Дорогой ценой Страница 6

Соломия почти несла Остапа, однако им часто приходилось останавливаться — ослабевший уставал и нуждался в отдыхе... Но они снова тащились вперёд, одинокие, затерянные в бескрайнем море тростника, что колыхался над ними пушистыми кистями и наводил тоску однообразным шелестом. Они шли так долго, не зная, который час, ведь над ними всё висел лоскут оловянного неба, а вокруг по-прежнему высился густой, высокий, жёлтый камыш, будто двигался вместе с ними, заколдованный. Порой им казалось, будто в камышах что-то мелькнуло — то ли пёс, то ли волк, иногда с отвращением обходили кучки сонных, озябших ужей, что лениво ползали между стеблями или валялись на кочках.

Однажды вверху раздался шум, отличный от привычного шелеста плавней, и они догадались, что это пролетело стадо каких-то птиц, может быть, диких гусей. Казалось, плавни бесконечны; всё вокруг было одно и то же, как будто они топтались на месте.

Дело становилось плохим. Остап выбился из сил и совсем разболелся: его жгла лихорадка. Соломия уложила его у озерца и задумалась. Ведь они могут погибнуть здесь без человеческой помощи, без еды, передвигаясь так медленно! Голод уже и так сосал под ложечкой. Видно, они заблудились и теперь плутают в этих дебрях — и кто знает, сколько ещё будут бродить. Не лучше ли оставить Остапа — ведь она всё равно ничем не может ему помочь — и самой отправиться на поиски выхода? Так было бы надёжнее и быстрее.

— Уложи меня у озерца, чтобы я мог доставать воду, а ты ступай, осмотрись... — согласился Остап.

— Ты, наверное, голоден, хочешь есть?

— Нет, не хочу... только пить.

Соломия примяла тростник и сделала для больного ложе. Он мог, не поднимаясь, зачерпывать воду пригоршней.

— Вот так хорошо будет...

Соломия оглянулась и стала прикидывать...

Она пойдёт против ветра... кажется, вправо больше гнётся камыш... Она не скажет Остапу, потому что он начнёт спорить, раздражаться.

— Не скучай без меня, я быстро вернусь, — обернулась она к нему и исчезла в камышах.

Она шла и старалась представить себе плавни, какими видела их сверху, до переправы.

Справа — горело... да, справа горело, туда гнал огонь ветер; слева были видны горы и вербы. Значит, надо идти туда, против ветра. Она прыгала с кочки на кочку почти бодро. С каждым шагом надежда в её сердце росла, хотя пейзаж не менялся. Иногда приходилось пробираться через такие заросли, что она едва протискивалась между жёлтыми стенами. Поскользнувшись, Соломия провалилась выше колен в холодную трясину.

Под ногами была бездна, но, к счастью, она схватилась за куст тростника и выбралась. Она разулась, вылила воду из сапог и пошла дальше. Сквозь камыш поблёскивали озерца. Водяной мак спокойно покоился на них круглыми листьями, а из воды торчали зелёные бутончики. Соломия останавливалась на мгновение, чтобы издали посмотреть, как дикий гусь заботливо укладывал перышки на голове самочки, а та млела, щёлкала клювом и расправляла крылья. Уж порой переплывал протоку волнообразными движениями, поднимал голову, кокетливо покачивал ею, будто знатная дама, и оглядывался круглыми глазами. По этим непролазным дебрям, должно быть, никогда не ступала нога человека. Тут было множество укромных уголков, всюду попадались берлоги диких зверей, устланные камышом и сухим мхом. На старых стеблях покачивались брошенные гнёзда, на рыжеватых, почти красных, скользких от тумана кочках валялись перья и змеиные линьки. Ужиков было так много, что Соломия вскоре перестала на них обращать внимание. Иногда тростниковый колос, задетый Соломией, трескался и осыпал её белым пухом, словно снегом. Соломия шла, как по дну моря, а над головой шумел камыш, будто катил куда-то мутные волны. Она рассуждала, что если держать влево, плавни должны скоро закончиться, ведь в ту сторону они тянулись недалеко. Главное — идти против ветра. Вдруг Соломия остановилась и едва не лишилась чувств от страшной мысли. Ей пришло в голову, что она может не найти Остапа, ведь никак не помечала свой путь. Надо было ломать тростник или ещё как-то отмечаться. Нужно возвращаться, пока не ушла далеко и ещё помнит дорогу. Её сердце тревожно забилось, когда она побежала назад, стараясь отыскать свои следы. Ей было не до осторожности — тростник хлестал по лицу, даже поранил ногу. Но это были мелочи. Лишь бы скорее найти Остапа, потом снова пойдёт на разведку, только уже не будет такой дурой — не забудет метить путь. Сначала всё шло хорошо: она находила следы и шла по ним. Но вскоре следы исчезли. Соломии показалось, что она слишком свернула влево. Она взяла немного вправо и неожиданно наткнулась на длинное озерцо. Здесь она точно не была — это она помнила. Надо было немного вернуться, обойти препятствие. Теперь Соломия колебалась, в каком направлении идти. Лучше всего — по ветру: пусть теперь он дует ей в спину — и идти за ним. Она глянула вверх. Камыш колыхался то в одну, то в другую сторону. Решить было трудно. Однако ей показалось, что надо идти прямо. Она пошла. Пройдя с полвёрсты, Соломия убедилась, что идёт против ветра. Неужели возвращаться? Она остановилась. Очевидно, сбилась с пути, заблудилась. Что делать? Ноги у неё дрожали от усталости, в голове бродили беспорядочные мысли и расчёты. "Что делать?" — будто спрашивал у камышей её блуждающий взгляд. Камыш окружал её враждебной толпой и шептался. Соломия подумала, что должна быть недалеко от Остапа, что он её услышит, и закричала:

— Оста-а-ап!.. Остапе-е-е!..

Её голос прозвучал глухо, стена враждебного тростника не пропустила его далеко, поглотила и проглотила.

Соломия крикнула ещё раз — то же самое.

Сердце у неё упало, руки бессильно повисли. Но ненадолго. Новый прилив энергии, бешеная отвага охватили её волю, и она бросилась вперёд, раздвигая и ломая камыш с ослепленной яростью раненого оленя. Время от времени она звала Остапа. Ответа не было. Она начала кричать изо всей силы, в надежде, что, если не Остап, то хоть кто-то услышит. Не может же быть, чтобы она так далеко ушла от берега, где иногда ходят люди. Шум тростника заглушал её. Напуганные её голосом птицы тревожно кружили над головой. Камыш шуршал. Он колыхался перед ней, теснил с боков, настигал сзади, цеплялся за ноги корнями, царапал и резал шершавыми листьями. Жёлтый, гладкий, высокий — он словно насмехался над ней, махая над головой рыжей чёлкой. Соломия чувствовала к нему ненависть, как к живому существу. Он раздражал её. Если бы у неё был серп или нож, она рубила бы его до тех пор, пока весь не лёг бы наземь — или пока не упала бы сама. Соломия набросилась на него, начала ломать его в ярости, как лютого врага.

Она рвала его, гнула, крутила и била ногами, а он сгибался, упирался, сцеплялся кистями наверху, царапал ей руки и только дрожал корнями — будто от тайного хохота.

Соломия обессилела и упала, ей стало душно. Пот струился по лицу, грудь тяжело дышала, а глаза сверкали, как у зверя, попавшего в капкан. Значит, выхода нет; ей тут и погибать, а Остап — из-за неё — где-то в другой стороне. Ей было жаль не себя — Остапа. Она представляла, как он сейчас лежит больной и один в чаще, ждёт её появления из тростников, и сердце её разрывалось. Жалко было молодую загубленную жизнь — и она заплакала.

Тем временем короткий осенний день угасал, из плавней поднималась ночь. Сначала мрак выполз из камыша, а за ним озерца и кочки выдохнули белый туман.

Становилось сыро и холодно. В темноте идти было нельзя. Соломия сидела, обхватив голову руками, и думала. Нет, она не хочет умирать здесь! Как только рассветёт и можно будет двигаться, она пойдёт прямо-прямо и будет идти, пока не дойдёт до края. Там она найдёт людей, отдаст им все свои деньги, зашитые в мешочке на шее, и вместе с ними обыщет плавни, найдёт Остапа. Лишь бы только дождаться утра...

Чем темнее становилось, тем ветер, казалось, крепчал, по крайней мере, камыш шумел так, что заглушал даже мысли. Ничего не было слышно, только бесконечное, монотонное, вечное шу-шу-шу... шу-шу-шу... Правда, порой ей казалось, что у земли, среди тростника, что-то шмыгало, а шуршащий сухой лист тогда хрустел. Птицы были беспокойны, суетились, хлопали крыльями в камышах и поднимали гвалт, будто перед бурей.

Соломия сидела так, пока не заснула. Она не знала, как и когда это случилось — усталость и шелест камыша усыпили её.

Проснувшись, она не могла понять, рано ли, поздно. Над тростниками ещё ниже, чем вчера, нависало оловянное небо. Всё тело у неё ломило, словно побитое. Тяжёлые веки сами собой опускались на глаза, голова была тяжёлая. Но Соломия не могла терять ни минуты. Она пошла прямо вперёд, как стояла, решив идти, пока хватит сил. Она бежала, хотя ноги были слабее, чем вчера, а воздух был какой-то густой, трудно было дышать. Кроме того, её мучил голод. Уже вторые сутки она ничего не ела, в животе скручивало, под ложечкой тянуло. На ходу она вырывала стебли или корни водяных растений и жевала противную, болотную на вкус траву. Чем дальше она шла, тем больше удивлялась, что сегодня ей попадалось так много живых существ. Трижды она замечала серую волчью спину в камышах, однажды мимо мелькнула лисица, а вдали слышалось, будто хрюканье кабана. Ужики и змеи были особенно подвижны — всё ползли и ползли в том же направлении, куда шла Соломия, и ей приходилось быть особенно внимательной, чтобы не наступить на скользкое, холодное тело. Птицы носились над плавнями целыми тучами и так верещали, что заглушали даже шум тростника. Соломия всё шла. Она собрала всю энергию, всю волю, всю силу тела и упорно, неотступно двигалась вперёд, веря, что её широкая грудь пробьёт любые преграды. Но конца плавням не было. Камыш, озерца, протоки... И снова камыш, и снова вода, и снова тот же звук размеренного, однообразного прибоя. Под вечер она почувствовала запах дыма — и обрадовалась: значит, люди близко. Но чем дальше шла и чем больше темнело, тем сильнее чувствовался дым. Птицы тревожились ещё больше. В воздухе стало теплее. Это тепло исходило сзади и с боков, будто от печи. Соломии становилось душно, её удивляли и даже настораживали эти перемены в плавнях.