Присутствующие тоже внесли по нескольку крейцеров. Тем временем подъехал фаэтон. Полицейский велел усадить обмякшего беднягу на скамеечку, сам сел рядом и приказал быстро ехать в главную больницу.
Этот случай, впрочем, вовсе не был редкостью на львовской земле, но он направил мысли капитана в ином направлении, чем до того. Чувство исполненного долга по отношению к ближнему придало ему силы и уверенности. Хотя на улице уже заметно смеркалось, на душе у него становилось как-то светлее. Он даже начал упрекать себя за то, что недавно так мрачно смотрел на свои семейные отношения, подозревая в них какие-то загадки и тайны там, где, скорее всего, их вовсе не было.
— Всё оно как-нибудь будет, небожчик Антось! — пробормотал он сам себе. — Всё как-нибудь устроится, может, даже лучше, чем ты сам бы хотел. Только спокойно, без лишнего шума! Nur nicht überstürzen!* — как сказал тот немец-гончар, когда его телега с горшками перевернулась в канаву. Только бы самому не сделать чего-то такого, о чём потом пришлось бы жалеть, а остальное — на волю Божью!
Так рассуждая и философствуя, капитан свернул с Пекарской и направился в сторону центра. Он сам толком не знал, куда идёт и зачем, но домой идти не чувствовал ни желания, ни необходимости. Дойдя до Бернардинской площади, он свернул на Галицкую, оттуда вышел на рынок, затем на Трибунальскую и, пройдя мимо главного караула, вышел на улицу Кароля Людвига. Он шёл по тем улицам, где было больше всего света и прохожих. С Кароля Людвига он вышел на Мариацкую площадь, затем на Академическую и так, прогуливаясь целый час, рассматривая витрины магазинов, вчитываясь в названия книг в антикварных и книжных лавках, подслушивая обрывки уличных разговоров, почти сам не понимая как, очутился перед зданием офицерского казино на улице Фредра. И только тогда вспомнил, что, выходя из дома, в глубине души намеревался встретиться здесь с Редлихом и потребовать у него объяснений по поводу того скандала, который тот устроил сегодня у него дома.
Было всего около шести часов. В казино почти никого не было, только в бильярдной двое молодых резервистов играли в бильярд, громко выкрикивая числа сыгранных карамболей. Когда капитан вошёл, они отдали ему воинское приветствие и тут же продолжили игру, уже без криков. От этих просторных, пустых залов с шаблонно расставленными креслами, газетами, разложенными на столах словно трупы в морге, лакированными потолками, закопчёнными табачным дымом, веяло пустотой. Только что перед самым приходом капитана слуга зажёг там пару газовых ламп, так что углы зала тонули в полумраке. Сняв плащ и саблю, капитан сел за стол и начал читать газеты, в первую очередь львовские, которые почти уже не издавались последние пять лет.
Хотя в них не было ничего особенно интересного, он читал их от корки до корки, не пропуская даже объявлений. Он освежал в памяти лицо города, его жителей, их интересы и вкусы, сравнивая настоящее с недавним прошлым. Каждое знакомое название в газетах напоминало ему что-то личное: друга, школьного товарища, учителя, врача, сапожника, шившего ему сапоги, портного, что часто шил ему в долг ещё в студенческие годы, торговку фруктами или сварливую соседку, которой он в детстве пакостил. Каждое название улицы вызывало новые воспоминания. Он улыбался им, как старым знакомым, случайно встреченным в толпе. Читая эти мёртвые буквы, слова и фразы, он даже не старался уловить их смысл, зато мгновенно переживал в воображении, словно во сне или в калейдоскопе, самые разные радостные и печальные, приятные и неловкие эпизоды своей жизни.
Постепенно казино начало наполняться военными. Они приходили чётким шагом, schneidig*, выпрямленные по прусскому образцу, звеня саблями и шпорами. Приветствовались салютом и короткими фразами вроде: Servus! Wie geht’s dir?* Большинство направлялось в столовую, откуда потом расходились: кто в бильярдную, кто в узкую длинную комнату для карт с зелёными столиками и креслами. В читальный зал почти никто не заглядывал. А поскольку капитан сидел спиной к двери, то первые, кто туда заходил, обходили стол, будто бы ища газету или что-то особенное, заглядывали ему в лицо, а узнав, бросали тихо: Servus! и, схватив первую попавшуюся газету, отходили в сторону, не приближаясь. Потом и этого не стало: хотя в читальне собралось с десяток офицеров, ни один не подошёл к нему, не заговорил, не сел рядом. Некоторые, взяв газеты, вышли в соседние залы, другие расселись по другим столам или затерялись в углах. Капитан сидел один, продолжая углублённо читать львовские дневники.
Пока он был один в зале, чувствовал себя свободным и предавался тому слегка поэтическому наслаждению, которое вызывали в нём эти газеты, а точнее — давно знакомые имена и названия. Но когда в зале засуетились офицеры, загремели шпорами, зашуршали газетами, а особенно когда стали поглядывать на него и расходиться в разные стороны, он быстро утратил эту поэтическую иллюзию. Что означала эта сторонливость? Случайность или намеренность? Не отрывая взгляда от газеты, но не видя в ней ни слова, он пытался уверить себя, что это просто случайность, что офицеры — люди деликатные, и, видя его сосредоточенность, не хотят мешать. Правда, с другими они не были так щепетильны. Вот, скажем, тот поручик тоже увлечённо читает, но подошедший приятель кладёт руку ему на плечо и заводит разговор. «Ну, между близкими приятелями это дело обычное, а мы, по правде, чужие», — думает капитан, исподтишка и не без зависти наблюдая за проявлением сердечной дружбы между чужими для него людьми. Что-то внутри нашёптывало: «А ну-ка отложи газету, может, кто и подойдёт». Но тут же накатила тревога: «А вдруг никто не подойдёт?» — и скандал будет очевиден. Он не решился оторваться от газеты, склонился над ней и держал в руках, словно щит, как доску, за которую хватается утопающий.
Но сидеть вот так, уткнувшись в газету, совершенно для него безразличную, делать вид, что читает, хотя по правде не читает, молчать и украдкой следить за другими — становилось всё тягостнее. Всё больше это терзало его. Капитан, по сути, не понимал, что с ним происходит. Что его так смутило? Почему он не может сейчас же встать и с открытым лицом подойти к той группе у печки, что тихо о чём-то беседует? Со вчерашнего застолья он почти всех их помнил в лицо. Они пили с ним на братство, не могут же теперь его оттолкнуть. Да и вообще, что могло бы побудить их отвергнуть его? А всё же, несмотря на все усилия, внутренне называя себя трусом и дураком, он не мог заставить себя встать и подойти. Он чувствовал, как кровь бросается в голову, как туманятся глаза, как путаются мысли. Только слух его обострился: уши стали, как шпионы, стараясь уловить разговор на другом конце зала. Разговор становился всё оживлённее. Среди потока слов слышались циничные смешки, грубые шутки, перемежаемые шёпотом или рассудительными замечаниями старших офицеров. Группа у печки становилась всё многочисленнее; почти все, кто был в зале, оставили газеты и собрались там.
Капитан чувствовал себя так, словно сидел на раскалённых углях. Ему казалось, что вся та беседа идёт о нём, что на него поглядывают, посмеиваются, указывают пальцем. Отрывочные фразы, долетающие до его слуха, резали, будто тлеющий пепел, осыпаемый на голое тело. Он страдал мучительно, не в силах понять, за что и почему.
Наконец, кто-то из группы, особенно молодые, начали выкрикивать отдельные фразы:
— Этого быть не может! Мы не можем это терпеть! — кричал один.
— Но ведь он, наверное, ни о чём не знает, — пытался успокоить другой.
— Что же, он слеп и глух, чтобы не знать, что происходит вокруг?
— Нет, такого господина мы не можем терпеть в своём кругу!
— Но нужно прежде всего убедиться, дать ему возможность объясниться.
Поднялся общий шум. Положение капитана стало невыносимым. С огромным усилием он отложил газету, встал и, подойдя к ближайшему поручику, мягко, вежливо и с лёгкой дрожью в голосе спросил:
— Не обижайся, друг, если спрошу: о ком, собственно, идёт речь?
Поручик взглянул на капитана каким-то смущённым, обеспокоенным взглядом и пробормотал:
— Э-э, да... это...
— Чего ж ты мямлишь, поручик? — громко сказал капитан пехоты, крупный мужчина с мощным баритоном. — Пора уж ему сказать правду. Так вот, Ангарович, знай: мы говорили о тебе.
Гром среди ясного неба, ударив рядом, не испугал бы Ангаровича так, как эти слова. Хотя он и чувствовал, ещё вчера, что офицеры имеют что-то против него, в глубине души он считал это лишь подозрением, которому не стоит верить. Но теперь уже не оставалось сомнений, и страшная реальность пронзила его, как пуля. Он побледнел, пошатнулся, но, держась за спинку кресла, надломленным голосом спросил:
— А можно ли узнать, что вы, друзья, говорили обо мне?
— Мы спорили, можем ли терпеть тебя дальше в нашем кругу, или нет.
— Меня? — вскрикнул Ангарович. — Что же я сделал такого, чтобы вы не могли меня терпеть?
— Не сердись, брат, — сказал капитан пехоты. — Ты сам знаешь: в жизни бывают случаи, когда на человека ложится дурная тень, хоть он, может быть, не то что рукой, а даже и мыслью не участвовал в дурном поступке.
— Значит, на меня легла дурная тень? — резко переспросил капитан, которому осознание всей серьёзности ситуации вернуло воинскую решимость.