Дорогой ценой Страница 2

Не раз телята и овцы, мирно щипавшие травку в кустах, становились свидетелями казацких налётов или уманской резни, устроенной подпасками под началом Остапа. Свобода, свобода и свобода! Это чарующее слово, воспетое столетним дедом, будоражило кровь юноши, а со временем, с годами, под влиянием условий, созданных панщиной, приобретало более конкретную форму и глубокий смысл. Народ стонал в неволе, но стонал тайно, не протестуя. И когда Остап, воспитанный дедом в старых традициях, поднимал речь о том, что пора бы уже вытянуть шею из панского ярма, люди сочувствовали ему, но дальше сочувствия дело не шло. Нашлись даже такие, кто донёс пану о бунтарских речах юноши — и вот теперь Остап, обиженный и преследуемый, был вынужден покинуть родной край. Ему было лет десять, когда из-за Дуная, с Сечи, приезжали к ним в село эмиссары. Он их хорошо помнит. Лежа на печи и притворяясь, что спит, он слышал, как они долго беседовали с дедом, рассказывали о турецкой земле, о тамошних порядках, говорили, что под турком жить хорошо, и призывали людей на вольные земли. Дед остался, потому что хотел умереть на родине, а дядька Панас как ушёл, так и по сей день не вернулся…

Остап шёл уже около часа. Он не заметил, как миновал кустарник и вышел в поле. Бескрайние луга зелёного хлеба, только начавшего нали́ваться, дремали в тишине ночи. Было так тихо, что шаги Остапа раздавались в поле, будто удары цепа на току. Но он этого не замечал — как и не замечал величественной летней ночи, разлившейся над бескрайними, свежими, зелёными, душистыми просторами. От быстрой ходьбы Остапу стало душно. Он сел на межу и снял обувь. Приятный холод пробежал по телу и принёс облегчение…

Тем временем тёмная лазурь ночного неба начала понемногу бледнеть. С востока подул ветерок и освежил Остапа. И вдруг Остапу стало весело и легко. Он почувствовал себя свободным. Молодая, нерастраченная сила волной ударила в грудь, разлилась по всем жилам, рвалась наружу. Остап вскочил на ноги и не пошёл — побежал дальше. Ему хотелось крикнуть во всё горло словами песни или хотя бы закричать, схватить что-то большое и крепкое — и переломить пополам. Но он сдержался.

Теперь он шёл быстро, размашисто махая посохом, будто вкладывая всю свою юношескую силу и в шаг, и в движение, а мысли, одна за другой, будто на крыльях, уносились вперёд. Не столько мысли, сколько воображение. Представляется ему Дунай, широкий-преширокий — ну как Дунай. За Дунаем — Сечь. Под казаками кони, как змеи, выгнули шеи… Казаки — как мак в поле… Жупан алый, ус — чёрный, длинный, сабля у бедра. Впереди… впереди — Остап. Под ним конь горячий, вороной, тот самый, что у пана остался в конюшне; одежда — из чистого золота-серебра, сабля — длиннющая. Он рассказывает казакам, за что пан хотел его высечь, как ныне у них в Уманщине неволя, что надо идти и освободить народ из-под гнёта, утешить на старости деда и забрать Соломию у её мужа, потому что она не пановского возчика любит, а его, Остапа… Казаки кланяются ему, пускают коней с места, бросаются в Дунай, переплывают, а потом мчатся — Остап впереди — через луга и поля к ним в село, в Уманщину… Видишь, Соломия?..

Вдруг — фурх! Что-то тяжёлое, как пуля, с писком выскочило из-под ног Остапа и чиркнуло крылом по его груди… Остап аж подпрыгнул, будто хлестнули хлыстом по ногам. Сердце затрепетало в груди и замерло. По спине ползли мурашки.

— Тьфу! Чтоб тебе… — вздохнул он наконец. — И напугало же! — И пошёл дальше.

Но мечты уже исчезли, будто птица разметала их крыльями. Остап снова увидел себя посреди поля, снова почувствовал себя беглецом, недалеко от пана и всякой опасности.

Светало. На бледном небе ярко пылала утренняя звезда. Колосистое море синело под росой в тусклом свете. От свежего утреннего дыхания слегка дрожали хлеба, с розового востока струился свет и мягкими волнами растекался между небом и землёй. Над полем, в вышине, уже пели жаворонки.

Остап вышел на дорогу и оглянулся. Вдали что-то маячило на пути, будто какой-то путник с торбами на плечах плёлся от села. По дороге идти было опасно. Остап сообразил, что пан, узнав о его побеге, мог послать погоню. Лучше было свернуть с дороги в овраг или балку. Там можно и переждать жару, а с наступлением сумерек снова в путь. Но только Остап свернул, как ему показалось, что кто-то будто зовёт. Он оглянулся: спеша, путник махал ему рукой, явно желая остановить. Что за чудо? Первая мысль Остапа — бежать. Но, подумав, что пока он один на один — бояться нечего, Остап остановился, ожидая и вглядываясь в приближающегося. Тот, очевидно, спешил, потому что временами даже пускался бежать, придерживая торбы на плечах, и уже через четверть часа Остап мог разглядеть его стройную фигуру.

Это был молодой, безусый парень, крепко сложённый, в высокой серой кучме, короткой чугуйке и с длинным посохом. Остапу было странно, что парень будто улыбался, но когда тот подошёл ближе и поздоровался, Остап от неожиданности вскрикнул:

— Соломия!.. Ты с ума сошла?

— Может, и сошла… — засмеялась Соломия.

— Чтоб тебя… Чисто парень… Куда ты и зачем?

— За Дунай, в Сечь с тобой… Берёшь товарища или не берёшь?

— Да ты что, женщино, с ума сошла? Или это у тебя сегодня такой шутливый день?..

— Какие там шутки… Как только ты ушёл, я как стала на лодке — так и замерла. Холодно-холодно, будто замёрзла! Потом пришла в себя — и чувствую: всё мне противно, всё мерзко: и муж, и панщина, и вся моя несчастная жизнь… Пропади оно всё пропадом… Пойду и я куда глаза глядят… А за тобой — хоть сердцу легче будет… Помчалась домой за торбой: накинула что нужно в дорогу. Только думаю: пан станет ловить нас. Но я не дура. Чёрта он поймает. Метнулась в кладовку — мужа нет, паню в гости повёз; сняла с жерди рубаху и штаны… Потом юбку с себя — штаны на ноги, накинула чугуйку, шапку на голову — и казак как казак… Ищи теперь, пане, парня с бабой — никто не видел, только двух парубков встречали… А с тем, что сняла, что делать? Бросить — побоится, вдруг догадаются… Под мышку взяла, побежала к пруду, привязала камень — и бульк в воду… Вечная память. А потом селом, на дорогу, бегу-бегу, чтобы догнать. Уф, и умаялась… Ну что, принимаешь товарища или нет?

— А что я с тобой буду делать в Сечи, а?

Вот сказал! Понятное дело, она не собирается в Сечь в братчики. Да и зачем, если вокруг Сечи — слободы, а в слободах живут наши люди — с жёнами, с детьми. Турок даёт землю — бери, сколько осилишь. Она это знает точно — от людей. Они поселятся в слободе, она будет вести хозяйство, а он — ездить из Сечи домой, а может, и вовсе останется при хозяйстве… А пока в дороге — она и платок ему выстирает, и присмотрит, и голову помоет. При своей жене и в пути не худо… Разве не знает он пословицу? Ну, пусть уже не хмурится, как филин на ветке, и повеселее посмотрит на свою Соломию, что ради него влезла в штаны и готова идти хоть на край света…

Остап улыбнулся. Он, в сущности, рад был Соломии, только эта неожиданность сбила его с толку.

— Чтоб тебя муха укусила, как же ты это выдумала!.. — повеселел Остап. — Да чего мы тут стоим? — спохватился он вдруг, — день как бык, и уже вон, смотри, на дороге что-то пылит…

И правда — солнце взошло и обводило мир пламенным оком, а на степном горизонте будто повисло облачко пыли.

Остап с Соломией свернули с дороги в поле и вскоре нашли то, что им было нужно. Здесь, в русле пересохшего ручья, окаймлённого по высоким берегам алым полевым маком, было безопаснее, да и кое-какие удобства нашлись: они наткнулись на степной колодец, на родник, что едва сочился, наполняя естественное углубление, заросшее травой, а затем струйкой тек по изгибам оврага. Тут они решили отдохнуть. Совместный завтрак и возможность перекинуться сердечным словом с близким человеком окончательно примирили Остапа с неожиданным поворотом. Его значительно успокоили доводы Соломии, и оба спутника, уже без излишних тревог, устав от ночных бдений, крепко заснули сном молодости.

Солнце было уже низко, где-то в рост человека от земли, когда Остап проснулся. Он хотел разбудить Соломию, но, лишь взглянув на неё, схватился за бока от неудержимого смеха.

— Ха-ха-ха!.. Вот это казак — разказак! — смеялся Остап. — Ха-ха-ха!..

Этот смех разбудил Соломию. Она вскочила и, протирая глаза, с удивлением посмотрела на Остапа.

— Ты чего?..

— Протри, протри глаза… Ха-ха-ха!..

— Уже вижу… Но ты чего?

— Ну, теперь пойдём.

Остап подвёл Соломию и потянул к колодцу.

— Встань на колени и глянь в воду…

Соломия наклонилась и заглянула в колодец. Оттуда на неё глянуло свежее, полное лицо с карими глазами, которое так отчётливо белело на фоне клетчатого очепка и выбившихся во сне чёрных прядей волос.

— Теперь глянь на свои ноги.

Соломия посмотрела — и вдруг залилась звонким смехом.

— Ха-ха-ха!.. — не унимался Остап. — Голова — молодичная, а ноги — парубочьи…

Они хохотали, как дети: она — тонко и звонко, как молодая девушка, он — грубее, преждевременным баском двадцатилетнего юноши.

— Ну и что теперь делать? — спросил вскоре Остап. — А если кто заметит твой очепок, нам несдобровать…

— А вот что! — решительно сказала Соломия и, с этими словами, сорвала с головы очепок. Чёрные, густые косы упали ей на плечи и закрыли их ниже пояса. — На, режь…

— Что ты сказала? — ужаснулся Остап.

— Режь, говорю…

— И тебе не жаль, Соломия?

— Ни капельки… Режь! — упрямо сказала она и села на землю.

— Да у меня и ножниц-то нет.

— Режь ножом!..

Остап стоял в нерешительности, но, видя упрямство Соломии, вынул нож, поточил его о камень и начал по кругу обстригать её волосы.

Длинные пряди чёрных кос, как мёртвые змеи, медленно спадали с плеч и ложились на землю странными покосами.

Но Соломия обманывала себя, утверждая, что ей не жаль волос. Как только нож шурнул по волосам и к её ногам упала первая прядь, она почувствовала боль в груди, что-то сжало сердце, и на глаза навернулись слёзы.

Работа была закончена. Остап отступил от Соломии, чтобы издали оценить свою работу, а она, молчаливая и задумчивая, сидела на земле среди остриженных волос и смотрела куда-то вдаль.

Заходящее солнце заливало эту картину красным светом: его — стройного и крепкого, с чёрными глазами, орлиным носом и тёмным юношеским усом на загорелом лице, и её — в образе светлолицего, чёрнобрового юноши, глядевшей в пространство грустными карими глазами.

— Ну, пора нам в путь…