Дорогой ценой Страница 9

Присматриваясь к жизни в том доме, Остап замечал многое странное, даже тревожное. Гица с Раду целыми днями спали, а ночью куда-то исчезали. Часто среди ночи, нарушая покой хижины, раздавался внезапный стук в оконце, и в дом вваливалась целая шайка какого-то подозрительного люда — пили, кричали, сверлили жадными глазами, ругались, как волчья стая. Однажды Остап не мог уснуть. Он приоткрыл наружную дверь, чтобы вдохнуть свежего воздуха, и увидел, как Раду пригнал чьих-то лошадей, спутал их и увёл в камыши. — «Ага, — подумал Остап, — вот оно что!..»

И чем больше он присматривался, тем больше убеждался, что попал в воровское логово.

Плавни были отличным местом для хранения краденого, а старый и молодой цыган жили душа в душу с теми, кто промышлял опасным ремеслом, и без страха делились с ними своими тайнами.

— Надо убираться отсюда! — говорил Остап Соломии, рассказывая о своих наблюдениях. — А то ещё влипнем по уши. Раду на меня злится за свою — будь она неладна — носатую цыганку и колотит бабу ни с того ни с сего.

Но Раду не всегда ругался с женой.

Бывали такие дни, когда вся семья, будто сговорившись, оставалась дома, отдыхала. Все вместе обедали, пили вино, веселились. Если вдруг и вспыхивал гнев или сверкал зловещий отблеск побелевших глаз, то лишь на миг. Сразу же раздавался смех, и радость была такой же бурной, как и ссора.

После обеда Гица снимал со стены свою скрипку. Вся семья знала, чего ожидать, и собиралась во дворе. Старая цыганка набивала трубку свежим табаком и удобно устраивалась на завалинке. Гица надвигал на лоб потрёпанную соломенную шляпу, становился у двери и начинал. Сначала Марюца только сверкала белками глаз на Раду, а он подмигивал ей горячим взглядом и чёрным усом, но когда скрипка разгоралось и начинала щекотать жилы, жаждущие танца, молодая женщина не выдерживала, срывалась с места, как чёрная птица, и пускалась в пляс с такой стремительностью, что её синий плащ надувался и хлопал, как крылья. Раду был начеку. Все его движения, обычно тяжёлые, в танце становились лёгкими и грациозными, ноги едва касались земли, руки сгибались, как резиновые, вся фигура напоминала тонкий гибкий прут. Сначала они танцевали медленно, плавно, как будто покачивались от ветра. Но вот Гица согнулся и навалился на скрипку. Он подхватил одну ноту и тянул её вверх, всё выше и выше, пока от напряжения не перехватывало дыхание. Наконец нота сорвалась с вершины и покатилась вниз. Сначала одна — подпрыгивая и ускоряясь, затем к ней присоединилась вторая, третья. Они звенели и катились вместе вниз, как камешки с горы, всё быстрее, всё стремительнее, превращаясь в лавину звуков, в бурный музыкальный водопад, в котором слышалась дикая энергия движения.

Тот водопад полностью захватил танцующих, встряхнул все их жилки. Они ускоряли темп, манили друг друга руками и глазами, сходились и расходились, млели от удовольствия, ловко уклонялись от объятий и снова кружились в танце, как чёрные лебеди на волнах. Даже в моменты, когда они будто замирали, каждый мускул их тела дрожал под одеждой, грудь тяжело вздымалась, белые зубы сверкали в приоткрытом рту, и из груди вырывался короткий рык желания.

Старая цыганка, едва различимая сквозь дым трубки, хлопала в ладоши с завалинки, а с другого конца двора стояла белая коза и неотрывно наблюдала за хозяевами, будто зачарованная мелодией цыганского танца.

Остап тоже выходил из дома посмотреть на танцы.

«Чёрт знает, как они пляшут, будто пьяные», — думал он и вспоминал музыкантов в своём селе, которых когда-то нанимала Соломия.

* * *

Неожиданно произошло событие, которое всколыхнуло всё цыганское сборище. Как-то под утро Раду принёс в дом избитого, окровавленного Гицу. Старый цыган тихо стонал, оставляя за собой, от порога до лавки, кровавый след. Женщины переполошились. Старая бранилась и кидалась на Раду, а тот, мрачный и встревоженный, шептал ей что-то на ухо, будто боялся, чтобы никто лишний не услышал. Старая подняла крик, всех взбудоражила. Соломия должна была растопить печь, Марюца с матерью осматривали раненого, а Раду торопился бросить окровавленную одежду Гицы в огонь и соскоблить с пола пятна крови. Он был беспокоен, всё выходил, входил, куда-то исчезал и снова появлялся, чтобы тайно посоветоваться с женщинами. Цыганки не поехали за милостыней. Облезлая кляча весь день бродила возле дома, подставляя худые рёбра ветру и щипала последние засохшие травинки. Старая цыганка была явно подавлена, кричала, плакала, не отходила от Гицы. Марюца — спокойна, но задумчива. Гица молча лежал в углу, но временами звал всех, и тогда над ним склонялись три чёрные головы — шли тайные советы. Что-то произошло серьёзное. Что именно — Остап не знал, хотя догадывался.

Случившееся с Гицей встревожило и его, и Соломию. Они решили уйти из этого опасного места, несмотря на то, что Остапу тяжело было пуститься в путь пешком. Завтра Соломия собиралась попросить у болгарина приюта для Остапа, а если он согласится, — немедленно выбраться из плавней.

Но всё вышло иначе. На следующий день, около полудня, в цыганскую хижину ворвались турецкие солдаты, устроили обыск, нашли в плавнях какие-то пожитки и арестовали всех, кто был в доме, даже больного Гицу. Напрасно Остап уверял, что он чужой, напрасно рассказывал, как попал в плавни — его не слушали, как не слушали воплей женщин и проклятий Раду.

Гицу уложили на тележку, запряжённую облезлой клячей, подперли дверь колом и, выкрикивая «Аллах! Аллах!» и ругаясь, повели пленных по дороге в Галац.

А среди плавней возле хижины осталась на хозяйстве одна коза и жалобно блеяла, когда осенний ветер трепал её белую шерсть...

V

Соломии сегодня везло. У болгарина не работали — было какое-то местное торжество — и она пошла в горницу к хозяину попросить приюта для Остапа. Болгарин был навеселе, выпивши к празднику, и весёл. Он охотно разрешил Остапу переночевать вместе с его работниками и даже дал Соломии немного денег наперёд. Соломия решила воспользоваться свободным днём и деньгами и сбегать в Галац — купить Остапу тёплую одежду. На душе у неё было как-то особенно легко и радостно, дышалось морозным воздухом свободно, всё дурное, что было в жизни, отступало, блекло. Крепло ощущение, что всё завершится благополучно — и она ещё заживёт счастливо. Соломия не заметила, как очутилась на базаре. Глаза её разбегались по длинным рядам лавок и прилавков с одеждой, по горам белых и рыжих «качул», лежавших, будто стада, по целым стосам козьих башмаков — лёгких, пахнущих на весь рынок. Она не знала, за что схватиться, и, возможно, стояла бы так долго, если бы кто-то не дёрнул её за рукав.

— Соломия! — раздался козлиный голос. — Это вы или ваша тень?.. Хе-хе-хе...

Соломия обернулась: перед ней стоял Котигорошек.

— Иван! А вы откуда тут? — воскликнула она, обрадовавшись ему как родному.

— А что? Думали — пропал? А где Остап?

— Остап... да пойдём лучше отсюда, присядем где, я потом всё куплю... — И Соломия вывела из толпы обрадованного Иваном.

— Хе-хе-хе! Гора с горой не сойдётся, а мы... — смеялся он, едва поспевая за ней своими короткими ногами. Его сытое тело покачивалось от смеха.

За это время Иван поправился, стал как будто солиднее, выглядел скорее хозяином, чем батраком. Короткую суконную чуга он перехватил широким зелёным поясом, шаровары спустил поверх сапог, отчего казался ещё ниже, а козлиную бородку отпустил — и та лежала на груди, как у состоятельного человека. Они устроились на ступенях у лавки.

— Вот это да! — удивлялся Иван. — Как будто сон вижу, что вас встретил... Расскажите, как вы тут оказались?

Соломия начала рассказывать, но Иван всё время перебивал:

— Хе-хе! Я кричу: «Остап! Соломия!» — гляжу, а кругом вода... только буль-буль под вёслами, буль-буль... а берег исчез во тьме...

— Ох, горе! — охал он, как бабка. — Прямо в самое сердце попало, вот...

Иван таращил глаза на Соломию и вертел козлиной бородкой.

...Аякже, аякже, так бы и зажарили, как кабана… душа бы христианская пропала ни за понюшку табаку... хе-хе!...

...Вы думаете — и у меня точно так же было: пристали к берегу...

...Ну и цыганка! Он её лупит, а она ему в глаза — когтями, как...

Иван всё перебивал Соломию и норовил рассказать о своих похождениях. В конце концов он добился своего.

— Вылезли мы из лодок, ступили на турецкую землю — а мне и свет не мил, ей-богу!.. Думал: буду с хорошими людьми, а тут... один узелок ваш в руках... На другой день пошли в конак записываться, а у меня всё вы с Остапом на уме, чуть не плачу... Записали нас — говорят, свободные... Ну, живой человек — и думает. Хе-хе-хе! Одни из нашей группы подались в Тульчу, в Исакчу, к родне, а я вижу: и тут свои есть — и остался. Думаю, может, какую весточку о вас услышу — ей-богу!.. Только не перебивайте... Вот вышел я на базар, встал возле своих... смотрю на тех, кто нанимает... Идут турки — гал-гал-гал! Как наши жиды... Чёрные греки только и шныряют... Подходит ко мне один — их тут румынами зовут. «Пошли, — говорит, — ко мне за аргата». Аргат — это по-ихнему, а по-нашему — батрак. А я и не понял сперва... Что тебе нужно? А он — аргат, аргат... Насилу растолковали. Ну, чего ж не пойти? — говорю, и пошёл. Человек добрый, спасибо ему, кормёжка хорошая... Как жена его накричит, он так и подлизывается, чтоб не ушёл: «бун аргат, бун», — ещё и по плечу хлопает... Только он думает, что я ему всю жизнь буду на гумне молотить!.. Аякже, жди! Хе-хе-хе!.. Вот Савка — помните Савку? Такой высокий, сухой?.. Эх, какие же вы... Тот Савка, которого дразнили «верстой»... Так он зовёт под Тульчу. «Иди, — говорит, — туда, там земли — не меряно, бери, сколько потянешь, руби лес, ставь хату, хозяином будешь»... Знаете что, Соломия... ой, знаете что: давайте все туда — ей-богу!.. И Остап с нами!