Как мужчину, его это, собственно, больше всего и занимало, и на его широком добродушном лице, украшенном небольшими чёрными усами, ясно читалось искреннее внутреннее удовлетворение, когда он замечал, что и Мариня заинтересована теми же вещами, с пониманием и удовольствием расспрашивает его, как там живут, работают и ведут себя здешние люди.
Анеля тем временем скучала в комнате. Что это значит, что Антось не возвращается? Плохой! Только второй вечер во Львове — и уже начинает пренебрегать ею. Ломала себе голову, где он может быть сейчас, с кем разговаривает и о чём? Возникали разные догадки — и тут же сама их опровергала. Лишь одна мысль не приходила ей в голову — будто он в касине. Неизвестно почему, но она твёрдо верила: сегодня Антось туда не пойдёт. Взяла в руки какое-то рукоделие и сидела, ни о чём особо не думая, лишь прислушиваясь к каждому звуку, каждому стуку, каждому шороху в сенях, всё время думая, что это он идёт — и каждый раз разочаровываясь. Завидовала детям, которые весело игрались на кухне, и несколько раз собиралась пойти к ним, но каждый раз что-то останавливало. А вдруг Антось вернётся! Она представляла себе его силуэт в дверях, его движения, голос, как он её приветствует, целует, извиняется, как в своей привычной манере расстёгивает пуговицы плаща, бросает это занятие, целует ей руку, потом стряхивает снег с шапки, потом снимает плащ, поправляет лампу на потолке, потом бегает по комнате, что-то рассказывая с живой жестикуляцией, потом снова становится перед ней и только теперь вспоминает, что надо расстегнуть саблю. Добрый, милый, простодушный, золотой человек! Годы, проведённые в Боснии, трудности и лишения почти совсем его не изменили. Он даже похорошел, возмужал, лицо стало загорелым, но в остальном остался прежним.
Анеля мечтала наяву, неподвижно сидя у стола с прищуренными глазами, и сладко улыбалась своим грёзам. Эти грёзы прервал лёгкий стук в дверь. Анеля вскочила с кресла, испуганно оглянулась, будто искала помощи или укрытия. Но опасности не было никакой, и вскоре снова послышался несмелый, лёгкий стук.
— Пожалуйста, входите! — сказала Анеля приподнятым голосом.
Несмело вошла уже немолодая женщина в платке. Сначала Анеля её не узнала.
— Слава Иисусу Христу! — сказала женщина, кланяясь.
— А, Шимонова! — воскликнула Анеля. Шимонова была служанкой Юлии, вдовой какого-то сапожника из Делятина или Надворной. — А что случилось, что вы ко мне заглянули?
— Паня меня послали. Вот тут письмо для пани капитанши, — сказала Шимонова, кладя перед Анелей на стол маленькую визитную карточку, запечатанную в конверт.
— Юлия мне пишет? — удивлённо спросила Анеля. — А что это? Она больна, что не может прийти?
— Нет, пани, не больна. Наверное, она там в письме всё объяснит. Пожалуйста, прочитайте. Паня велели мне подождать ответа.
Анеля ножницами разрезала конверт и вынула карточку, исписанную мелким красивым почерком Юлии. На карточке было написано следующее:
«Дорогая Анельцю! В эту минуту я узнаю о деле, безмерно важном для нас. Ты не представляешь, что произошло. Нам обязательно нужно встретиться и посоветоваться, что делать. Я бы уже прибежала к тебе, ведь сама чуть голову не потеряла, но после той глупой сцены за обедом боюсь встретиться с твоим мужем. Я его очень уважаю, но боюсь ещё больше. Напиши мне — хотя лучше нет, ничего не пиши, а этот билетик брось
в печь. Только скажи Шимоновой, можно ли и когда мне прийти. Хоть бы на минутку. Твоя Юлия».
Удивление Анели достигло предела. — А что это за новость, о которой Юлия пишет? — воскликнула она невольно.
— Не знаю, пани, — ответила Шимонова.
— Кто у неё был? Кто мог сообщить ей что-то такое важное?
— Не знаю, пани. Разные господа бывают.
— Идите, Шимонова, домой и скажите своей пане, пусть сразу приходит, — сказала Анеля и, дав ей двадцать сотых, проводила за дверь.
Теперь её тряс лихорадочный интерес. Она молилась, чтобы Антось задержался ещё хотя бы на час и не застал тут Юлию. Взглянула на часы — было семь. Села и попыталась мысленно сопроводить Шимонову в её пути домой. Вот она бредёт по грязной улице Чарнецкого, выходит на площадь Бернардинцев, проходит мимо прилавков с фруктами, сворачивает на Галицкую, потом на рынок, проходит мимо ратуши, пересекает площадь на улицу Доминиканскую, а оттуда на Армянскую. И ведь старая никогда не может просто пройти по улице Чарнецкого на Губернаторские валы, а оттуда на Доминиканскую — малейшее подобие леса ночью внушает ей непреодолимый страх, и она предпочитает сделать огромный крюк, пройти вдвое больше, лишь бы не идти мимо деревьев в плантации. Анеля проклинала этот странный страх Шимоновой, который остался у неё с детства. Когда ей было лет десять, они с матерью шли ночью через лес, и на них напали грабители, жестоко убили мать, а она, в ужасе не соображая, что происходит, бросилась в чащу и зарылась в кучу хвороста, где и пролежала почти мёртвой до следующего дня, пока её не нашли. С тех пор Шимонова не могла пройти вечером мимо ни одной плантации, где росло бы хоть несколько деревьев или кустов. Но теперь она уже должна быть дома. Юлия уже надевает пальто, уже идёт, спешит по прямой дороге и вот-вот будет здесь, расскажет, что произошло…
Анеля чувствовала, как её беспокойство нарастает. А вдруг Антось вернётся! А вдруг застанет Юлию в столь поздний час! Поздно? Да ведь ещё и восьми нет! Чтобы побороть смутную и ничем не обоснованную тревогу, Анеля встала и пошла на кухню.
— Ну что, дети, пора вам спать! Завтра рано в школу.
— Ещё немного поработаем, мамочка! — воскликнул Михась. — Смотри, какой ровный желобок! Это я вырезал!
— А я вывертела вот это колёсико из одних дырочек, смотри, какое миленькое! — радостно добавила Цеся.
— А кто же вас этому научил?
— Гриць! — в один голос ответили дети, указывая на Гриця, который стоял у стола вытянувшись перед паней капитаншей, будто перед генералом, только в одной руке у него была трубка, прикрытая ладонью, а по его широкому лицу расплывалась добродушная улыбка.
— Ну, молодцы, молодцы, — сказала Анеля, — но всё же пора спать.
— А мамочка тоже с нами пойдёт спать? — спросила Цеся, складывая резец и отряхивая юбочку от стружек.
— Нет, моя дорогая, я ещё должна подождать, пока папа придёт.
— А куда папа пошёл?
— К какому-то генералу, — не задумываясь, ответила Анеля.
— А он скоро вернётся?
— Не знаю, моя милая. Но я должна дождаться. Может, он голодный придёт — нужно будет покормить его.
Разговором о папе Анеля увела детей из кухни. Раздела их и уложила спать. Хотела уйти, но Цеся, уже лёжа в кроватке, удержала её, схватила за руку и начала целовать.
— Нет, мамочка, не уходи! Расскажи нам что-нибудь о папе!
— А что же вам о нём рассказать?
— Какой он добрый. Знаешь, нам Гриць рассказывал про него такие красивые-прекрасивые истории!
И Цеся прижмурила глазки, наслаждаясь одной лишь памятью об этих рассказах.
— Какие же это истории? — спросила Анеля.
— Он рассказывал, как в одном городе была большая стрельба и резня — люди людей резали, мамочка! — и пожар был, дома горели... ужас! А перед одним таким горящим домом стояла кучка турок, наши на них нападали, они стреляли в наших, а наши в них, пока всех не перестреляли. А когда турки все полегли, и дом начал обрушиваться, увидели наши, что из окон всё ещё кто-то стреляет. Хотели стрелять в окна, но папа закричал: «Стойте, это женщины!» А это были три турчанки. А наши кричат: «Пусть погибают!» А они стреляли, пока не израсходовали все патроны. А тогда выбросили ружья в окно. А папа говорит Грицю: «За мной, Грицю, а то бедняжки сгорят в огне!» Побежали они к дому, выломали дверь, а турчанки подумали, что их пришли убивать, и кинулись с ножами. Но папа вырвал у одной нож, а Гриць — у другой, а третья успела себя порезать. Тех двух они вынесли из пожара. И едва вышли — потолок комнаты обрушился, и та третья турчанка сгорела.
Михась рассказывал эту историю с восторгом, задыхаясь, явно гордясь и радуясь, а Цеся, всё ещё прищурив глаза, лишь охала в изумлении. Анеля не могла оторвать взгляда от детей, наслаждаясь ими не меньше, чем они — рассказом Гриця о добром поступке их отца.
— Ну, спите уже, спите! — наконец сказала она. — Завтра вам папа сам расскажет ещё лучшую историю.
— Ах! — прошептала Цеся, уже предвкушая рассказ.
— О, лучше уже не расскажет! — сказал серьёзно Михась. — Гриць говорил, что эта — самая лучшая.
Анеля рассмеялась, поцеловала детей и вышла к себе. После тёплой, ласковой атмосферы детского щебета и любви, её снова охватила холодная тревога, неуверенность и ожидание. Ни мужа, ни Юлии не было. Уже подходило девять. Что это может значить? Анеля села и снова попыталась заняться рукоделием, но пальцы дрожали, мысли метались, внимание рассеивалось. Она бросила занятие и только вслушивалась в звуки. Шум фаэтонов, гул вечернего городского движения, обрывки фраз чьей-то ссоры на улице, тяжёлые шаги на лестнице, то приближающиеся, то снова уходящие вверх, — всё это, словно в калейдоскопе, мелькало в её голове, вызывая то нервную дрожь, то тупое чувство напряжения, то меланхоличное смирение.
Минута за минутой, четверть за четвертью. Уже половина десятого, три четверти. Анеля ходит по комнате, выглядывает в окно. Темно. Волна вечернего движения стихала, и чем тише становилось вокруг, тем невыносимее было у неё на душе. Тревога за мужа и беспокойство от Юлиного билета всё нарастали. Она уже не могла отделить одно от другого, металась, как кот, завязанный в мешке, и эта внутренняя немощь жгла и изводила её.
Вошла Мариня и спросила, будет ли паня ужинать одна?
— Нет, не хочу, — отказалась Анеля. — А вы с Грицем уже поужинали?
— Уже, пани.