Джуры казака Швайки Страница 33

— И Саньку с собой возьму. Чую — одним вам не справиться с барскими прихвостнями.

— Но вам нельзя покидать Волколачий угол! — вскрикнул Остап. — Вы же должны быть здесь! Да и вообще… возраст у вас уже не тот, чтобы гарцевать на коне.

— Ничего, — отозвался дед. — Разок можно. А за волчатами Лымарь присмотрит.

— Конечно присмотрю, — сказал Лымарь, только что ковылявший во двор. — Но, дед, я бы, конечно, лучше поехал вместо вас…

Но дед Кудьма его уже не слушал. Он повернул своего коня и поехал за Барвинком. Казаки, пожав плечами, молча последовали за ним. Позади ехали Санько с Грициком.

Когда перед ними замаячил дворец пана Кобыльского, дед Кудьма оглянулся на спутников и сказал:

— Молчите и ничему не удивляйтесь. Я — переяславский староста… — Потом перевёл взгляд на Санька и добавил: — А ты, Санько, поддержи меня. Один я не справлюсь. Помнишь, как?

— Помню, — ответил Санько. — Нужно всем внушать, будто вы — переяславский староста.

— Именно. Ну, ребята, с Богом!

Сторож, вкусно пообедав, прохаживался возле железных ворот и ковырялся щепкой в зубах. Вдруг он остолбенел, увидев отряд всадников, несущихся галопом к имению. Он метнулся за ворота и оттуда заорал грозно:

— Кто такие? Стрелять буду!

— Ты что, ослеп? — осведомился передний. Челядник заглянул в щёлку и побледнел: он узнал в приближающемся всаднике сурового переяславского старосту. А тот шутить не любил — за малейшую провинность хлыстом угостит так, что полгода чесаться будешь.

Но в этот раз староста не торопился размахивать плёткой. Лишь коротко приказал:

— Зови своего господина!

Челядник стрелой рванул к дворцу. Через минуту на крыльце показался наполовину одетый пан Кобыльский. Из-за его плеча выглядывало растерянное лицо Тишкевича.

— Пан ясновельможный староста! — пан Кобыльский хлопнулся в поклон и бросился лично открывать ворота. — Кo мне? Какая честь! Какая радость!

— Где Швайка? — сурово спросил переяславский староста, и его холодный взгляд пронзил Кобыльского насквозь.

Тот съёжился. Хотел было уверить, что никакой Швайка у него не бывал, но рука его уже указывала на каменный погреб.

— Т-там…

— Приведите его!

Два челядника, обгоняя друг друга, бросились к погребу. А ещё через минуту оттуда вышел Швайка. Одежда на нём была разорвана, лицо покрывали струпья и засохшие пятна крови.

— А теперь выведите его коня! — приказал староста.

Вскоре Швайка уже гарцевал на своём Ветрике.

— И саблю принесите! — теперь уже он скомандовал челядникам.

А дед Кудьма лихорадочно соображал, что делать дальше. Зарубить этого жирного негодяя и его прихвостней за предательство? Было бы неплохо, но тогда поползут слухи, будто казаки из плавней убили вельможного пана. А это значило бы, что помимо ордынцев у них прибавятся враги среди местных богачей… Нет, рубить пана Кобыльского пока никак нельзя. Но что тогда?

Так размышлял дед Кудьма и не сводил напряжённого взгляда с пана Кобыльского и его слуг. Стоит только отвлечься — те придут в себя, и тогда казакам несдобровать.

Смотрел дед и вдруг с ужасом почувствовал, как оставляют его последние силы. Но тут ему словно кто-то навіяв: он увидел старого товарища Кибчика, который порол своего внука Дурную Силу… Улыбнулся старый знахарь, хотел взглянуть с благодарностью на Санька — ведь это он подал идею, — но не успел. Только кашлянул и обратился к Тишкевичу:

— А ну, как тебя там…

— Это Тишкевич, — подсказал Швайка и злобно взглянул на склонившегося старшего слугу. — Самая большая сволочь в этих краях…

Но дед махнул рукой, останавливая его, и продолжил:

— Возьми ту дубину у конюшни и хорошенько отхлещи ею своего хозяина.

— Ясновельможный пан! — Кобыльский с мольбой сложил руки на груди. — Вы не посмеете…

Но челядники уже повалили своего господина в снег, а Тишкевич с натугой опустил дубину чуть ниже спины пана. Тот взвизгнул тоненьким голоском:

— Ай! За что?

«Ещё ему врежь, ещё!» — мысленно подбадривал Санько Тишкевича. Парень и не заметил, как у деда Кудьмы внезапно закрылись глаза, он пошатнулся в седле и, возможно, упал бы, если бы его не поддержал Швайка. — «Вот так ему! Пусть знает!»

А из окон, из хлевов, погребов и сараев выглядывали остальные слуги. Некоторые с усилием протирали глаза — не верили увиденному. И было отчего: у ворот сидели на конях бедно одетые всадники и наблюдали, как во дворе старший слуга Тишкевич дубиной лупит по спине своего ясновельможного пана.

— Хех! — размахивал дубиной Тишкевич.

— Ай-ай-ай! — визжал пан Кобыльский.

— Хех!

— Ой, мама!

Тишкевич так вошёл в раж, что не сразу заметил, как всадники развернулись и исчезли в сумерках. А когда осознал, что натворил, — вся его спина покрылась холодным потом. Это же… неслыханно! Как так вышло, что его любимый пан, как последний холоп, валяется со спущенными штанами посреди двора в навозе, а он, Тишкевич, его лупит?

Такого не прощают. За это пан может и казнить. Что делать?

— Ай-ай-ай… — стонал пан Кобыльский и съёжился в ожидании нового удара. Но его не последовало. Пан испуганно огляделся влево, вправо… Вдруг увидел, как Тишкевич бросил дубину, кинулся к конюшне, вывел самого быстрого коня и, не седлая, вылетел за ворота.

И только тогда до пана кое-что дошло.

— Это он… — прорычал Кобыльский, встал на четвереньки. — Это Тишкевич меня… Догнать его, псы! Шкуру сдеру-у!

Испуганные слуги, сбивая друг друга с ног, кинулись к конюшне.

КОНЕЦ ВОЛКОЛАЧЬЕГО УГЛА

В лесу за Каневцами Швайка резко свернул с дороги.

— Посмотрим, что дальше будет, — сказал он.

— Думаешь, пан кинется в погоню? — радостно спросил Остап, положив руку на саблю. — О, это было бы славно! А то, честно говоря, я уже заскучал в ваших краях.

— Про саблю забудь, — хрипло предупредил его дед Кудьма и закашлялся. — Только… если нападут… тогда вынимай.

Они стояли за густыми кустами. Отсюда хорошо была видна утоптанная дорога. Вокруг царила тишина. Лишь иногда её нарушало тяжёлое дыхание деда Кудьмы.

— Дед, вам плохо? — тревожно спросил Швайка. — Может, поехали дальше?

— Ничего, как-нибудь перебудется, — спустя минуту ответил дед. — Да и недолго осталось ждать.

И правда, вскоре до них донёсся прерывистый стук копыт.

— Кто-то один скачет, — прошептал Остап и снова положил руку на эфес.

— Ты слышал, что дед сказал? — прошипел Швайка. — Нас тут нет, понял?

Остап только вздохнул.

— Эх, и погреться не дают!

Стук копыт приближался. Вдруг мимо них вихрем пронёсся всадник, лупя коня. Это был Тишкевич.

— А вот и погоня будет, — сказал Швайка. Он обернулся к деду Кудьме и улыбнулся. — Ну, дед, вы просто герой! Такое выкинуть — чтобы холоп отхлестал пана! Теперь бедняга Тишкевич в жизни сюда не сунется!

Швайка хотел добавить ещё что-то, но его голос потонул в грохоте копыт. Через мгновение мимо них промчался отряд челядников Кобыльского.

— Теперь можно спокойно ехать дальше, — решил Швайка, когда топот стих в серых сумерках. — Похоже, этим псам сегодня не до нас.

Но чтобы не оставлять следов, поехали по льду извилистой речушки Ирклейки. Ехали медленно. Мела позёмка. Дед Кудьма едва держался в седле. С двух сторон его поддерживали Швайка и Остап — нежно и бережно, как тяжело раненого товарища.

— Держитесь, дед, — подбадривал Швайка. — Доедем домой, наварим зелья — и как рукой снимет вашу хворь!

— Нет, Пилипка, не для меня уже то зелье, — с усилием ответил дед. — Похоже, пришло моё время…

— Да что вы такое говорите? Вам ещё Саньку учить надо!

Дед не ответил. Похоже, слов Швайки он уже не слышал.

Положили деда в землянке, где жили казаки.

— Здесь ему будет лучше, чем у себя, — решил Швайка. — Хоть ухаживать будет кому.

— А я что — не могу? — обиделся Санько.

— Можешь, — заверил его Швайка. — Только ты сам еле на ногах держишься. Я ведь знаю — внушение не проходит бесследно. Да и дело не в этом. Мы можем и дичи, и молока достать. А ты один будешь бегать в село и обратно?

Санько согласился. И правда, бегать было некогда. Он целыми днями не отходил от деда. А тот, приходя в сознание, спешил передать мальчику всё, что не успел. Но с каждым днём голос его слабел, слова — редели. Всё чаще дед лежал с закрытыми глазами, дышал так тихо, что казалось — жизнь его покинула. Но снова находил силы открыть глаза и взглядом искал Санька.

— Ох, видать, не успею тебя выучить, дитя, — виновато шептал он. — Придётся самому всё постигать…

И вновь погружался в забытьё. Время от времени с его потрескавшихся губ слетали непонятные слова. Иногда Санько думал, что понимает их. Дед будто уговаривал кого-то не сдаваться татарам.

А потом он совсем замолчал. Лишь из закрытых глаз изредка катились мутные слёзы. Где блуждала в эти дни его душа — в настоящем, далёком прошлом или в неведомом будущем? И почему временами сжималась его правая рука — та, что держала саблю? С кем он сражался, кого оплакивал? Мать, которой давно не было? Верных побратимов, чьи кости вороны растащили по свету?

Этого не знали ни казаки, ни Санько. Он не отпускал холодной руки деда и мысленно уговаривал его:

«Не надо, деду, не умирай, не надо! Живите ещё долго-долго. Вот — руки теплеют, сердце стучит чаще. Правда же, деду? И дышите вы глубже, глубже… А глаза уже открываются… вот так, вот так…»

И, кажется, Саньковы уговоры помогли. Однажды утром лоб деда увлажнился, глаза медленно раскрылись. Он посмотрел на измождённое лицо Санька и едва заметно улыбнулся.

— Спасибо тебе, дитя… — прошептал он из последних сил.