Сквозь ступени воза всю дорогу капала кровь. Женщины так громко причитали, что было слышно на далёком пути. Говорили, что от поджога погиб скот и сгорел хлеб. Ужас рисовал всё страшнее и страшнее картины. От тревоги люди не могли усидеть в хатах. Что делать? Как спастись? Кто знает? Беда неминуема. Мерещились пожары, руины и кровь. Дети сторожили дорогу за селом, и малейший шум будил тревогу.
Разумеется, таким как Хома или Андрей бояться было нечего. Что с них возьмёшь? Ни кола, ни двора. Бродяги, нищие довели до беды и спрятались. Сегодня сожгли винокурню, а завтра подожгут чей-то хлеб. Недаром говорит Пидпара: не жди добра от поджигателя.
Олекса Безик советовал вернуть пану землю. Всё же вина будет меньше.
— Ну, а винокурня?
Верно, её не построишь заново. Чёрные руины тяготили, как нечистая совесть.
Одни спрашивали, не лучше ли выйти навстречу войску с хлебом и солью, пасть к ногам, покориться. Другие советовали драться, не пустить казаков.
Но всё это было не то.
Один лишь Пидпара спокойно ходил среди людей и прислушивался, а его глаза, глубокие и строгие, что-то скрывали под навесами бровей.
Всем казалось, что Пидпара что-то знает.
Но Пидпара молчал.
* * *
От кого пошла эта мысль, кто первым её подал, трудно было сказать. Может, Пидпара посеял её своим суровым взглядом, а может, она сама зародилась и легла глубоко в сердце, как камень на дно. Довольно того, что люди молча её приняли, как последнюю надежду, как единственное спасение. Пусть лучше погибнут несколько человек, чем всё село. Тяжёлая тайная угода воцарилась между людьми. На миг отворился потайной замок, что-то пропустил и снова захлопнулся. А в нём, как семя в женском лоне, росло что-то, зрело и бросало тень на замкнутые лица.
В осенней пустыне, что окружала село, чувствовалось зловещее дыхание какой-то беды, чего-то неумолимого, неизбежного, жестокого, что требовало жертв.
У Пидпары под образами горела лампадка. Праздничное настроение охватывало хату, ложилось на лицо Пидпары. Он говорил неторопливо, тяжело, словно отсчитывал деньги, и перед людьми снова был прежний Пидпара. Народ толпился в избе и в сенях. К нему пришли, он снова был нужен. Когда другим страх отнял разум, ослепил глаза, Пидпара ничего не боялся. Он был как скала среди разбушевавшихся волн, надеявшихся остановить на ней свой бег и обрести равновесие. Он знал, что советует.
Панас Кандзюба качал головой. Да, да. Пусть приходит войско, когда всё уже будет кончено. Виновных нет. Сама община их наказала. Тогда не за что будет карать всех. Не село бунтовало, а только зачинщики. Если бы не они, всё было бы спокойно. Кто устроил забастовку? Они. Кто забрал у пана экономию? Они. Кто сжёг винокурню? Тоже они. А всем нам гибнуть за них? Лишиться хаты — да что там хаты — может, и жизни.
Он волновался.
Пидпара насупил брови.
— Теперь он берёт панское, а подожди немного — возьмёт и твоё. Скажет: у тебя десятинка лишняя, отдай. У того скопилась сотня — лишайся денег. Заберёт у меня, у тебя, Максим; а потом и у беднейших. От них жизни не будет.
Гаврила, тесть Пидпары, вплёл в седую бороду жёлтые костлявые пальцы.
— Что тут? Расстрелять — и конец.
Жестокое слово, впервые брошенное, звякнуло, как нож в тишине.
Светлица тяжело умолкла. В молчании согласия, что замкнуло уста, страх рождал подлость.
Если бы не было за это наказания?
Тогда рыжий Максим, сельский староста, вынул из кармана знак и прицепил на грудь.
— Я отвечаю. Вот здесь бумага. Приказ уничтожить всех бунтовщиков. За это ничего не будет.
Одной рукой он бил себя по карману, другой поправлял знак.
И всё блестело на нём: рыжие волосы, густые веснушки, начищенная кирпичом медь.
А если так, чего ждать. Созывайте сход. Пусть рассудят...
* * *
Голая земля, бита крыльями ветра, серела под свинцовым небом. Рядами усталых хат, будничных и неприветливых, смотрело село на своих хозяев, что собирались на сход. Шли ленивые, серые, тяжёлые, словно комья залежной земли, которая их родила. Несли своё оружие — вечные ружья, связанные верёвками, тяжёлые ржавые обухи, люшни, дубины. Всех гнал страх, привычка слушаться начальства. На сход созывали всю "мужскую плоть", а кто не придёт, того ждала смерть. Женщины провожали мужей с плачем, с причитаниями, как в последний путь. Кто знает, что будет? Маланка не отпускала Андрея.
— Не ходи. Чтобы чего, не дай бог, не случилось.
Андрей не слушал.
— Я, пан добродетель, имею знак от пана, мне своих не страшно.
— Хвались, хвались, Андрюшка, калечеством, кому оно очень нужно, — шипела Маланка, но и сама пошла за ним.
И снова майдан почернел от народа. В середине мужчины, кругом, до самой лужи, женщины.
Смешанный гул заглушал слова Пидпары. Видно было лишь, как он, высокий, в жупане, махал рукой и сводил острые брови. Конец ружья торчал у него сбоку.
— Ой, боже, что-то будет! — тревожилась Маланка.
— Бунтовщиков будут судить...
— А кого именно?
— Люди указывают на Хому Гудзя, на Гурчина Саву... Смотрите, чтобы не коснулось и Андрея...
— Господь с вами, — ужаснулась Маланка. — Мой так же был на винокурне, как и ваш. Тогда полсела пришлось бы судить.
А сама уже дрожала: где же тот Андрей?
Максим Мандрыка с значком на груди ходил среди народа.
— Все пришли?
— Все.
— Не пришёл Безик Олекса.
— Я тут...
— Надо всех записать.
Но только он собрался, как к сходу верхом подъехал на панском коне Семён Мажуга. Привязав коня, он протянул руку Мандрыке.
— Здравствуй, Максим, есть дело к тебе.
Староста взглянул на него.
— Не стоишь ты моей руки. Вот тебе, получай...
И ударил Семёна в лицо.
Семён опешил.
— За что ты ударил? Меня община избрала.
Мандрыка не успел ответить, как Пидпара уже встал между ними и вскинул ружьё.
— Расступитесь там, быстро!
Народ отхлынул назад, словно плеснула волна, и одновременно ахнули люди и ружьё.
Окутанный облачком белого дыма, Семён согнулся и схватился за бок.
— Ой, братцы, за что же мне такое?
Он шатался и безумным взглядом искал страшной разгадки на серых лицах, что живой стеной наклонялись с обеих сторон.
Там не было разгадки и не было надежды. Тогда звериный ужас поднял его ноги, и он кинулся бежать наугад, истекая кровью, что краснила пальцы и стекала по штанине на землю.
Олекса Безик догнал Семёна и ударил сзади колом. Высокое тело согнулось вдвое, как складной нож, и упало на землю.
Панас Кандзюба уже был тут. Беспомощное тело, ещё тёплое, так покорно лёгшее ему под ноги, пробудило в нём ненависть, какой он не испытывал к живому. Его охватило неодолимое желание сделать ему больно, втоптать в землю и уничтожить. Без всякой нужды он выстрелил в него и нацелил тяжёлый сапог, чтобы ударить под рёбра.
— Довольно, готов! — сказал Безик.
Они взяли за ноги тело Семёна, оттащили к луже и бросили в воду.
Всё произошло так неожиданно и быстро, что люди окаменели.
Кровь была пролита. Лишь одна мгновенная волна отделяла прошлое от случившегося, а казалось, прошла вечность, будто прежнее вдруг обрушилось в пропасть, будто что-то прорвалось и освободилось от оков.
От толпы отделились Иван Короткий, Дейнега и ещё кто-то из людей и встали возле Пидпары, готовые на всё. Пидпара выпрямился во весь рост.
— Хома Гудзь здесь? Выходи!
Головы повернулись, и тревожно-жестокие глаза встретились, как мечи. Где Хома Гудзь?
— Нет. Не пришёл.
На минуту повисла тишина, натянутая, как струна. Кого теперь? Чья смерть сорвётся с уст и упадёт на темя, как камень? Было слышно дыхание.
— Прокип Кандзюба!
Как! Прокип Кандзюба? А за что его? Его же избрала община?
Староста объяснил:
— Я за ним послал. Он скоро будет.
— Андрей Волык! Ведите!
— Волык... Андрей... — прокатилось эхом. — Здесь... вот он...
— Ой, боже, за что он вам виноват! — кричала Маланка. — Не троньте!
Её голос заглушало тонкое, пронзительное и неумолкаемое визжание, похожее на поросячий визг под ножом, и лишь изредка его прорывали отдельные слова.
Тем временем толпа дрожала, кипела и выталкивала из себя, как еда пену, сухую, всклокоченную фигуру калеки.
— Иди... иди... вот он... вот здесь. Не поможет.
Его подтолкнули, и он упал на колени перед Максимом, бледный, весь потрёпанный, жалкий, как пугало из конопель, со своим обрубком вместо руки.
— Смилуйтесь... люди... я ни в чём не виноват.
Он поклонился, коснувшись лбом земли.
Максим поставил Андрея на ноги.
— Крестись.
Андрей тут же покорно поднял к лбу искалеченную руку.
— Бейте его.
Так он и упал. С ним покончили сразу.
И снова кровавым путём оттащили тело в лужу.
Но вынуждены были бросить, их остановил крик. Толпа вздрогнула от глухого стона ужаса, от шума поднятых рук.
— Смотрите... вон там... встаёт... он ещё жив. Семён... Семён...
Из воды лужи поднялась спина, как островок, на миг показалась рука, будто хватавшая воздух, и снова упала. Ещё два-три движения, колебания — и длинная фигура медленно разогнулась и закачалась на нетвёрдых ногах, как призрак в чёрной сетке стекающей воды. Большие Семёновы руки, словно клешни рака, тщетно искали, за что бы ухватиться.
— Он выйдет!.. он сейчас выйдет из воды!..
Те, кто тащил тело Андрея, бросились в воду и одним взмахом топора уложили Семёна обратно в воду.
И снова жестокая тишина сжала сердце в горсти, снова мучительная жажда кровавого слова растянула миг в вечность. Чья теперь очередь? Кого позовёт смерть? Каждое новое имя давало остальным возможность перевести дух на короткое мгновение передышки.
Однако напряжённую тишину ничто не нарушало. Пидпара шепотом советовался с Максимом, и только за спинами толпы рвались и разрывались причитания Маланки и женский плач.
Вдруг всё вздрогнуло. Толпа вздохнула глубокой грудью, и по ней, как по воде, пробежали рябью волны.
— Ведут! Прокип идёт!
Прокип подходил спокойный и деловой, как всегда. Так же, как всегда, аккуратно лежала на нём одежда, так же степенны были его движения, и невероятным казалось, что этот человек идёт на смерть. Вот сейчас подойдёт, встанет, вынет из кармана потертый блокнот и прочитает общине, сколько вспахал, засеял и что продал. Иначе быть не могло.
Все глаза впились в него, а он спокойно всё приближался.
Под ноги ему попало пятно свежей крови. Он замялся на миг, будто боялся ступить на кровавую дорогу, побледнел и поднял глаза. Они остановились на ружьях, вилах, топорах, на Пидпаре и кучке людей, что уже стояли настороже. Он понял. Однако поздоровался.
Пидпара повёл к нему острыми бровями.
— Почему сам не пришёл? Ещё посылать за тобой... Готовься. Дашь ответ перед богом.
— Разве ты поп? Я дам ответ общине. Она меня поставила.
— Поздно уже, братец.