Дорогой ценой

Дорогой ценой

Михаил Коцюбинский

Дело было в тридцатых годах прошлого века. Украинское крестьянство, подавленное в классовой борьбе, с ярмом крепостного рабства на шее, тащило свою судьбу с глухим ропотом. То был не бык в ярме — обычный хозяйский бык, которого могли бы сделать счастливым пастбище и отдых: ярмо было наложено на шею дикому туру, загнанному, обессиленному, но всё ещё обдуваемому степным ветром, не утратившему вкуса к свободе и к простору. Он шёл в ярме, покорившись силе, хотя порой от гнева глаза наливались кровью, и тогда он лягался и наставлял рога…

Свободный дух народа ещё тлел под пеплом неволи. Свежие традиции вольной жизни, такие живые, что порой трудно было отличить сегодняшний день от вчерашнего, поддерживали искру под пеплом. Старшее поколение, свидетели другой жизни, показывали ещё на ладонях мозоли от сабли, когда-то поднятой в защиту народных и человеческих прав. Песня воли, быть может, воспетая в дни бедствий, чарующим аккордом звучала в сердцах молодёжи, влекла её туда, где ещё не слышно грохота кандалов, выкованных людьми для людей. К широким бессарабским степям, свободным, без пана и барщины, рвалась горячая фантазия и вела за собой сотни и тысячи…

Вот хотя бы туда, за Дунай, гей, туда, за Дунай!.. Остатки сечевого разгрома, самые храбрые и отчаянные, свили себе гнездо в Турции и оттуда, словно контрабандой, возили на Украину пламенные призывы — в кош, к сечевому братству, к вольной жизни.

Ярами, по руслам пересохших рек, лесными дебрями, прикрываясь ночной тьмой, скрываясь, словно от дикого зверя, бежало от пана и барщины всё, что не затлело в неволе, не потеряло живой души — бежало, чтобы завоевать себе то, за что предки вынимали саблю из ножен или поднимались с кольями и вилами в бой…

А между тем враг не дремал.

Владельцы душ, превращённых в рабочий скот, вписанных в инвентарь вместе с волами и лошадьми, более всего боялись того беспокойного, вольнолюбивого духа народа — потому что его нельзя было приспособить к господским интересам, примирить с несметными сокровищами, которые давала пану земля, обработанная крестьянином. Вековая борьба двух сословий — господского и мужицкого, хроническая борьба, что временами вспыхивала бурей и пронеслась над несчастным краем, — никогда не прекращалась, да и не могла закончиться, даже если пан побеждал. Недавно, умывшись в Умани собственной кровью и нагромоздив в Кодне стог гайдамацких голов, пан смаковал свою победу, ревниво охраняя свои права на живой рабочий инвентарь — крестьянина.

Крестьянин протестовал, крестьянин бежал на вольные земли, спасаясь как мог от панщины, оставляя на родной земле всё дорогое, всё, что было мило сердцу.

Но и там, далеко от родных мест, его настигала панская рука. На свободных землях были организованы настоящие облавы на беглецов — словно на волков или медведей. По всей Бессарабии рыскали дозорные, выискивая в канавах, в стогах сена, в камышах болотных рек изнурённых, измученных людей. На юге Бессарабии, от быстрого Прута по левому берегу Дуная и аж до самого моря стояли в дозоре войска, заслоняя свободу, что была там, за широким Дунаем, за зелёными прибрежными вербами, где синева страны чужой едва мерцала вдали…

Голова беглеца была оценена. За каждого пойманного прибрежные казаки получали плату. Сотни, тысячи несчастных попадались в руки казаков — и были обречены испить горькую чашу до дна. Горе ждало беглеца: его отдавали в рекруты, ссылали в Сибирь, секли плетьми, клеймили, как скот, или, сбитого, полуголого, в кандалах, отправляли обратно к пану — в неволю, на панщину…

Чего он мог ждать дома от пана? И всё же, словно талы воды под тёплым дыханием весны, рекой текло украинское крестьянство туда, где пусть даже дорогой ценой, но можно было добыть желанную свободу, а если нет — то лечь костьми на вечный покой…

I

— Это ты, Остап?

— Я, Соломия…

— Что же теперь будет?

— А что будет?.. Пусть загорится без огня и дыма… Убегу… Пойду за Дунай — может, там ещё люди не одичали… Вот видишь — сумки… Прощай, Соломия…

— Убегаешь… покидаешь меня… И я останусь одна с тем ненавистным мужиком… Нет, беги, беги, Остап… Если бы ты знал, что делается в доме: пан бегает по хате, как бешеный. «Бунтарь, — кричит, — гайдамака! Он мне людей баламутит!..» Позвал осавула: «Приведи ко мне Остапа Мандрыку…»

— Так…

— «С живого шкуру спущу, дочиста обдеру… Я ему припомню, гайдамаку, Кодню…»

— Так…

— «В рекруты отдам!» А паня — бледная, как смерть, трясёт её — руки заламывает: «Ромцю, бежим отсюда, а то эти мужики убьют нас, как моего деда в Умани…» Беги, Остап, беги, милый… Поймают — замучают, не выпустят живого…

— Чёрт с ним… Не так мне страшен лях, как злит равнодушие наших людей: воткнул вол шею в ярмо — и плевать, тянет, как ни в чём не бывало… Эх, пойду, где воля, где другие люди… Прощай, Соломия…

— Перелезь, хоть попрощаемся.

Остап перекинул за плетень, за которым стояла Соломия, свои сумки и вскарабкался сам. На звёздном ночном небе мелькнула стройная фигура молодца — и вскоре скрылась в густых бурьянах по ту сторону изгороди.

— Ну и крапива тут! Обжёгся как следует… Где ты, Соломия? В темноте и не видно.

— Вот я… — перед Остапом обозначилась крупная, как для крестьянки, фигура. — Пойдём к пруду, посидим под вербами.

Путаясь в высоком бурьяне, пробираясь под густыми кустами заброшенного панского сада, они в конце концов добрались до воды…

…Тут было душно. При полной тишине в воздухе густой лес легко удерживал накопленное за день тепло, и теперь от него пёрло, как из печи. По стеклянной поверхности пруда, в глубине которого отражалось тёмное звёздное небо, тихо плыла белой дымкой мгла, словно накидка укутывала мерцающие в таинственной глубине звёзды. Ночная духота была насыщена сильными ароматами татарского зелья, ряски, нагретой воды. У края лодки, в небольшом плёсе, окружённом осокой и широкими лопухами, лягушки квакали так усердно, что заглушали все звуки округи.

Остап с Соломией сели под вербой, но им не хотелось говорить. События, внезапно приведшие к разлуке, да ещё и неизвестное будущее, уже бросившее свою тень в душу, слились в эту минуту в одно и, казалось, замутили глубину сердца. Говорить коротко — что скажешь в двух словах?.. Говорить больше — зачем? Не станет легче на сердце, не изменится судьба… Да и не до того — пора в путь.

— Куда ж ты подашься, Остап?

— Да хоть бы на чёрный шлях, а там уж как-то оно будет… там укажут дорогу…

— Тогда не иди через село, чтобы никто не заметил… Я тебя перехвачу лодкой и перевезу на тот берег, а там кустами, полем — и выйдешь на тракт. Так будет безопаснее.

Соломия подошла к пруду, вскочила в лодку и стала шарить по днищу.

— Ах ты, старый проказник — унёс весло в сарай… Ну да ничего — обойдёмся.

Одним ловким прыжком Соломия оказалась на берегу и с такой лёгкостью выдернула из плетня жердь, будто то была застромлённая там детская палочка.

Остап сел в лодку, и Соломия оттолкнулась от берега. Лодка мягко закачалась на волнах, а затем ровно и тихо поплыла по глади воды, над звёздами, дрожащими в глубине лазурной бездны. Соломия с тихой грустью глядела на Остапа и чувствовала, как по её лицу одна за другой катятся слёзы. Они молчали. Была бы полная тишина, если бы не адский хор лягушек, где, казалось, каждая пыталась перекричать другую.

Чёрный панский сад тихо отодвигался назад, закутываясь в длинные белые полосы тумана.

Лодка ударилась о берег. Остап поднял свои саквы и поцеловал Соломию.

— Прощай… Скажи дедушке, чтобы не горевал… Как-нибудь справлюсь…

— Хорошо, Остап… Скажу… Пусть тебя хранит богородица от зла… Прощай!

Остап вскочил на берег, лёгким движением закинул на плечо сумки и вскоре скрылся в кустах, а на лодке, как чугунная статуя, ещё долго стояла Соломия, опершись на шест и всматриваясь в чащу, куда вместе с Остапом исчезало её счастье.

Остап шёл напрямик, избегая узких, извилистых тропинок, протоптанных скотом и пастухами. Ему были хорошо знакомы и этот чагарник с обгрызенными скотом и уродливо искривлёнными кустами, и далёкая околица, растворённая в неясных очертаниях ночной тьмы. Пройдя несколько стадий, Остап остановился и оглянулся. Сонное село лежало в низине тёмным пятном, и только в корчме ярко светилось одно-единственное окно, привлекая взгляд Остапа. Это одинокое светило среди сонной тишины было словно последним «прощай» родного края, ниточкой, что ещё связывала его с родиной, с близким сердцу. Но через минуту окно погасло, и Остап почувствовал, как вместе с этим светом в его сердце что-то оборвалось — и село окончательно отодвинулось от него. Он невольно вздохнул и пошёл дальше.

То ли от прощания и слёз Соломии, то ли из-за душевного истощения после всего пережитого — Остапа охватила грусть. Что именно было жаль, он не мог бы сказать — да и не думал об этом. Просто грусть сжала сердце, подступила к горлу. Какая-то сердечная струна дрогнула под этим жалобным прикосновением, и из чащи, из нив, таких родных и милых — он это понял сразу — всплыли в душе воспоминания детства, неясные, расплывчатые, но такие, что требовали части его сердца для той земли, которую он теперь, может быть, покидал навсегда.

Каждый кустик, холмик, овражек, каждая тропка — всё это было ему знакомо, всё говорило с ним. Здесь, в кругу сверстников-пастушков, он устраивал бесконечные игры. Здесь он пас панский скот. Панский! Вот именно — панский. Да и разве он сам за все свои двадцать лет не был таким же панским скотом? Разве его отец, мать, Соломия, даже дед его, который когда-то ходил в Сечь, а потом резал панов в Умани, — разве они не стали тем же скотом?.. Если бы они не были панской собственностью, разве мог бы пан разлучить его с Соломией и силой выдать её за своего кучера? Разве мог бы он истязать седого деда плетьми в конюшне?.. Разве мог бы грозиться содрать кожу с Остапа за одно лишь смелое слово?

— Сдерёшь… — злорадно усмехнулся Остап про себя. — Ищи ветра в поле…

И он ясно представил, как будет беситься пан, узнав завтра, что Остап сбежал.

Хотя бы деду не досталось за него… Хотя что ему теперь? Он уже стар, не сегодня-завтра в могилу… При мысли о деде Остап почувствовал в груди что-то тёплое. Те былины, сказки о Сечи, о козаках, о борьбе с панами за волю, которые он слушал, затаив дыхание и не отрывая пылающих глаз от дедовых уст, будили в детской душе воинственный пыл и мечты…