Ведь только вчера, после долгих лет разлуки, он вернулся в родной дом! Ведь еще вчера это место казалось ему раем, наполняло его невыразимым счастьем и раскрывалось перед душой необъятными просторами той же любви, той же радости, той же нежности! А сегодня!.. Капитан, глубоко пристыженный, должен был признаться самому себе, что почувствовал облегчение, когда вышел на улицу из этого дома, где был его рай и его счастье.
«Я подлый, никчемный, неблагодарный, нечестный! — ругал себя капитан. — Что же случилось, что изменилось в моем доме, что он начинает казаться мне душной тюрьмой? Ровным счетом ничего не изменилось, ничего не случилось! Нервные припадки Анели — ну да, неприятно, но, пожалуй, в этом нет ничего страшного. Она ведь цветет, как роза, и аппетит у нее отменный. Глупая сцена, которую устроил мне Редлих? Ну, поговорю с ним, потребую объяснений. Может, у него есть какие-то счеты с этой вдовой, ведь очевидно — она лжет, утверждая, что не знает его. Но при чем тут это к моему счастью? И все же...»
И капитан снова вздохнул, ощущая, как что-то тяжёлое давит ему на грудь, словно чьи-то грубые колени невидимого врага, внезапно повалившего его на землю и желающего унизить до крайности.
Выходя из дому, капитан сказал жене, что идет в полковую канцелярию подать прошение об отставке. Он не хотел откровенно лгать, хотя чувствовал, что Анеля уверена: он врет, и что, не разрушая этого убеждения, он всё равно лжет — своим намерением, самим умыслом. Но, покинув родные стены, он как-то бессознательно направил шаги в противоположную сторону — вверх по улице Пекарской к Лычаковскому кладбищу. Улица была почти пустой, лишь изредка прохожие или служанки с вёдрами шагали по снегу наискосок. Капитан шел и шел, не останавливаясь, погружённый в свои думы. Может, то серое небо, затянутое свинцовыми тучами, из которых к вечеру начал сыпать мелкий снег; может, холодный воздух, заставлявший людей ежиться, съёживаться, искать укромного уголка; может, унылая перспектива длинной, почти безлюдной улицы, упиравшейся в кладбище, раскинувшееся на холме и почти полностью окутанное сумерками, — а может, всё это понурое и мрачное окружение давило и на мысли капитана, и вместо облегчения и успокоения втаптывало его всё глубже в черную меланхолию.
«Сегодня я уже не чувствую себя таким счастливым, как вчера, — размышлял капитан. — Не знаю, в чём причина, но это так. Чувствую, будто какой-то злой дух витает над нашим домом, что что-то отравляет атмосферу семьи, что где-то есть болевые точки, коснись которых хоть чуть-чуть — и исчезает вся гармония, ясность, искренность и радость. Что это за точки, где они, откуда появились и как их можно исцелить — не имею ни малейшего понятия. Они появляются в моменты, когда их меньше всего ожидаешь. Сама эта неуверенность, это блуждание вслепую — мучает меня, мучает Анелю, делает невозможной счастливую жизнь. Но ведь чувствую — сама Анеля будто не хочет или не может ничего сделать, чтобы раскрыть эту тайну, чтобы прояснить всё. Что это значит? Есть ли действительно какая-то тайна, которую скрывают от меня? Или, может, я сам виноват — своей неуклюжестью? Ведь за пять лет цыганской, почти кочевой жизни можно отвыкнуть от общения с людьми тонко организованными, чувствительными, такими, как Анеля. И правда, мог я невольно её не раз обидеть. Но неужели этого достаточно, чтобы объяснить эту дисгармонию, это нервное напряжение, что начинает закрадываться между нами? Ведь она знает, что я её люблю. Знает, как сильно! И ведь она любит меня, любит детей — а при такой взаимной любви многое прощается, многое понимается. Нет, тут что-то другое! Но что? Неужели Анеля могла бы что-то утаивать от меня, скрывать какой-то секрет? Неужели её нервный припадок во время моего рассказа о бароне был следствием переживаний какой-то мерзкой истории, которую барон мог бы мне открыть, да только самоубийство помешало? Но это же ужасно! Нет, её радость при моем возвращении, её свобода и ясность вчерашнего настроения — и осознание какого-то поступка, мысль о раскрытии которого вызывала бы такой припадок — это несовместимо, это неправдоподобно!»
Ход его мыслей прервался довольно банальным случаем. В одном месте перед воротами дома снег был полностью вытоптан. Служанки, носившие вёдра с водой, залили тротуар, и по утрамбованному снегу сверху образовалась ледяная корка, гладкая, как стекло. Так на ровной дороге возникло опасное образование, известное в механике как «наклонная плоскость», а на практике именуемое «львовской катастрофой». Правда, во Львове действует предписание посыпать такие участки песком, золой или чем-то подобным, но эти предписания, довольно чётко выполняемые в центре города, тем меньше соблюдаются, чем дальше от центра. А на Пекарской улице их исполняют разве тогда, когда несколько человек уже упадет и пострадает, и среди них найдётся кто-то с гордым и непокорным духом, кто пожалуется в полицию, или когда пострадавший получит настолько серьёзную травму, что поднимется шум на всю улицу и полиция вынуждена будет обратить внимание.
Капитан как раз приближался к этому предательскому льду у ворот. До него оставалось шагов двадцать, когда он заметил старика в поношенной шубе, в овчинной шапке с опущенными на уши клапанами, застёгнутыми под подбородком, согнутого и с палкой, шедшего навстречу. Стоило тому ступить на лёд, как поскользнулась палка, старик потерял равновесие и упал лицом вниз. — О боже! — вскрикнул он и затих, лежа неподвижно.
Капитан бросился к нему, чтобы помочь подняться, но старик не двигался. Он приподнял его голову: лицо, усы и седая борода были залиты кровью, капавшей с носа и щёк. На лице виднелась глубокая рана от камня, лежавшего на льду, о который и ударился бедняга. Он не подавал признаков жизни. На улице — никого. Видя, что старик в обмороке, капитан уложил его на снег, подбежал к воротам и начал яростно звонить в звонок. На звон выбежал сторож, за ним — его жена, ещё несколько женщин, потом какой-то господин. Капитан пытался привести старика в чувство, кто-то побежал за полицейским, остальные стояли в стороне, наблюдая, охая и выражая скорее удивление, чем сочувствие.
— Чего стоишь, болван! — вскрикнул капитан на сторожа. — Почему не поможешь мне оттирать беднягу, который из-за твоей халатности может и жизнь потерять?
— Из-за меня?! — резко ответил сторож.
— А из-за кого же! Это твоя обязанность была — посыпать гололёд, на котором он упал.
Сторож нехотя, но с внутренним страхом, принялся помогать капитану. Наконец, после нескольких минут усилий и растираний, старик пришел в себя.
— О боже! — прошептал он слабым голосом. — Что со мной? Что случилось?
— Ничего страшного, — сказал капитан. — Вы просто упали здесь, на льду.
— Ах, да… упал… ударился… О боже!
— Можете встать? — спросил капитан, поднимая его. Но старик пошатнулся и вновь чуть не упал, если бы его не подхватили.
— Не могу! Сил нет! — стонал старик.
В этот момент прибыл полицейский. Узнав, что произошло, он сразу послал мальчишку за извозчиком, чтобы отвезти пострадавшего в больницу, записал имя нерадивого сторожа, а потом, повернувшись к капитану как к главному свидетелю, спросил имя и адрес.
— Капитан Антин Ангарович, живу здесь, на Пекарской, дом четвёртый, — ответил капитан.
Пока полицейский записывал это, старик, услышав имя, вдруг задрожал. Его голова затряслась, как у ребенка, готового заплакать; губы задвигались, будто хотели что-то сказать, но голос застревал в горле. Он несколько раз пытался приподняться, но безуспешно. Никто из присутствующих этого не заметил: все следили за сторожем, который начал оправдываться перед полицейским, перемежая мольбы грубой бранью на жену, мол, она должна была посыпать, а не посыпала. Старик сидел на тротуаре, среди толпы, собравшейся из праздного любопытства, падкой на сенсации и скандалы, и теперь не обращавшей на него внимания. Его лицо, всё ещё заляпанное кровью, бледное и измождённое нуждой, кроме боли выражало отчаянное желание — что-то сделать, сказать, но вместе с тем и страх — потому что он не мог этого. Это было лицо человека, который упал в глубокий колодец посреди пустого поля и знает, что сам не выберется, а его крик и мольба останутся без ответа. И вот, когда капитан приблизился, выглядывая извозчика, старик дрожащей рукой слегка потянул его за полу плаща. Капитан обернулся, наклонился — и с изумлением увидел выражение страшного волнения на его лице.
— Что, батенька, что с вами? — спросил он с искренним сочувствием.
— Это... пан... капитан... Анга...
— Да, Ангарович. Может, вы меня знаете?
Старик отрицательно покачал головой, но судорожно замахал рукой, давая понять, что хочет говорить, но не может.
— Где же вы ударились? — спросил полицейский, подойдя ближе.
— Вот тут… тут… — стонал старик, показывая на лицо и лоб, где уже появился большой синяк.
— Вы местный?
— Нет, не местный…
— А как вас зовут?
— Мы… Мы… Михаил…
Фамилию он сказать не успел — вновь потерял сознание.
— Срочно везите его в больницу, — сказал капитан полицейскому. — А то помрет прямо здесь. Очевидно, он очень слаб. Может, даже голоден. Если вдруг надо будет что-то купить — прошу, вот для него.
И капитан протянул полицейскому гульден.