— Чувствую, что Бог послал тебя ко мне. Одним твоим присутствием ты возвращаешь мне силы и здоровье. Спасибо тебе, сынок! Сто раз спасибо!
А потом, меланхолично покачав головой, добавил:
— Но её я боюсь... Анельки боюсь. Присматривай за ней, сынок! Была хорошая девушка, умная, энергичная. Но я, проклятый, я, несчастный, отравил её душу! Я вложил в неё эту гордыню, то презрение к низшим, нуждающимся, униженным... Этот страх перед бедностью и нищетой... Это презрение к бедным... И боюсь, сынок, чтобы это семя не заглушило в её душе благодатных ростков. Ведь не ответила мне ни разу, когда я признался ей, что я беден и гибну в нужде. Не утешила меня, не протянула мне руку помощи. Это, сынок, дурной знак, очень дурной! Тем оружием, которое я вложил ей в руку, она и поразила меня. Береги её, это опасное оружие!
Капитан, бледный и холодный, как мертвец, смотрел на Гуртера мёртвыми глазами, затем поднялся и поспешно начал прощаться со стариком. Он чувствовал, что если останется тут дольше, если продолжит слушать Гуртера, то дойдет до оцепенения, до безумия. Охваченный тревогой, словно перед апоплексическим ударом, он стремился поскорее покинуть это место и выйти на свежий воздух.
— Уже уходишь, сынок? — жалобно произнёс Гуртер. — Ну, иди, иди! Знаю, у тебя дела, обязанности. Но навещай меня, когда только сможешь! А потом, когда поправлюсь, заклинаю тебя всеми святынями, сынок, возьми меня
к себе! Дай мне угол в своём доме и кусок хлеба! Недолго я тебе буду в тягость. Только не дай мне умереть с голода под забором!
XI
«Значит, врала! И в этом тоже врала! — вертелось в голове у капитана. — Оплела меня со всех сторон паутиной лжи. Боже, как же она мастерски играла свою роль! Казалась мне чистой, святой, невинной. Я бы голову дал на отсечение, что ни одна дурная мысль не касалась её души. А она тем временем... Показала мне поддельные счета, зная, что в порыве первой радости я не смогу внимательно их пересмотреть. Показала фальшивые письма деда, полные благодарности и сытой любви, а на настоящие письма голодного, измождённого старика даже не удосужилась ответить. Что это за натура? Что за сердце? Дьяволица или просто актриса?»
А потом вспомнил слова Гуртера о том, как он заразил душу Анели гордыней и презрением к бедным, и стал размышлять хладнокровно.
«Ведь правда! Воспитанная в достатке и роскоши, с узким средневековым взглядом, вдали от настоящей жизни и её борьбы, вдали от страдающих и униженных людей, откуда бы ей взять сочувствие к ним? Она не привыкла ни к какому полезному труду, в юности её готовили лишь к тому, чтобы быть куклой, идеалом, неземным существом, божеством и игрушкой мужчины, но не человеком, не гражданкой. Ей дали религиозное воспитание, то есть выучили катехизису, молитвам, религиозным практикам, но всем воспитанием, всей жизнью, укладом, домашней и школьной традицией навсегда разрушили её этическую основу. А потом случилось то, что и должно было случиться!»
Выйдя из госпиталя, капитан свернул на узкую и крутую улицу, почти что просёлочную дорожку, ведущую к улице Пекарской, чтобы кратчайшим путём добраться домой. Его передёрнуло при самой мысли о скорой встрече с женой, о необходимости говорить с ней, слушать её новые уловки, новые лжи с новыми «доказательствами», и шаг за шагом распутывать эту жалкую паутину. Он чувствовал к ней глубокое отвращение как к женщине опустившейся, недостойной своего имени. Насколько же низко она пала в его глазах за последние двадцать четыре часа! Люцифер, низвергнутый с небес в ад, не падал ниже. И это была Анеля, мать его детей! И это та самая женщина, что носила его фамилию и без колебаний втоптала её в грязь! Так вот она, его честь, ради которой он пожертвовал жизнью своего вернейшего друга!
Улица была пуста. Чтобы убежать от грызущих его изнутри мыслей, капитан пытался сосредоточиться на самых обыденных вещах вокруг. Усердно читал надписи на вывесках, поблекших и вымытых дождями. Считал столбы и перекладины в заборе. Долго вглядывался в лицо гипсовой статуэтки мадонны перед интернатом воскресенцев, стараясь уловить в этом лице что-нибудь общее с чертами Анели.
А потом вдруг, безо всякой видимой причины, ускорил шаг, начал спешить, почти бежать к своей квартире, словно там бушевал пожар и кому-то грозила гибель, или будто над кем-то нависла страшная катастрофа, которую он мог бы предотвратить своим своевременным приходом. И только теперь, в эту минуту бешеной тревоги, бессмысленного беспокойства, учащённого биения сердца, усиливавшегося по мере приближения к знакомому зелёному дому, он почувствовал, что, несмотря на все страдания, несмотря на неизгладимый позор, которым она покрыла его имя, он всё же любит её, любит эту красивую, весёлую, энергичную женщину, эти глубокие чарующие глаза, розовые губы, блестящие роскошные волосы, этот гибкий стан, этот голос, эти движения... Что он сделает теперь, когда распутает этот проклятый клубок, в который запутался, он не думал. Он чувствовал приближение катастрофы, глухой гул надвигающейся грозы с грохочущими громами, но не знал, не пытался угадать, в кого ударит первая молния.
Приближаясь к дому, где он жил, капитан увидел, как к тому же дому с противоположной стороны, с Панской улицы, подходила довольно необычная группа из пяти молодых девушек, одетых в платья кричащих и негармоничных цветов, в шляпках с перьями, веточками искусственных цветов и огромными кокардами. Их движения и осанка с первого взгляда выдавали ремесло, которым они занимались. Идя, они бросали вызывающие взгляды на мужчин, громко смеялись и всячески старались привлечь к себе внимание прохожих. Их сопровождал один-единственный мужчина средних лет, коренастый, с лицом явно семитского типа, одетый в обычную поношенную и неопрятную гражданскую одежду.
Идя по тротуару, девушки окидывали взглядом дома, и наконец, остановившись напротив того, где жил капитан, дружно указали пальцами:
— Здесь! Здесь! В этом зелёном доме.
Мужчина с семитским лицом, не говоря ни слова, бросился наперерез улицы к подъезду дома, а за ним последовали и девушки, хихикая и кокетливо высоко поднимая юбки. Капитан остановился у входа и с удивлением наблюдал за этой странной компанией. Мужчина, шедший впереди, вошёл в сени и только там, увидев капитана, остановился и после короткого колебания, коснувшись правой рукой шляпы, подошёл к нему.
— Прошу прощения, господин капитан, — заговорил он с тем преслащённым почтением, какое бывает у официантов или у полицейских ревизоров, — вы здесь живёте, в этом доме?
— Так точно.
— А не скажете ли вы мне, господин капитан, не живёт ли здесь некая госпожа капитанова?
— Госпожа капитанова? Какая капитанова?
— Ну, какая-то вдова капитана.
— Насколько мне известно, никакая капитанова-вдова здесь не живёт.
— Ну вот, не говорил ли я вам? — обернулся мужчина с видом победителя к девушкам, что стояли у подъезда, не заходя в сени. — Я же весь список прописанных в полиции просмотрел! Никакая капитанова вдова здесь не живёт и никогда не жила.
— Тогда жила! — резко отрезала одна из девушек, задрав голову и вызывающе посмотрев на капитана.
— Я бы её сейчас узнала! — сказала вторая.
— И я тоже! И я тоже! — хором откликнулись остальные.
— Но в чём же дело? — спросил капитан.
— А вот в чём, господин капитан, — ответил мужчина с семитским лицом, почесав в затылке. — Я полицейский ревизор, Гирш, а эти барышни... ну, вы понимаете, господин капитан...
И он выразительно подмигнул.
— Нет, не понимаю, господин Гирш, — ответил капитан.
— Это такие барышни, с которыми случилось несчастье... понимаете, господин капитан, они только что вернулись издалека. А знаете, откуда? Две из Александрии, той, что в Египте, а три из Константинополя. И знаете, как они туда попали? Рассказывают, будто некая госпожа капитанова, вдова капитана из Львова, молодая, красиво одетая — имени они не помнят — приехала в Стрый или в какой-то другой городок и искала горничную для Львова, симпатичную, проворную девушку, по возможности сироту, обещая ей хорошее содержание и хорошую плату. Ну, понимаете, господин капитан, таких девушек в Стрые и в каждом городке хоть телегу набирай. Отозвались десятки. Она выбрала одну-две, что ей больше понравились, и повезла с собой во Львов. Во Львове она с такой девушкой заезжает в гостиницу и говорит, что пока она сама не нуждается в услугах, но передаст её подруге. Та подруга держит её несколько дней, ничего не заставляет делать, кормит её — бедная девушка просится на работу, а та отвечает, что и сама не нуждается, но как раз один знакомый из Станислава просил прислать ему служанку. У девушки нет денег на дорогу. Госпожа даёт ей несколько гульденов и сама едет с ней в Станислав. Там её встречает этот знакомый, похожий на богатого армянского помещика, обещает девушке золотые горы и едет с ней дальше в Коломыю, в Черновцы, в Серет. Девушка глупа, не понимает, что с ней происходит и куда она едет, только удивляется, что всё тянется так долго. Помещик суёт ей в руку паспорт, чтобы она показала на румынской границе, везёт через Румынию в Галац, сажает на корабль, везёт в Константинополь — и продаёт... понимаете, господин капитан, продаёт, как лошадь. Продаёт в такое заведение... знаете, господин капитан!.. А кого там не продаёт... у него в Галаце был склад, откуда он потом партиями вывозил... Так вот, кого не сбывал там, увозил в Смирну, Александрию или отправлял ещё дальше, в Бомбей, в Рио-де-Жанейро и бог знает куда ещё.
— Да это же ужасная история! — воскликнул поражённый капитан. — В это даже трудно поверить!
— Ага, ага! — подхватил Гирш, кивая головой. — Трудно поверить, а всё-таки чистая правда. Знаете, господин капитан, мы сначала тоже не верили. Уже два года назад в газетах писали, что в Константинополе и других турецких городах идёт открытая торговля девушками, и что какие-то агенты тайком вывозят туда множество наших галицких девушек. Знаете, как журналисты пишут...