* * *
Ему вспомнилась из гимназической программы латинская формула: *Morituri te salutant* — «Идущие на смерть приветствуют тебя»; но он горько усмехнулся, подумав, что в этот раз уместнее было бы изменить формулу и сказать: *Moriturus vos salutat* — «Идущий на смерть приветствует вас!» «Через полчаса лицо этой площади изменится до неузнаваемости! — продолжал размышлять капитан. — Бедные ребята, у вас будет длительный *Ruht* — покой. Вот из тех ворот, перед которыми с самым невинным видом, покуривая сигару и позвякивая саблями, прогуливаются два офицера (интересно, это секунданты?), — из тех ворот вынесут одного из нас с разбитой головой или простреленной грудью, залитого кровью, с безвольно повисшими руками. Несомненно, кого-то из вас позовут и прикажут нести этот груз. А кому-то поручат приготовить санитарный фургон. Туда положат тело, чтобы никто не увидел, и отвезут в морг военного госпиталя. И поедет тот фургон по городу, по многолюдным улицам, сотни людей будут проходить мимо — и никто даже не догадается, что здесь, рядом, едет мёртвое тело. Моя жена пройдет мимо него, разыскивая меня, злая на меня, не выспавшаяся — и даже не подумает, что в этой безобразной жёлтой повозке, в этом большом ящике спрятано уже холодное, окоченевшее тело её мужа. И, наверное, так будет лучше!»
Погрузившись в такие черно-трагические мысли, капитан наконец подошел к воротам, ведущим в сад перед стрелковым клубом. Офицеры, патрулирующие перед воротами, поприветствовали его вежливо, но холодно.
— Редлих уже на месте, — сказал один из них. — Секунданты и врачи тоже уже там.
— А вы кто такие? — удивлённо спросил капитан.
— Нас попросили следить за тем, чтобы вам никто не мешал, — ответил офицер.
— Будьте добры, заканчивайте побыстрее свою почётную дуэль, — добавил второй, усмехнувшись. — Нам тут холодно, и пора завтракать.
Капитан ничего на это не ответил. Улыбка и слова этого офицера показались ему циничными.
«Ему, видите ли, не терпится позавтракать! — думал он с горечью. — А то, что между этой минутой и его завтраком разобьется одно человеческое сердце, угаснет одна жизнь, будет разрушено существование одной семьи — ему всё равно. Это дело чести, которое нужно уладить как можно скорее и основательнее, то есть с как можно большим ущербом».
Сад перед зданием клуба был пуст и мёртв. Лишённые листвы каштаны и ясеня тянули серые ветви к серому небу. На толстых ветках и пнях лежал свежий влажный снег. Вся земля была покрыта снегом. Только от ворот до главного здания, где находился зал, была заметна тропинка, протоптанная несколькими людьми. Сторож, получив утром соответствующую сумму денег и поняв, к чему дело идет, тихо ушел в город, чтобы ничему не быть свидетелем. Его жена копалась в своей тесной комнатушке, что-то шепча себе под нос. Она была спокойной и надёжной женщиной: вовсе не любопытной — не интересовалась тем, чего не видела, а услышать не могла ничего, что бы ни происходило в большом зале, хоть бы и из пушек стреляли, — потому что была глухой, как пень.
Капитан медленно, осторожно шел по тропинке в гору, неторопливо поднимался по ступеням, ведущим к главному входу стрелкового клуба. Пытался представить себе чувства приговорённого, ступающего на эшафот. Он считал шаги, разглядывал доски помоста, обращал внимание на выщербленный сучок, на плохо вбитый колышек — видно, плотники спешили! — на лысые головы судей в стороне, на лица, усы и наряды публики, что толпилась вокруг ограждения, старался угадать, не холодно ли тому парню, что держится голыми руками за балкон, и о чём думает та дама, которая, стоя за ним, удобно оперлась полной грудью на его плечи. Всё это он видит, подмечает и быстро фиксирует в уме, стараясь лишь не замечать, не фиксировать то, что стоит вот здесь, прямо перед ним — страшное, неотвратимое, что ждёт его самого и за несколько минут, за минуту, за пару мёртвых секунд схватит его в свою пасть, сомкнёт, раздавит, смелет в своих кровавых зубах. И, представляя себе положение этого приговорённого, капитан чувствовал, что и его собственное положение в этот момент почти такое же. Он стоял у двери, ведущей в зал. Ещё раз оглянулся, желая вобрать в себя как можно больше света и простора, но жалкий зимний пейзаж и этого не дал. Ловить было нечего! Сжав губы, капитан спокойно открыл дверь и вошел в зал.
Ещё из-за двери он услышал громкие разговоры и весёлый смех офицеров, находившихся в зале. Развлекались свободно, словно собрались на бал, ожидая танца. Но когда он появился в дверях, все вдруг замолкли и уставились на него. Большинство явно пытались посмотреть равнодушно и отвернуться, но никому это не удалось. Было в его фигуре, в его лице нечто такое, что неотвратимо притягивало взгляд. Все словно окаменели при его виде. Их глаза, сначала равнодушные, постепенно выпячивались из орбит, зрачки расширялись с выражением ужаса, будто в зал вошёл не живой человек, а какое-то жуткое потустороннее привидение.
— Добрый день! — произнёс капитан, салютуя и с удивлением оглядывая собравшихся. Никто ему не ответил, и несколько секунд все стояли в немом оцепенении. Только врачи, приглашённые ассистировать при этом «деле чести» и незнакомые с капитаном, нарушили молчание и начали суетиться возле своих приборов и бинтов.
— Здравствуй, Редлих! — сказал капитан, подходя к своему противнику и протягивая ему руку. — Надеюсь, ты не откажешься пожать мне руку?
Редлих молча пожал протянутую руку и одновременно отвернул лицо и вытер слёзы, что подступили к глазам.
— Ведь ещё вчера мы были друзьями? — проговорил капитан с грустной улыбкой. — Можем и сейчас хотя бы по-дружески поздороваться, прежде чем предоставим слово пистолетам.
— Как спалось? — спросил Редлих, справившись с волнением.
— Так себе, — ответил капитан. — Ночевал в гостинице.
— Дома не был?
— А зачем? О таких вещах с жёнами лучше не говорить. Когда всё закончится, тогда у неё будет достаточно времени всё узнать.
— Думаю, ты прав, — ответил Редлих и прекратил разговор.
Секунданты капитана подошли к нему, церемонно пожали руки, а потом один взял его под руку и повёл в пустой угол зала, подальше от группы, состоящей из врачей и секундантов Редлиха. Сам Редлих стоял у окна и пальцами выбивал марш по стеклу.
— В соответствии с вашим желанием, — сказал секундант капитану, — мы договорились с противоположной стороной об условиях дуэли.
— А именно? — спросил капитан.
— Мы настаивали на самых жёстких условиях. Пистолеты, стрельба без барьера, дистанция десять шагов с правом каждого участника сделать при команде три шага вперёд и три выстрела с каждой стороны.
— Противники возражали?
— Секунданты пытались возразить, но, очевидно, от себя лично. Мы стояли на своём.
— А что сказал Редлих?
— Он согласился без малейших колебаний.
— И правильно, — мрачно сказал капитан. — Ну что ж, начинаем?
— Сию минуту.
Секунданты отошли для подготовки, а тем временем капитан, сняв плащ и расстегнув ремень с саблей, с равнодушным видом разглядывал какую-то литографию на голой стене. Ему казалось, что всё это — сон. Он даже ощущал странное раздвоение: как будто тот человек в военной гимнастёрке, с руками в карманах, который так внимательно рассматривает картинку на стене, — это кто-то другой, чужой, неинтересный, на которого его внутреннее «я» смотрит со стороны с лёгким изумлением. Тем временем секунданты, вполголоса переговариваясь, приступили к подготовке в соответствии с дуэльным кодексом. Двое измеряли дистанцию, вслух считая шаги и мелом на полу отмечая места, где должны были стоять участники и куда могли приближаться. Ещё двое, по одному от каждой стороны, заряжали пистолеты, а врачи раскладывали бинты на столике и расставляли раскрытые кейсы, полные хирургических инструментов. Следуя примеру капитана, Редлих также снял плащ и отстегнул саблю. Остальные были в плащах — в зале царил пронизывающий холод.
Пистолеты зарядили, сделали пометки и, обозначив их также на бумажках, свернули и бросили в шляпу. Противники молча вытянули жребий — сначала Редлих, потом капитан. Им вручили соответствующие пистолеты. Это были тяжёлые офицерские револьверы, уже не раз использовавшиеся в подобных «делах чести». Капитана пробрала странная дрожь, когда он коснулся оружия, будто кто-то провёл по его телу кусочком льда от ладони до сердца.
«Это — предчувствие смерти», — мелькнула мысль. Он не чувствовал ни страха, ни сожаления — будто всё это касалось кого-то чужого. С деревянным спокойствием он осмотрел оружие и занял своё место, указанное секундантами.
— Внимание, господа! — громко сказал один из секундантов. — Разрешите мне командовать?
— Пожалуйста.
— Итак, напоминаю вам, господа: в момент, когда я скажу «три», и не позднее чем через пять секунд после этого, вы должны открыть огонь. Во время команды каждый из вас имеет право приблизиться к противнику на три шага — до поперечной линии, обозначенной на помосте.
Оба противника стояли спокойно, выпрямившись, держа пистолеты опущенными вниз.
— Раз... два... три! — скомандовал секундант резко, но неторопливо.
Раздались два почти одновременных выстрела. Ни один из противников не сдвинулся с места ни до, ни после выстрела. Капитан услышал, как пуля Редлиха просвистела у него над головой. Намеренно ли он промахнулся? Что до самого капитана — он знал, что не собирался промахиваться.
— Кто-нибудь ранен? — спросил секундант.
— Нет, — ответили в один голос оба участника.
— Настойчиво ли господа желают второго выстрела?
— Да, — ответил капитан. Редлих молчал.
Оружие очистили и снова зарядили. Капитан судорожно сжал рукоятку и прикусил губу.
«Или — или!» — гудело и звенело у него в голове. Он старался воскресить в себе, усилить и раздразнить ненависть к Редлиху. Запах пороха пробудил в его крови жар, знакомый ему с боснийских перестрелок.
— Раз... два... три! — снова прозвучала команда.
На этот раз выстрел раздался только один. Только один пистолет взметнул пламя и дым — со стороны капитана.