтобы за них кто-то позаботился?
У дверей сходки толпились те, что пришли позже, и теснились в проход.
— О чём там говорят? Надо, чтобы все слышали.
— Видишь же — тесно. Все не втиснутся...
Когда проходил кто-нибудь из богачей, Мандрика или Пидпара, те, кто мок под крыльцом сходки, брали его на зуб.
— Заходи, услышишь, как твою землю там делят.
— Не слушай, а то сало от злости истончится.
— Ничего ему не будет. Бедный рвётся от труда, а у богатого брюхо пухнет.
— Бедный разбрасывает, а богатый собирает.
— Ничего. Минется. Придётся и свинье взглянуть на небо...
— Когда смалить будут.
Мандрика смеялся в кут зубы и мелко перебирал ногами. Пидпара насуплял брови на глаза и ругался.
Гуща часто куда-то пропадал. Возвращался весь в грязи, мокрый, но весёлый. Гафийка встречала его за огородом Пидпары.
— На станции был. Бастуют. Уже второй день машина не ходит. Рабочие собрались и советуются. Надо и нам созывать людей.
— И Прокип того же мнения.
— Нельзя терять времени.
— А где?
— Может, в лесу, за балкой.
— Зовите ямищан.
— Позовём всех.
Марко хотел уйти.
— Постой, я кое-что покажу...
Гафийка вдруг покраснела и нерешительно стояла.
— Что там? Показывай.
Гафийка отвернулась от Гущи и что-то вынула из-под корсетки.
— Держи.
Он взял конец, а она развернула красную китайку.
— «Земля и вол...»
— Ещё не дошила.
Она вся смутилась, даже слёзы заблестели в глазах.
— Я так... На случай нужды... Марийка распорола новую юбку и вышила другую, ещё лучше.
И умолкла. Виноватые глаза робко искали Марковых.
* * *
Тёплый туман стлался по полю и наполнял балку до краёв, так что деревья тонули в нём. То ли ствол чернел в лесу, то ли маячила человек, трудно было угадать. Только там, где плечо касалось плеча или слышалось сзади тёплое дыхание, люди наверняка знали, что они не одни. Чувствовалось лишь, что из тумана вливается в лес живая река людей, как вода в долину, что толпа растёт и сбивается в кучу.
— Кто там пришёл?
— Это мы, ямищане.
И снова текло и мягко шуршало в лесу.
— Кто там?
— Не бойтесь. Свои...
Уже чувствовалось, что и далеко так же, как здесь, дышат груди, тело касается тела, и что-то живое соединяет дальних с близкими, как волна соединяет отдельные капли.
Чиркнёт кто спичкой — и на миг вспыхнет из мрака десяток серых лиц, дрогнет молочный туман и заиграет, как риза в церкви, жёлтая осенняя ветка.
— Чего молчат? Пусть говорят...
— Говорите... говорите...
Великое тело колыхалось в тумане, и от края до края одна кровь переливалась в жилах.
Не важно, кто говорил. Лишь бы услышать что-то такое, что связало бы в одно запылённые думы, слило надежды в единый поток и показало, куда плыть.
Земля!
Звенело слово, как высокая струна, и настраивало сердце.
Давнее, знакомое и близкое слово. Это не тот серый жестокий клочок, что, как пиявка, тянет из человека силы, а сам рождает репей; это нечто чарующее, манящее, что издавна зовёт усталую душу, переливается, играет на солнце как мечта, как невыразимое, от чего изменилась бы судьба и выше поднялись бы воды жизни над берегами.
Земля — дар божий, как воздух, как солнце...
Земля для всех. А у кого она?
А у кого же она? У пана, у богача...
Есть поле в руках богатых, а есть бедный мужик, у которого ничего нет, только руки да ноги... Только свои четыре конца...
В тумане, то тут, то там, как островки, всплывали глухие голоса.
«Теперь скажем так: мне нужна земля, потому что своей нет, и тебе нужна... А пан это видит и взвинчивает цену...»
«Не пан взвинчивает, а сами бьёмся за аренду, потому что если ты не возьмёшь, возьмут другие. Никто не хочет с голоду помереть — вот и платишь...»
«Всё равно пропадёшь... Земля не окупает расходов, голодная не хочет родить. А что уродила — всё забрал пан.»
«Пропадает твой труд... А на следующий год опять идёшь к пану, сам себя обманываешь...»
«Страшная явная смерть...»
Слушайте, слушайте! Довольно вам! Земля принадлежит трудящимся. Кто дал богатому его богатство? Мы, мужики. И откуда у него сила? От нас, мужиков... Деды наши, отцы и мы сами всю жизнь работали на пана. Разве ж мы не заработали себе земли?..
И снова в тумане звенели отдельные разговоры, как задетые струны.
«Подать плати, солдата дай, чтобы землю нашу от врага защищал... А что мне защищать, если у меня земли нет? Сделай сначала так, чтобы у меня была земля, а тогда и бери солдата, если есть что оборонять...»
«Разрушим засидевшиеся гнёзда, как делают другие, выкурим богачей, чтобы не смели больше возвращаться, тогда миру будет вольнее, тогда у нас будет земля...»
Панаса Кандзюбу подмывало. Он уже несколько раз крикнул: «Люди! Христиане!», но его не пускали.
— Молчи, мешаешь.
А он уже лез на дерево, тяжёлый в своей свите, как медвежонок, аж хрустели ветки.
— Люди, христиане!
— Кто там говорит?
— А кто его знает...
— Христиане, мы долго терпели. Правда, что паны толстобрюхие нас за людей не считают, как львы рычат на мужика; народ разорили да ещё гоняются за нами с солдатами да прихвостнями всякими. Словно за зверем. Но потерпим ещё немного. Подождём великой милости и справедливости.
— От кого?
— Знаем мы! Ждали!
Вздрогнул туман будто и качнулся внизу, вот-вот плеснёт через берега.
— Нет терпения! Порвалось...
Панас уже спустился на землю и виновато оборачивался к соседям.
— Да что я? Я согласен... я на всё согласен... Как люди...
— Нашёлся умный, потерпим, говорит.
— Тише, — пусть говорит тот, кто начал.
— Говори, Гуща.
Внизу шумело, будто половодье катило по реке камни и рвало берега.
А из тумана, как из облака, плыл голос и падал между людьми,
— Вся земля наша, издавна, потому что каждая грудка, каждый пласт полит потом, удобрен кровью трудящихся. Отберём землю, и тогда каждый труженик будет иметь хлеба вдоволь для себя и детей.
Вот слово: отберём землю!..
Оно упало в такую тишину, что слышно было, как устраивается в гнёздах птица или спросонья бьёт крылом на верхушках деревьев.
Отобрать землю!
Эти два слова доселе лежали на дне каждого сердца, как спрятанное сокровище, а теперь, вынутые оттуда, стали словно живым существом и говорили: идём за нами, мы поведём.
Не разрушать и не жечь, а отобрать. Огонь что возьмёт — уже не отдаст. Пойдём и возьмём своё, неправдой отнятое у нас и у наших отцов. Отберём свой кровавый хлеб, для роскоши оторванный от голодного рта.
Груди так полно вздохнули, что лес откликнулся.
Великое тело будто разрасталось, выпрямляло затёкшие ноги, немевшие руки. Почувствовало силу. И благовестило в нём, как колокол на Пасху: «Будет земля... Отнимем землю...»
Ту самую землю, что, как далёкая мечта, только манила, но не давалась в руки, что играла перед глазами, как марево в жару...
Теперь она близко, протяни руку и бери.
И не хотелось расходиться из леса, разрывать на части могучее тело...
* * *
Неспокойно было в селе. С той ночи, когда сходились в лесу и решили забрать панскую землю, прошла целая неделя, но люди колебались. Все напряжённо ждали, а чего именно — никто толком не знал. Одни говорили одно, другие другое — и из этих разговоров сплеталась сеть, в которой ни конца, ни начала. Бастовала железка, бастовали рабочие, повсюду было глухо, мутно, как-то одиноко, и только грачи чёрной цепью крыльев связывали с миром село.
Что-то происходило вокруг. Словно приближалась градовая туча, а откуда придёт, где упадёт и что заденет — неизвестно. Тяжело, тревожно дышалось всем в те мрачные дни, и неспокойно проходили долгие осенние ночи. Если бы кто крикнул на пробу, ударил вдруг колокол или разрезал густой воздух выстрел ружья, люди выбежали бы из хат и кинулись слепо друг на друга.
Гафийка не могла спать по ночам. Как только смеркалось, Пидпара задвигал двери в сенях, долго пробовал, хорошо ли заперты, и прежде чем лечь, снимал ружьё, клал возле себя топор. Гас свет, но Гафийка знала, что хозяин не спит. Слышала, как он тревожно ворочается на лавке, тяжело сопит, садится и прислушивается. Потом снова ложился и затаивался, но вдруг вскакивал и шарил по полу рукой, пока не находил топор. Тогда опять становилось тихо, под лавками пищали мыши, уже перебираясь на зиму в хату, да тараканы шуршали в миснике. Но Пидпара не спал, Гафийке казалось, что она видит его открытые глаза, устремлённые в темноту.
Наконец Пидпара вставал и выходил. У Гафийки колотилось сердце, и в такт его ударам глухо шагали Пидпаровы ноги возле амбаров, у стогов или под стенами хаты.
Иногда хозяин уходил на ночь в поле, под амбары. Тогда снова хозяйка хлопотала всю ночь, боялась, стонала, охала и шлёпала шлёпанцами от окна к окну.
С батраками Пидпара обращался лучше, не ругался, не подгонял, как прежде, но за их спинами всегда чувствовался зоркий взгляд, или во время разговора вдруг поднималась за ними тяжёлая, как колокольня, фигура Пидпары и бросала тень.
Гафийке порой становилось так тяжело, что она просилась на ночь домой.
Маланка лож илась спать поздно.