Дорогой ценой Страница 7

Что же это творится кругом?

Обернувшись назад и взглянув на небо, она увидела красные, как раскалённый металл, облака — и сразу всё стало понятно: и дым, который чувствовался в воздухе, и тепло, и тревога птиц, и бегство зверей. Плавни горели, огненные горы наступали, неся за собой смерть. Но пламя ещё где-то далеко. Если побежать — можно ещё спастись. Только так душно, так тяжело... словно кто-то дышит сзади, налегает на плечи. Ухо Соломии уже улавливает далёкий треск сухого тростника, неясное гудение, будто великан-зверь ломает, жуёт и жадно втягивает воздух. Это же сама смерть догоняет её!.. Здесь уже нет спасения. Никто и ничто не поможет. Невыразимый ужас охватил Соломию. С криком: «О, Боже мой!.. о, Боже!..» — она рванулась из последних сил и вслепую бросилась в камыш, следом за змеями, зверьем и всей живностью, что, спасаясь от внезапной смерти, мчалась в панике прочь от наступающего огненного моря...

А оно шло. Оно катилось за ними неумолимыми, неостановимыми, весёлыми волнами, рассыпалось по плавням золотым светом, пожирало камыш, выпивало воду, поджигало небо...

* * *

После ухода Соломии Остап почувствовал себя отрезанным от мира, от людей. Лихорадка жгла его изнутри, он то и дело мочил руку в воде и прикладывал ко лбу, глазам, голове. Ему надоело смотреть на жёлтые стены камыша — и он закрыл глаза. Он думал. Ему вспоминались прежние мечты, он размышлял, зачем пошёл сюда, в Турцию, почему оставил родное село и дедушку. Как живёт теперь дедушка, жив ли и здоров? Вспоминает ли Остапа? Вот бы им прийти и взглянуть на своего внука — подстреленного, обессиленного, оставленного в камышах на съедение волкам и воронам.

Ему всё чудилось, он бредил, и в горячке звал дедушку. Дедушка приходил. Тихо и незаметно выходил из камышей и становился над Остапом, сложив руки.

— Ты ранен, сынок, не с ляхами ли дрался?

— Нет, дедушка, это меня москаль подстрелил, когда я границу переходил.

— А где ж твои братцы, дунайские сечевики, что ты один лежишь среди камыша?

— Эх, дедушка, вы думаете, что Сечь ещё существует? Нет, дедушка, нет больше Сечи... Была, да исчезла... Увёл Гладкий, может, слышали, товариство в азовские степи, бросил турка...

— Что ж ты будешь делать, сынок, на чужбине?

— Если жив останусь — землю пахать буду, рыбалкой займусь... всё лучше на воле, чем под барином... Там ещё остались наши люди, дедушка... под турком...

Остап беседовал с дедом — и тот утешал его, давал советы, рассказывал о прошлом и о том, что делается теперь в селе. Стоило Остапу открыть глаза — дед исчезал в камыше, но едва он их закрывал — дед снова появлялся и слушал Остаповы истории или сам рассказывал.

Под вечер Остап начал тревожиться: куда делась Соломия, почему её до сих пор нет? Почему она не возвращается? Ведь она знает, что он едва может пошевелиться, что сам не в силах выбраться из этой чащи.

А может, она его бросила?.. «Соломие... Соломие...» — стонал больной, но его стон терялся в шелесте плавней.

Ночью ему стало хуже. Его лихорадило, жар жёг изнутри, грудь кололо так, что он с трудом мог достать себе воду. Хотел кашлять — но боль не давала. А Соломия всё не шла. Остап не спал, а лишь время от времени впадал в забытьё. Ночь тянулась долго, бесконечно, как смерть… А Соломии всё не было... Где же она, что с ней? — Остап мучился от тревоги.

На рассвете Остап почувствовал, что рядом с ним есть живое существо.

— Это ты, Соломия? — спросил он и открыл глаза. «Не шутит ли, что обернулась собакой?» — подумал он и немного пришёл в себя.

Перед ним стоял не пёс, а волк. Большой, серый, грязный, с горящими, голодными глазами. Он насторожил уши и протянул к Остапу морду, решая, безопасно ли нападать. Остап лежал беззащитный и смотрел на волка. Он ясно видел немного кривую, глубоко разинутую, слюнявую пасть зверя, закрученные клочья шерсти на груди и тяжёлые, мокрые лапы.

Зверь стоял неподвижно, потом переставил одну лапу, затем другую и немного приблизился к Остапу.

Остап зачерпнул пригоршню воды и плеснул в волка. Брызги долетели до его морды, некоторые попали прямо на неё. Волк оскалил зубы и опустился на задние лапы, но не ушёл.

Остап снова окропил его водой. Волк щёлкнул зубами и сверкнул глазами. Он был недоволен. Посидев немного, не отводя взгляда от Остапа, он вдруг вытянул шею, подался вперёд и так жалобно завыл, что Остапу стало не по себе. Волк выл долго, на несколько нот, с наслаждением, с закрытыми глазами. Потом умолк, посидел ещё немного и приблизился. Единственным оружием Остапа оставалась вода, и он от времени к времени плескал ею в зверя, не подпуская ближе. В конце концов волку надоело. Он несколько раз сердито щёлкнул зубами в сторону Остапа, крутанулся и исчез в камышах.

После этого визита Остап задумался о смерти. Пришло время умирать.

Живого или мёртвого — его всё равно съест волк или сожрут черви в этих болотах. Какая разница?

Остап вспомнил Котигорошка. «Разве я боюсь смерти? — слышал он его козлиный голос. — Никогда... Пошли, Господи, хоть сейчас. Один раз умирать — не два... Умер — и всё, больше не встанешь...»

Остап тоже не боялся смерти. Ему только хотелось перед ней увидеть Соломию. Деда он видел — тот приходил, а Соломии как не было, так и нет... Заблудилась, наверное, в плавнях или волки растерзали. И Остапу стало жалко Соломию, невыразимо жалко. Она была такой доброй, так любила его, пошла за ним в далёкий путь, не пожалела своих кос ради него; ухаживала за ним, как родная мать, была верна, как товарищ. И вот теперь, когда они обрели свободу и могли начать новую жизнь в счастье и радости, приходит погибель и, как щенят в реке, топит их обоих... Топит... топит... топит... — поют ему отпевание камыши справа. — Гибель... гибель... гибель... — подхватывает левое крыло.

Остап лежал долго, бесконечно. Осенний день тянется медленно, серое небо капает бледным светом.

Остапу скучно. Ему кажется, будто он ждёт переправы... Вот-вот должен переправиться... вот-вот — и не может, что-то не пускает... «Тихо, люди, не торопитесь...» — шепчет дед Овсей, и на небе пылают огни. Огни разгораются, от них идёт тепло и согревает Остапа, разгоняет кровь. Горячая волна бьёт в сердце, в голове проясняется. Он не хочет умирать. Он хочет жить. Мир так прекрасен... Остап ещё молод, он не жил по-настоящему, не всё испытал... Ему хочется снова увидеть солнце, взглянуть на Божий свет, людей, обнять Соломию... Он ещё жив, он не останется тут, как колода, не будет ждать смерти...

Остап сдвигается со своего ложа и начинает ползти.

Ему больно. Ну и что, терпи, казак... Он будет ползти, хвататься не только руками и ногами, но и зубами, и всё же выберется из этих болот.

Остап ползёт. Ему трудно, каждую кочку берёт с боем, в груди колет и перехватывает дыхание, ноги тяжёлые, как гири. Он отдыхает, теряет сознание, приходит в себя — и снова ползёт по дну камышового моря. К сердцу бьёт горячая волна; дикая, непреодолимая жажда жизни пылает внутри, наполняет всё его существо...

Вдруг он слышит над собой:

— Остап! Остап! Это ты? Живой? Он знает, чей это голос: это его верная женщина, это Соломия снизошла с неба, чтобы забрать его к себе.

— Это я, это я, сердце моё... — отзывается он ей и чувствует, как она поднимает его, берёт на руки, как младенца, и они вместе взмывают вверх, к звёздному небу... Ему так радостно, так хорошо…

IV

Возле просёлочной дороги, по которой селяне наддунайских деревень ездят в Галац, затерялся среди кучки верб и камышей цыганский хуторок. Он состоял всего-навсего из трёх хаток — вернее, курятников: низеньких, кривых, облепленных глиной, словно ласточкины гнёзда.

В двух из них, по-видимому, никто не жил: окна были выбиты, крыши из камыша осыпались, и концы лат выглядывали, как рёбра скелета. Только в одной мазанке светились два окошка, и из ивового дымохода тянулся дымок.

Там жила одинокая на всём хуторе цыганская семья.

Больше всего места в домике занимала печь с огромным, почти до земли, дымоходом. Очаг был так низко, что огонь горел почти на полу. Седая, растрёпанная цыганка грела у огня свои лохмотья, подбрасывала в пламя камыш и курила короткую трубку. На лавке, в удобной и живописной позе, раскинулся молодой цыган. Его чёрные кудри торчали из-под рваной шляпы, а блестящие глаза и весёлое, покрытое следами оспы бородатое лицо улыбались молодой женщине, которая, согнувшись, пыталась стянуть с его ноги сапог. Её стройная фигура изогнулась от напряжения, как тугой лук, а фантастический синий плащ и красная юбка не могли скрыть крепких форм молодого тела.

На пороге стоял старый высокий цыган, будто раздумывая, войти ли в дом. Наконец он переступил порог, подошёл к печи и придвинулся к огню, так что его суровое, выбритое лицо засветилось бронзой. Тогда он обратился к молодому:

— Ты загнал, Раду, клячу? Смотри, чтоб не забрела в плавни и не сгорела.

Раду собирался ответить, как вдруг что-то сильно стукнуло в окно.

Все вздрогнули. Молодая цыганка выбежала из дома.

Вскоре снаружи раздался её резкий грудной голос:

— Раду, аорде!

Раду лениво поднялся с лавки и вышел во двор; за ним вышел старик.

Под окном, в умоляющей позе, стояла перед цыганкой какая-то страшная женщина — бледная, с распущенными волосами, в рваной, забрызганной грязью одежде — и пыталась что-то произнести. Её губы шевелились, но звука не было. Это мучило её, и она говорила глазами — красными, испуганными, страшными. Наконец ей удалось прохрипеть:

— Люди... добрые... спасите... спасите!.. Остап лежит там, недалеко... идите... спасите!..

Цыгане ничего не понимали.

— Откуда ты, душа? — спросил старый цыган.

Соломия, впрочем, его не слушала — она обращалась к Раду, хватала цыганку за плащ, умоляла старика. Она стонала и тянула их за собой.

Цыгане не торопились. Они советовались, спорили, кричали. Наконец решились — Соломия это поняла. Она схватила цыганку за руку, будто боялась её потерять, и побежала в сторону, где горели плавни. Цыгане едва поспевали за ней. Перейдя дорогу, она направилась вдоль плавней.

— Куда? — тревожно кричал Раду Соломии.

Но она не отвечала, а всё бежала вперёд. Наконец остановилась, нагнулась к земле и сказала:

— Остап!...

Ответа не было.

Цыгане тоже наклонились, приглядываясь.