Во время команды, воспользовавшись моментом, он приблизился к Редлиху на три шага и в тот самый миг, когда прозвучало слово «три», выстрелил. В ту же секунду Редлих, словно подхваченный могучим порывом урагана, резко и стремительно повернулся влево, выпустил из руки пистолет, поднял руки вверх и широко ими размахнул, как человек, который тонет или теряет равновесие, а в конце покачнулся, вскрикнул «ой!» и, схватившись правой рукой за грудь в области сердца, рухнул на помост. Всё это длилось не более нескольких секунд.
Врачи и секунданты бросились к нему, приподняли и, неся на руках, положили возле окна. На помосте осталась лишь большая круглая алая пятно — как дно от стакана. Капитан еще какое-то время стоял на своём месте, вглядываясь в это пятно. Наконец он подошёл ближе к группе возле окна, что собралась вокруг Редлиха, который, очевидно, не подавал признаков жизни.
— Как он? — спросил он.
— А вам-то что? — резко отрезал один из секундантов Редлиха. — Можете идти, вы своё сделали. Не отравляйте ему последних минут агонии!
— Значит, рана смертельна? — воскликнул капитан, схватившись за голову, забыв, что сам же минуту назад жаждал этого всей душой.
— Не устраивайте здесь комедий! — с нескрываемым презрением и ненавистью буркнул второй секундант. — Добились своего. Это уже вторая ваша жертва, — добавил с особым нажимом. — Думаю, вам хватит. Или, может, вы жаждете третьей? В таком случае, я к вашим услугам.
— Господин! — болезненно вскрикнул капитан, до глубины души поражённый взглядами, словами и поведением секундантов.
— Идите, господин, прочь отсюда! — нетерпеливо повторил секундант. — Вы здесь не нужны, да и наши обязанности перед вами исчерпаны. Вы доказали нам, что умеете стрелять, но не думайте, что кто-либо из нас изменит из-за этого своё мнение о вас и вашей почтенной супруге. Adieu!*
У капитана зазвенело в ушах и потемнело в глазах. Что-то внутри него рвалось и металось, желая броситься на этого офицера, как хищник, разорвать его и согреться в его горячей крови. Но главная часть его существа осталась немой, безвластной, словно поражённой молнией. Сам не зная как, он подошёл к креслу, где лежали его сабля и плащ, оделся, машинально отдал честь — не понятно кому, ведь никто в зале не обращал на него внимания, — и, не оглядываясь, с сжатыми губами и разбитым сердцем вышел из стрельбища.
X
«Так значит, я убил! — думал капитан. — Убил человека, друга! Я убийца! На моей совести — человеческая жизнь, а сам я живу! Что дальше? Куда теперь?»
Он вышел на улицу. Офицеры, дежурившие поблизости, дождавшись, пока смолкли выстрелы, покинули свои посты и поспешили в зал. Заметив капитана на крыльце, они о чём-то его спросили, но он не понял и прошёл мимо, не ответив. Когда вышел за ворота стрельбища, ему показалось, будто он вышел из мира живых в какую-то беспредельную пустыню. Он чувствовал, что всё, что было минуту назад, осталось в прошлом, ушло безвозвратно, словно мост, подмытый водой, обвалился у него за спиной, а он перешёл на новый, неведомый берег. Назад пути нет. Всё, что начнётся сейчас — будет чем-то совершенно иным, новым, незнакомым. Будет ли оно добрым или злым? Он не знал и не хотел знать. Разницы между добром и злом в его душе уже не существовало, как нет правой и левой стороны в беспредельной бесконечности.
— Я убил его! Убил человека! — повторял капитан, медленно шагая по улице. Ему казалось странным, что всё произошло так стремительно. Он удивлялся себе, что этот факт не произвёл на него большего впечатления, не вызвал в душе ни боли, ни моральных мук. Он ясно ощущал, что это убийство совершенно отличается от тех, которые происходили там, в Боснии, среди гор и скал. Там была война, взаимное уничтожение, и убивать было долгом, не касалось моральной сущности и не ставило вопросов личной ответственности. Там надо было убивать, и с чистой совестью отдавалась команда: Feuer!* С той же чистой совестью задавались несколько вопросов пойманному с оружием в руках несчастному, а затем выносился приговор: расстрелять на месте! Приказ исполнялся — и всё. Но здесь! Здесь ценность человеческой личности совершенно иная, и вопрос личной ответственности встаёт перед совестью во всей своей грозной полноте. И всё же он ощущал себя спокойным, как человек, исполнивший то, что не мог не исполнить.
«Но ведь действительно, мог ли я поступить иначе? У меня не было выбора. Либо остаться опозоренным без протеста, позволив топтать своё имя, свою честь, доброе имя жены, либо смыть это кровью. Ужасная альтернатива, но, увы, неизбежная».
Два алых ручейка крови, струившихся из пробитой груди Редлиха и растекавшихся по грязному, болотистому полу кружком не больше дна стакана, живо предстали перед его глазами. Казалось, он всё ещё стоит над ними, опускается на колени, склоняется лицом к помосту, вглядывается, будто под лупой, анализирует, старается разглядеть микробы той нравственной заразы, что так внезапно, загадочным образом отравила сердце его друга. «Blut ist ein ganz besondrer Saft»* — звенели у него в голове строки Гёте, те ироничные и в то же время глубоко символические слова Мефистофеля. Принадлежит ли к особенностям этой жидкости то, что она способна, например, отмыть чью-то запятнанную честь? Станет ли теперь чистым и неуязвимым моё доброе имя и имя моей жены, коль на нём теперь лежит то пурпурное колечко, не больше дна стакана, растоптанное ногами секундантов на грязном полу стрельбища? Станет ли наша семейная честь снова чистой и ясной, как отполированное до блеска металлическое зеркало, если, допустим, раньше она была грязной и запятнанной?
Сознание капитана, лишённое на время способности действовать наружу, всё глубже вгрызалось в непроходимые дебри таких вопросов и противоречий, находя в диких контрастах какую-то мрачную прелесть, не стремясь ни к ответу, ни к успокоению. В нём происходило что-то, напоминающее расщепление света в оптике. Столкнувшись с фактом твёрдым, гладким и предельно ясным по сути («я убил человека!»), его мысль оказалась неспособной охватить и переварить всю его значимость, но, рассыпаясь на тысячи лучей и полос, переливаясь разными красками, мерцала, как радуга, искрилась летучей пеной.
«Человеческая жизнь — это сон. Кто и как бы меня ни разбудил — результат один. Я ведь мог сейчас сам лежать, судорожно прижимая ладони к простреленной груди. Интересно, поспешили бы и ко мне с таким рвением на помощь, или позволили бы сдохнуть, как псу? А Редлих выстрелил мне над головой. За это он получил пулю в грудь».
Только теперь капитан почувствовал в своей груди безмерно болезненные уколы.
— За это? — чуть не вскрикнул он, пытаясь побороть новую страшную мысль. — Неужели за это? Нет, нет, нет! За то, что сказал вчера! За подлую, неслыханную клевету, которую не захотел опровергнуть. А почему не захотел? Из врождённой злобы? Или, может, не мог? Не мог? Почему бы не мог? Разве потому, что то, что он говорил — чистая правда. Боже!
Это последнее слово капитан выкрикнул вслух и пошатнулся. Он был близок к обмороку и, возможно, упал бы, если бы не ухватился обеими руками почти бессознательно за столб фонаря. Столб был мокрым от тающего снега, холодным и скользким. Его прикосновение быстро вернуло капитана к сознанию, но чувство боли и тревоги в душе не стихло, а наоборот — усиливалось с каждой секундой.
Та ужасная зловонная бездна, что открылась перед ним вчера ночью после разговора с Редлихом и в той одинокой борьбе у ворот дома едва не довела до кровавой развязки, — бездна, которую он потом, казалось, навсегда засыпал и утоптал титаническим усилием воли и любви, теперь снова раскрыла перед ним свою пасть. Она была как чудовище, голодное до жертвы. Кровь Редлиха её не насытила, не замкнула, наоборот — сделала её ещё больше, глубже, страшнее. А если Редлих и вправду был невиновен, а всё, что говорил — правда? Ведь он говорил это не по собственной прихоти, не от любви к клевете. Говорил, потому что вынужден был. Фатальная встреча с Юлией за обедом и оскорбление, нанесённое ему из-за этого, заставили его оправдаться. А кто виноват в том, что это оправдание вытащило наружу такую пропасть скандала и подлости? В конце концов — ведь не один только Редлих владел этой тайной. Все офицеры, очевидно, знали об этом, раз решили исключить его из своего круга! Каждый из них мог бы сказать мне то же, что сказал Редлих. «Значит? Если так, то за что же я убил Редлиха? Или вернее — почему он не убил меня? Почему не оказал мне такую милость? Я бы умер, убеждённый, что умираю невинной жертвой подлой интриги. А теперь? Кто я теперь?»
Дойдя до первой лавочки в сквере перед наместничеством, он опустился на неё обессилевший и продолжал думать. Прохожие, непрерывной рекой тянувшиеся к Волошской церкви или, возвращаясь с рынка на Лычаков, заглядывали ему в лицо, словно видя там следы внутренней борьбы, пожимали плечами или вполголоса отпускали ехидные замечания о том, что капитан, вероятно, накануне перепил и теперь отходит на свежем воздухе. Но капитан ничего не видел и не слышал, занят был той мучительной борьбой, что бурлила в глубине его души. Среди прохожих были и солдаты, шедшие в казарму, они отдавали ему честь, делали «links schaut»* и проходили выпрямившись, как штыки. Капитан смотрел широко распахнутыми глазами, но не видел их и вовсе не реагировал на их немые приветствия. Вся эта человеческая муравьиная масса, сновавшая перед его глазами, казалась ему безмерно далёкой, чужой, иллюзорной — и он тщетно пытался найти хоть какую-то связь между собой и этим миром.
«Неужели моя жена, моя Анеля, вместе с той Юлией вела публичный дом? Моя жена, Анеля — и дом разврата!»
Эта мысль, ещё вчера казавшаяся ему просто смешной в своей нелепости, чем-то невозможным, противоречащим всем законам природы, теперь вдруг показалась такой простой, близкой, естественной…