— Прошу объяснить мне, что это за тень?
— Мы думали, что ты сам знаешь, в чём тут дело.
— Я бы знал о себе что-то дурное и осмелился бы прийти в ваше общество? — воскликнул Ангарович.
— Ну, братец, мы тебя не знаем близко, — сказал один из старших военных. — А прийти к нам, осознавая за собой что-то непорядочное, — это, конечно, был бы нехороший поступок, но согласись, это не было бы совсем невозможным.
— Для меня это абсолютно невозможно!
— Хм, может быть. Но нам тоже казалось невозможным, что ты до сих пор не знаешь, с кем живёшь и как живёшь.
— Что? Что? Что? — с удивлением воскликнул капитан. — Эти слова я абсолютно не понимаю.
— Ну, а я не обязан их тебе объяснять, — гордо сказал его собеседник и отвернулся от него.
— Как это?! — едва сдерживая гнев, вскричал Ангарович, оглядываясь. — Вы меня осуждаете, избегаете, как прокажённого, считаете недостойным своего общества, выносите мне смертный приговор и приводите его в исполнение, но при этом не хотите сказать, в чём моя вина!
Гнев, возмущение, чувство несправедливости, страх, что за этим может стоять нечто реальное, и, наконец, беспомощная скорбь при виде товарищей, которые от него отворачивались, — всё это бурлило в душе капитана. Он не знал, что делать, как поступить в этой ужасной коллизии, в которую попал неизвестно как и за что. Перед глазами замелькали какие-то кровавые пятна, и из глубин души всплыло непреодолимое желание смыть свою обиду, своё унижение в крови кого угодно из этих сытых и гордых людей, которым, похоже, было совершенно наплевать на его страдания.
— Вот идёт Редлих, — сказал один офицер и, обращаясь к капитану, добавил: — Он, наверное, захочет объяснить тебе, в чём тут дело.
— Да, да, — хором откликнулись несколько голосов, — а если не захочет, тогда любой из нас готов помочь тебе.
— Редлих! — обратился один из офицеров к Редлиху, который вытирал очки. — Здесь Ангарович, он хочет поговорить с тобой. Думаем, что как друг ты захочешь и сможешь лучше всего объяснить ему ситуацию. А если не захочешь, направь его к кому-нибудь из нас.
— Да, да, каждый из нас готов ему помочь! — подтвердили другие офицеры и гурьбой вышли из зала, оставив друзей наедине.
Редлих некоторое время стоял, словно остолбенев. Он не ожидал застать Ангаровича здесь. По какой-то причине был уверен, что тот придёт к нему домой и потребует объяснений за утреннюю грубость. Он уже продумывал в голове наиболее деликатные и дружелюбные фразы, чтобы унять справедливый гнев капитана. Но теперь! Здесь! Один взгляд на ситуацию, первые слова, вырвавшиеся из уст офицеров, убедили его, что дело испорчено безвозвратно, и о смягчении правды, её деликатной подаче или частичном сокрытии не может быть и речи.
Какими будут последствия его разговора с капитаном в таких условиях, для Редлиха не было и малейшего сомнения. В тот самый момент, когда офицеры оставили их вдвоём, он почувствовал, что товарищеские руки уложили его на раскалённую железную плиту. Какой-то безмерный боль и жалость пронзили его душу. Умыть руки от всего? Отослать капитана к другим? Но смертельный удар, нанесённый рукой друга, разве не будет в сто раз больнее? А с другой стороны, разве товарищи не посчитают его трусом?
Несколько минут в зале царила мёртвая тишина. Оба друга стояли друг против друга, как приговорённые к смерти: бледные, неспособные заговорить, неспособные взглянуть друг другу в глаза. Наконец Редлих первым подошёл к капитану и подал ему руку, которую тот сжал. Обе руки были холодны, как лёд.
— Что ты хочешь мне сказать? — глухо спросил капитан.
— Сядем, — почти прошептал Редлих.
Они сели. Редлих снова на минуту замолчал, подыскивая слова, оборот, с которого можно было бы начать этот роковой разговор.
— Ты злишься на меня, — наконец произнёс он, не поднимая глаз. — Ты чувствуешь себя оскорблённым, правда? И имеешь полное право. Я обидел тебя сегодня днём. И что самое горькое — я не могу извиниться, потому что поступил так по необходимости. Я не мог иначе.
Капитан вздрогнул, словно ужаленный змеёй, и, почти шёпотом, с волнением спросил:
— Почему?
— Я объясню, всё расскажу, — сказал Редлих. — Хотя, бог свидетель, я бы отдал полжизни, лишь бы не говорить тебе всего этого, чтобы всё это оказалось ложью, вымыслом или наваждением.
— Не призывай бога в свидетели, а говори, что должен! — с холодной решимостью произнёс капитан.
— Хорошо. Я скажу тебе прямо, — вздохнул Редлих. — Та женщина, которую я сегодня застал в вашей компании, принадлежит к таким, чьё имя порядочные люди избегают даже произносить. И не думай, что это просто падшая женщина. Нет. Все мы грешны, все можем упасть в жизни, и к таким женщинам, ставшим жертвами нужды, предрассудков или даже искреннего чувства, порой можно испытывать сочувствие. Ты знаешь, что я не руководствуюсь общественными предрассудками, значит, можешь себе представить...
— Но ведь эта женщина тебя не знает! — воскликнул капитан. — Может, ты её с кем-то спутал?
— К сожалению, нет, — грустно ответил Редлих. — Я знаю её слишком хорошо. Её знают большинство офицеров здесь. И если хочешь убедиться, мы можем сводить тебя к ней домой.
— К ней домой? Так кто же она?
— У меня нет слов, чтобы описать это отвратительное и подлое ремесло, которым она занимается. Оно тем более мерзко, что строится на обмане, скрывается от властей и прикрывается невинной вывеской пансиона для бедных и честных девушек.
Капитан застыл от ужаса и удивления.
— Боже! — вскрикнул он. — И такую особу!.. Да я сам почти насильно оставил её на обед. И такую особу... мои дети называли тётей!
И он разразился горячими слезами, всхлипывая, как ребёнок, и закрывая лицо руками. Редлих молчал.
— Это ужасно, ужасно!.. — твердил капитан. Но вдруг, подняв голову и глядя в лицо Редлиха заплаканными глазами, почти радостно сказал:
— Но что с того? Ошибка. Ни я, ни моя жена не знали об этом. А эта мерзавка — школьная подруга моей жены. Значит, если это и была та «тень», из-за которой товарищи хотели исключить меня, то что проще, чем избавиться от неё? Разве ты, кто-либо из вас мог подумать, что, узнав всё это, я позволю ей оставаться в моём доме хоть на минуту, позволю, чтобы её имя вообще упоминалось? И ради такой тени греха причинить мне такую боль, вместо того чтобы сразу всё рассказать? Нет, старый друг, это было не по-дружески! Так друзья не поступают! Ну, ладно, хватит! Дай мне руку! Всё уладится, всё исправится.
Редлих слушал, как из уст капитана вырывались эти слова, полные облегчения и надежды. Его сердце разрывалось: он знал, что сейчас должен нанести сокрушительный удар, сбросить эту благородную душу с высоты на дно отчаяния и безнадёжности. Но выхода не было.
— Вот в чём беда, старый друг! — понуро сказал Редлих, не принимая протянутой руки. — Ничего не уладится, и то, что испорчено, не поддаётся исправлению. Всё, что я тебе рассказал, это лишь половина — и, к сожалению, меньшая половина.
— Что? Значит, есть ещё нечто?! — вскрикнул капитан.
— Да, и такое, о чём я предпочёл бы никогда не говорить. Но раз дошло до того, что молчать нельзя, то знай: твоя жена...
— Что ты смеешь говорить о моей жене?! — завопил капитан, вскочив.
— Прекрасно знает, кто эта дама, — спокойно сказал Редлих.
— Лжёшь! Лжёшь! — кричал капитан.
— Более того, — у нас есть неопровержимые доказательства, — она состоит с ней в молчаливом сговоре, — продолжал Редлих.
— Лжец! Подлый клеветник! Молчи, молчи! — орал капитан, бросаясь на него с кулаками. — Только твоя кровь может смыть эту мерзкую, неслыханную клевету, брошенную на самую честную женщину! Боже, что со мной?! Убирайся с глаз моих, иначе я тебя разорву! Прочь!
Он вновь бросился на Редлиха, схватив кресло, обезумев от ярости.
На его крик вбежали офицеры и окружили обоих.
— Подлецы! Негодяи! — кричал капитан, брызжа пеной. — Так вот чего вы хотели! Это был ваш заговор! Убить, замучить меня! За что? Что я вам сделал? А этот... этот скорпион, выдававший себя за друга, дал себя использовать! Позор вам! Позор и проклятие!
Офицеры молчали. Несколько самых сильных удерживали капитана за руки и плечи. Он метался, проклинал, скрежетал зубами, жаждая мести, крови или смерти. Редлих стоял рядом, бледный, как смерть, ожидая, пока капитан успокоится. Наконец, видя, что само его присутствие вновь приводит капитана в бешенство, товарищи попросили его удалиться в соседнюю комнату. Только через полчаса, совсем осипший, обессиленный, капитан рухнул в кресло и снова зарыдал.
Было уже поздно ночью, когда его взбудораженная душа начала понемногу успокаиваться и он смог трезво подумать, что делать дальше. Тогда он пожелал ещё раз поговорить с Редлихом. Тот пришёл бледный, но спокойный, полностью примирившийся с происходящим.
— Ты говорил, что у тебя есть доказательства против моей жены? — спросил капитан. — Какие это доказательства? Покажи их.
— Это такие доказательства, которые я не могу тебе показать, но они безусловны. Это рассказ несчастного барона Рейхлингена.
— Барона?! — вскрикнул капитан, поражённый в самое сердце.
— Да, барона, которого обе эти женщины заманили в свои сети и разрушили. Твоя жена играла в этой истории даже главную роль. Какую именно...
— Молчи! Молчи! — вскрикнул капитан и, сорвав с руки перчатку, швырнул её в лицо Редлиху. Тот спокойно и без малейшего волнения принял вызов.
Не прошло и получаса, как дело было улажено. Оба секунданта при согласии сторон составили условия почётной дуэли.