Енеида Страница 12

Эту самоочевидную диалектическую взаимосвязь противоположностей в теории признавали и признают, казалось бы, все, а на практике её яростно отвергали и отвергают ортодоксы и фанатики всех времён.
Высмеивание высших авторитетов в «Энеиде», «Казании руськом» или каком-либо другом литературном произведении обусловлено не только определённым историческим этапом развития общественного сознания, но и самой природой народного юмора, народного характера, сформировавшегося не за одно и не за два столетия.
Леся Украинка, критикуя основополагающий постулат фанатиков: «Нет истины и разума, кроме как во мне», противопоставляла ему народную мудрость, выраженную в «юмористической, почти иронической запорожской пословице: „Нет в мире правды, разве что в Боге… да и во мне немножко…”». При этом слово «правда» в данном контексте понимается широко — как моральный категорический императив, оно включает в себя понятия авторитет, вера («вера истинная»).
На Запорожской Сечи важнейший ритуал — избрание кошевого атамана, судьи, писаря и прочих вождей военного сообщества — включал, кроме обязательного трёхкратного отказа кандидатов от предлагаемой должности, вручение клейнодов, присягу на верность запорожским обычаям и другие торжественные действия, также заключительный обряд: новоизбранные склоняли голову в знак покорности воле громады, а все присутствующие, до последнего неотёсанного казака, всячески высмеивали избранных, забрасывали их грязью и мусором — чтобы не задирали носа, помнили, что казацкая община выше кошевого, выше всей старшины вместе взятой. В «Энеиде» также живёт дух этого обычая, заложенной в нём идеи.
Теперь обратимся к произведениям Ивана Вышенского, появившимся на два века раньше «Энеиды». Они изобилуют синонимами, неологизмами, созданными по народным и литературным образцам, длинными перечнями в риторически-приподнятом ключе «тяжёлых и обременительных» богатств, напитков, яств, нарядов, греховных развлечений отступников от божьей истины, «убежавших от православной веры епископов». Неудержимое нагромождение однородных по значению и форме морфем — весьма характерная черта стиля Ивана Вышенского:
«...Ты всё ещё кровояд, мясояд, волояд, скотояд, зверояд, свинояд, курояд, гусеяд, птичояд, сытояд, сластояд, маслояд, пирогояд; всё ещё периноспал, мягкоспал, подушкоспал; всё ещё телоугодник; всё ещё телолюбец; всё ещё кровопрагнитель; всё ещё перцолюбец, шафранолюбец, имбирелюбец, гвоздиколюбец, тминолюбец, сахаролюбец и прочей чепухи — сладколюбец; всё ещё конфектолюбец; всё ещё чревобес; всё ещё гретанолюбец; всё ещё гретаноигратель; всё ещё гретаномудрец; всё ещё детина; всё ещё младенец; всё ещё молокопий, — как же ты хочешь рассуждать о бедах воина, бьющегося и сражающегося, сидя дома у материнской груди?» [6].
Леонид Махновец первым отметил глубокую жизненную основу «каталогов» великого сатирика: «Чрезвычайно интересно, что в этом, казалось бы, произвольном нагромождении сатирических неологизмов... неологизмы идут в строгом порядке. Дистанция от кровоядства-мясоядства, начинаясь с воловины — волоядства, и заканчиваясь „сластоядством” — пирогами, — это по сути порядок подачи блюд на пиршестве…
После того, как пан выступил в роли пирогоеда, Вышенский высмеивает его в другом „амплуа”: „всё ещё периноспал, мягкоспал, подушкоспал”. Набитых „ночным гноем” панов, понятно, сразу клонило ко сну» [7].
Ясно, что порядок в языковых конструкциях Ивана Вышенского, Ивана Котляревского или любого другого писателя — это не фиксированная формула, не жёсткий математический ряд. В литературе, как и в других искусствах, нет и никогда не будет незыблемого детерминизма, раз и навсегда найденного ключа ни к одному автору, ни к одному произведению. Но правильно уловленная общая тенденция — действенный инструмент филологического анализа.

Заглянем глубже — за чёрный провал золотоордынского лихолетья. «Слово о полку Игореве» [8]. В каких только аспектах оно ни исследовалось! И всё же академик Д. С. Лихачёв справедливо отметил, что «разные формы перечислений в „Слове” требуют специального изучения» и тут же привёл интересные наблюдения над обращением князя Святослава ко всем русским князьям поимённо. Полное, комплексное изучение «Слова» в этом аспекте — дело будущего.
Говоря о предшественниках Котляревского, мы постоянно оглядываемся на «Энеиду», поясняем метод анализа художественного текста, который в сочетании с другими представляется плодотворным и применяется в комментарии. Незадолго до того, как были написаны первые строки произведения Котляревского, немецкий просветитель Лессинг писал в трактате «Лаокоон, или О границах живописи и поэзии» (1766): «…Поэзия пользуется не просто отдельными словами, а словами в определённой последовательности. Поэтому, даже если сами эти слова не являются природными знаками, то целая их последовательность может приобрести силу природного знака — именно тогда, когда эти слова следуют в том же порядке, как и вещи, которые они обозначают. Это ещё одно поэтическое средство, которому никогда не отдавалось должное» [9]. Котляревский вслед за народным творчеством и своими литературными предшественниками отдал этому поэтическому приёму должное, развил его, обогатил, проявив поистине безграничную изобретательность — в чём читатель комментария к «Энеиде» не раз сможет убедиться. Внимание к предметному миру и его сочная живописность — характерная черта раннего реализма, литературы на народном языке. В этом отношении к «Энеиде» близки «Дон Кихот» Сервантеса и «Гаргантюа и Пантагрюэль» Рабле.
За более сложными проблемами комментирования «Энеиды» стоят относительно простые. В поэме сотни реалий, выражений, намёков, малопонятных или вовсе неясных современному читателю — их нужно объяснить. А для этого необходимо разыскать в литературе все те «пиярские грамматики», «октоихи», «исправников вакациевых», «дулеты», «охвоты», «гарлемпские капли» и другие атрибуты давнего, уже забытого в деталях быта. В том, что художественная литература, её духовность, поэзия и юмор живут, пока ясно значение слова, нет нужды убеждать.
А пословицы и поговорки, основанные на игре слов, каламбуры, фейерверки фразеологизмов, щедро рассыпанные по всей поэме — Иван Франко в предисловии к «Галицко-русским народным приповидкам» писал: «Поговорка — как монета: пока в обращении — каждый знает её цену, а выйдет — и превращается в загадку, особенно если основана на игре слов, отголоске какого-то старого анекдота или давно забытого местного события» [10].
«Энеида» настолько органично связана с жизнью и культурой украинского народа определённого исторического периода, настолько насыщена смыслами под «смешками», что в комментарии невозможно обойтись без обращения к народному творчеству, этнографии, другим литературным источникам до и после Котляревского. Фольклорные примеры мы берём из источников, максимально близких к эпохе Котляревского и потому наиболее авторитетных.
Мы также поясняем в комментарии бытовые реалии, которые, хоть и известны ещё некоторым, особенно людям старшего поколения, но на наших глазах исчезают или уже исчезли из обихода: піл (полог), жердка, мичка (пучок волокон), днище, витушка (моток), жлукто (сосуд для золы), бровар (пивовар), кушнір (скорняк), шаповал (валяльщик) и проч.
Читателю стоит напомнить, что усвоение комментария требует определённой подготовки, чувства художественного слова и любви к нему. В 1798 году «Энеида на малороссийский язык перелицованная И. Котляревским» вышла в Петербурге на средства Максима Парпуры без ведома и согласия автора. Были опубликованы первые три части поэмы, а в конце добавлен словарь под заголовком: «Собрание малороссийских слов, содержащихся в “Энеиде”, и сверх того многих иных, издавна вошедших в малороссийское наречие с других языков или исконно российских, но неупотребительных». Этот словарь стал началом комментария к «Энеиде» и вместе с тем — важным вкладом в украинскую лексикографию конца XVIII века. Объём его — 972 слова. Он стал прочной основой для аналогичных словарей во всех последующих изданиях «Энеиды».
Во втором издании поэмы (1808), инициаторами которого, вероятно, были уже другие лица (надпись «Иждивением М. Парпуры» на титуле отсутствует), и название словаря, и сам словарь перепечатаны без изменений. Скопированы даже явные ошибки (например, «божовильный» вместо «божевільний», «минія» вместо «манія», «чіпчиковать» вместо «чимчикувать» и др.). Как и первое, это издание было для Котляревского неожиданным. Оно вновь напомнило автору о невиданном успехе его произведения, о той роли, которую оно уже сыграло и ещё могло сыграть в литературе и в его жизни. Ведь 1808 год был для писателя переломным.
С 1796 года Иван Котляревский служил в армии. В январе 1807 его перевели в Псковский драгунский полк, стоявший в белорусском городе Лида, а 23 января 1808 он подал в отставку. С весьма скромными средствами, без связей, капитан в отставке оказался на перепутье. Нужно было искать место на гражданской службе. И ему, в родной Полтаве, пришлось обращаться в приёмные столичных вельмож. Среди тех, кто мог ему помочь, был хорошо знакомый, влиятельный и состоятельный Семён Михайлович Кочубей. Вероятно, благодаря Кочубею (а может, и кому-то другому), Котляревский лишь через два с половиной года после выхода в отставку (согласно формулярному списку — 3 июня 1810 года) был назначен заведующим Полтавского дома для воспитания бедных дворян.
В этот беспокойный и неустроенный период жизни Котляревский начал готовить издание своей поэмы, добавив уже готовую к тому времени четвёртую часть. Вероятно, издание финансировал всё тот же Семён Кочубей, поскольку на отдельной странице содержится посвящение: «С. М. К-ю усерднейше посвящает сочинитель». На титуле значилось: «Вергилиева Энеида на малороссийский язык переложенная И. Котляревским. Вновь исправленная и дополненная противу прежних изданий. Санктпетербург, в медицинской типографии. 1809 года». И на отдельной странице — уведомление автора: «Энеида, на малороссийский язык переложенная, в 1798 и 1808 годах была напечатана без моего ведома и согласия».