Усы стали ещё белее на красном лице, и глаза словно полезли наверх. Маланка пожала плечами, но надела кожушанку и побежала к двору. Теперь это уж её дело. Панич Лёльо должен нанять Андрея, ведь она у них служила, она на них работала. Маланка долго кашляла в кухне, пока наконец вышел панич. Ну, панич как панич, пошутил немного со старой, но Андрея нанял. К приказчику в помощники.
Это была большая радость. Теперь каждый день в печи весело горел огонь, вкусно пахло борщом или галушками, и когда Андрей вечером возвращался домой, свежий от ветра, с морозным духом во всех складках одежды, Маланка старалась угодить ему, и уважение хозяйки чувствовалось в каждом её движении.
После ужина Андрей подсаживался к печи и доставал люльку. Красный жар подмигивал ему синеватым глазком, искрился, бросал звёздочки и, наконец, засыпал на ночь в шубу серого пепла. Гафийка звенела ложками, плескала тёплой водой, а Маланка, сложив руки, благоговейно слушала рассказы о том, сколько привезли кирпича, какое дерево и почему забраковали, как приказчик ничего не понимает и что если бы не Андрей, работы бы не было.
С весной, когда начались настоящие работы, разговоры становились всё разнообразнее и шире. Андрей был словно в горячке. Ему казалось, что всё идёт слишком медленно, что стройке не будет конца. Это была его винокурня, он сам её строил, и даже Маланка, увлёкшись его настроением, часто бегала смотреть, как продвигается дело. Она даже забыла свои мечты о земле и жила одной жизнью с Андреем.
Наконец однажды, где-то после зелёных святок, высокий дымоход винокурни выдохнул клубы дыма, и из бывших руин сахарного завода протянулся над селом протяжный свисток.
Андрей вскочил с места. Он наклонился вперёд, вытянул шею и долго, внимательно ловил ухо́м этот призыв машины, словно боялся пропустить хоть одну его долю. Потом обернулся к жене, весь сияющий, с внезапно вспотевшим лбом:
— Слышишь, Маланка?
Маланка слышала.
— Это тебе не земля, которую будто бы собираются делить... Это тебе, пане добродзею, не шутка, а винокурня...
Маланка вздохнула. Она лишь взглянула на свои чёрные, сухие руки, которые просили другой работы, и почувствовала, как её мечты упали глубоко, на самое дно сердца.
В тот же вечер Андрей пошёл на ночную смену.
* * *
Хотя со времени мясниц, когда женился Прокоп, прошло немного, Гафийке казалось, что Прокоп вырос и даже постарел. Он стоял перед ней и говорил, а она рассматривала его широкие плечи, спокойное лицо, на котором неожиданно выросла борода и осела мужская серьёзность. Ей казалось, что его серые, чуть холодные глаза смотрят не столько на неё, сколько внутрь себя, и оттого слова звучат крепко и весомо, как хорошее зерно. Она тоже знала, что богачи сердятся на него.
— Больше всех лютует на меня Пидпара. В воскресенье кричал на сходке: таких, как Кандзюба, в Сибирь. Газеты завёл, книжки бедноте читает, народ бунтует. Бумажки разбрасывает. А сам, как встретит, тут же спрашивает: ну что там слышно? Что о войне нового пишут? Мать тоже упрекает: светите лампу, а это дорого.
— Ну, а Мария?
Прокоп взглянул на неё пытливо. Гафийка стояла крепкая, загорелая, с тонким пушком на руках и ногах, как золотая пчёлка. Опустила глаза и внимательно ловила между двумя пальцами ног какое-то стебельце.
— Мария? Что ж, молодица как молодица... Ей лишь бы люди, лишь бы послушать да своё добавить. Не так сложилось, как думал. Мне бы товарища надо, да ты не захотела.
Стебель не давался, выскальзывал из-под пальцев.
— Оставь, Прокоп, хватит.
— Да я ничего. Не зовёшь жалости — она сама иногда приходит. Всё надеешься на Гущу?
Гафийка подняла на Прокопа глаза.
— Этой ночью Марко мне снился.
— Ага! Я и забыл. Дядька Панас утром встретил: зайду к вам, говорит, послушать, о чём там мудрые рассуждают…
— Снится мне: будто я уже закончила разносить листки и последний собираюсь засунуть Петрову в поветь — кто-то хлоп по руке. Я так и похолодела. Гляжу — Марко. Такой сердитый. «Я, говорит, сижу за вас в тюрьме, а ты так слова мои сеешь? Покажи руки». А мне стыдно — страх, что руки пусты, глаз поднять не смею, показать их не осмеливаюсь. И хочется похвастаться — да не выходит из груди ни звука. Слышишь, Прокоп, когда новые принесёшь? У меня больше нет.
— Нет и у меня. Пойду на неделе в город — принесу. А ты заходи.
Прокоп окинул взглядом Гафийку. Полнокровная, крепкая, чистая — она сияла на солнце, как добротная пашня, как налитой колос, а глаза имела глубокие и тёмные, словно колодезное дно.
Те глаза его чаровали. Прокоп вздохнул.
Но — вздыхай, не вздыхай — иначе не будет. Ему хотелось хотя бы словом облегчить душу, как облако нуждается пролиться дождём, и он говорил. Ведь что его личные боли — пустое. Мировое горе велико. Он насмотрелся на него. И дома, и в чужих краях. Всюду бедные внизу, богатые наверху. Внизу — слёзы, наверху — насмешки. В пыли люди, как придорожный спорыш, затоптанные сильными и богатыми. И некому крикнуть: встань, народ, протяни руку за своей правдой. Если сам не возьмёшь — никто не даст. Не родился ещё тот, кого услышат. Надо иметь великий голос. А что мы можем? Где наш голос? Лишь шёпотом скажешь: вставай, Иван, умой лицо. Поднимись, Петро, нас станет больше. Хоть бы удалось это — разбудить нескольких, а те других. Несправедливость у каждого в сердце запеклась — тронь болячку — и загорится.
В этих тихих жалобах было что-то смиренное, как будто речка звенела печально по мелким камешкам.
Нет, Марко не таков. Он, как горный поток, рвал бы камни, рыл берега, с корнями выворачивал бы деревья. Его бы все слушали.
* * *
Теперь для Маланки настали лучшие времена. Андрей был при работе и хоть не весь заработок приносил домой, но голодными они не сидели. С Андреем она редко встречалась, потому что он ходил лишь на ночную смену, а днём спал или бродил где-то с Хомой. Маланка с Гафийкой тоже зарабатывали, и дни их проходили на чужих полях. Но Маланку не покидало беспокойство. Слухи о земле ожили с весной, словно поднялись вместе с травой и росли вместе с ней. Напрасно вместе с мешочками семян она бросила в пыль прежние надежды: они теперь вновь просились в её сердце. Из уст в уста, из хаты в хату, из села в село катилось радостное: будут землю делить. Кто сказал первый и кто последний — никто не спрашивал. Слухи плыли, как облака, сами по себе, носились в воздухе, словно пыльца с цветов во время цветения нивы.
— Слышали? Будут землю делить.
— Одарят людей. Кончатся беды.
— Земля уже наша. Скоро начнут делить.
— Даже паны говорят: отдаём землю.
— Паны? Не верьте.
— Ещё бы!
— Конечно, боятся.
У Маланки глаза блестели.
А тут — сама земля подает голос.
Поёт Маланке колос, улыбается луг утренними росами, звоном косы, зовут огороды синим сочным листом, тучная земля дышит на неё теплом, как когда-то матины груди.
А на этот голос откликается сердце Маланки, откликаются руки, сухие и чёрные, что отдали силу земле и в себе приняли её мощь.
Порой, среди работы, она останавливалась и окидывала взглядом землю.
Катились внизу нивы, стлались холмами, полные, свежие, богатые — и всё чужие. Сколько глазом охватишь, конца-края нет. А всё чужие. И даже не людские, а барские. Зачем ему? Куда всё денет?
Сердце болело глядеть, а уже поле тихо шептало и утешало:
«Не печалься… поделят… поделят…»
Думы о земле будили Маланку по ночам. Она просыпалась вся в холодном поту, тревожная. Ей внезапно казалось, что это невозможно. Не отдаст богач своё добро мужику никогда, никогда. У него деньги, у него сила, а что у мужика? Четыре конца — руки да ноги. Ничего из того не выйдет, всё будет, как было: вечно будет бедняк на чужом изводить свою силу, до могилы не узнает Маланка лучшей доли, изведёт Гафийка красоту и годы по наймам, почернеет, завянет на чужой работе, как её мать. Только и земли твоей будет, что лопатой на грудь набросят.
Холодным потом обливалась Маланка, вся замирала и острым глазом вглядывалась в темноту, будто спрашивала: как будет? Но ночь тёмная, слепая и глухая: она умеет только молчать. Тем временем в глубине, тайно от холодной мысли, теплилась теплая, маленькая и добрая. Она что-то шептала Маланке и вела за собой в поле.
Волнуется на солнце нива, та божья постель, лён цветёт синим, словно небо всмотрелось в озерцо, на сенокосе — воз. Гафийка кормит ребёнка, а другое возле Маланки: «бабушка!..». И всё это — плодородная нива, воз, кони, дом — всё своё, родное, с сердцем сросшееся. «Что же я сегодня обулась в красные сапожки, будто в праздник… гляди, цветут на ниве, словно мак…»
Утром Маланка — кого встречала — спрашивала:
— Не слышно, будут делить землю?
Ковалиху — и ту зацепила:
— Слышала, сердце, скоро землю нам должны давать.
— Ещё бы, Маланка, слышала. Конечно. Люди только об этом и говорят, этим живут, этим дышат. Мой ещё зимой купил у пана одну десятину: и задаток дал, а дальше не хочет платить. Зачем, говорит, буду выбрасывать деньги, если всё равно земля будет моя. Пусть пропадает задаток. А мне жалко и задатка. Вот так! Чтобы за своё ещё и платить. Ни копейки не дам. Бросаюсь на своего, чтоб вернул, а он не хочет. Что с воза упало — то пропало. Будут, будут делить. Вам больше достанется, вы ведь безземельные. Лишь бы справедливо делили, чтобы люди не дрались между собой…
— Ой, если б то дал милосердный… Конечно, люди — божьи собаки, грызутся. Спасибо вам, сердце, за доброе слово. Пусть вас господь хранит, куда бы вы ни пошли…
Маланкено сердце таяло, как воск. Ей даже удивительно, что с ковалихой они часто ссорились.
* * *
Мария всплеснула в ладони.
— Смотрите, и дядька Панас пришёл послушать!
— Разве нельзя? Может, здесь что-то плохое говорят?
Низкая, коренастая фигура остановилась на пороге, переставила в дом длинный обрубок с корой и, опершись на него, прищурила глаза. Казалось, вербовый пень вытащил из земли свои корни и пришёл к людям, крепкий, битый непогодой, с духом земли, на которой вырос. Старая Кандзюбиха позвала брата:
— Заходи, заходи в избу.
Все обернули к Панасу лица, а чужой вдруг умолк, положил руки на стол и заморгал глазами.
Панас всё ещё осматривал избу.
— Что-то у вас свет плохо горит, сразу не разберу.
Но он уже узнал. Рядом с Гафийкой сидел Олекса Безик, которого в селе звали Полтора Лиха. У него было детей, как мака, и ни клочка земли. В углу подпирал стены высокий Семён Мажуга, с впалыми грудями и длиннорукий, весь словно складной нож. Он жил только тем, что на косолапой кобыле возил евреев на вокзал. Были тут Иван Короткий и Иван Редька, Александр Дейнека и Сава Гурчин — все безземельные или такие, чьей земли не хватало, чтобы прокормить.
Тогда Панас переступил порог своими огромными сапогами, в которых, наверное, было больше онучей, чем ног, и уселся возле Марии.
— А кто тот черноволосый, что за столом?
— Это человек из Ямища, — пояснила Мария и повернулась к чужому с заинтересованным видом.
— Рассказывайте дальше, — попросила она.
Тот перестал моргать глазами.