когда... вспомнишь порой...
Сильное, долго сдерживаемое всхлипывание прервало её речь. Слёзы потекли из глаз потоком. Прижавшись к груди мужа, как испуганный ребёнок, она шептала прерывисто:
— Антосю! Антосю! Если бы ты знал!.. Ты назвал меня... никчемной... бездушной... бессовестной... Ты в чём-то прав, но не совсем, бог мне свидетель — не совсем! Я подавляла свою совесть, это правда, но не избавилась от неё. Посмотри на меня! Ведь ты, как только вошёл, испугался моего вида. Сколько я пережила со вчерашнего дня!.. И не только из-за тебя... не только из-за наших детей... но и из-за них! Ведь я чувствую их судьбу, их падение, их позор!.. О, поверь мне, я бы с радостью отдала своё тело на страшнейшие муки, отдала бы свою кровь и жизнь, чтобы вернуть им то, что они утратили из-за меня!
Капитан слушал эти слова — прерывистые, поспешные, полные то страсти и нежной любви, то отчаяния и искреннего раскаяния. Мрачная туча омрачала его чело.
Сердце разрывалось от жалости. В этих словах он узнавал ту самую Анюлю, свою Анюлю, которую ещё недавно горячо любил. Но одновременно какая-то неумолимая, невидимая рука отталкивала его от неё, какой-то тайный голос шептал в душе:
— Поздно! Поздно! Всё пропало!
В эту минуту щёлкнул замок в прихожей, и в следующую секунду кто-то дёрнул за звонок. Анеля вздрогнула и отпрянула от мужа. На ресницах всё ещё дрожали слёзы.
— Ах! Уже идут! — прошептала она.
— Кто?
— Полиция. Я чувствую — это они.
— Нет, не бойся! Так скоро не придут. Ревизор Гирш обещал мне...
— Гирш? О, если он замешан в этом деле, значит, это точно они. Ну, прощай! Помни о детях, Антосю! А при полицейских... знаешь... веди себя нейтрально, спокойно! Остальное оставь мне!
И, обняв его правой рукой за шею, она вдавила в его уста долгий, долгий поцелуй.
Звонок зазвенел ещё раз, с удвоенной силой.
— Ну, иди, иди открой им, — сказала Анеля, — а то провод вырвут! Иди!
Капитан машинально поднялся и вышел в прихожую. Отодвинув цепочку замка, открыл дверь. Перед ним стоял полицейский комиссар в мундире и с саблей, рядом с ним Гирш и ещё один ревизор, а за ними — знакомые ему уже с виду девушки. Комиссар, входя в прихожую, отсалютовал капитану. Остальные тоже вошли.
— Прошу прощения у господина капитана, — вежливо начал комиссар, — но нам нужно здесь уладить одно небольшое официальное дело.
— Пожалуйста, чем могу служить? — спросил капитан.
— Здесь проживает госпожа... — Он вынул записную книжку, поискал в ней и продолжил: — Анеля Ангаровичева?
— Да. Это моя жена.
— А мы можем с ней поговорить?
— С какой целью, если позволите спросить?
— С целью её конфронтации с этими барышнями, а при необходимости — для допроса.
— Что ж поделаешь! — сказал капитан. — Если у господина комиссара есть такое распоряжение...
— О да, совершенно определённое. Пожалуйста, убедитесь сами! — быстро проговорил комиссар, показывая капитану предписание с подписью директора полиции.
— В таком случае прошу! — сказал капитан, открывая дверь в салон.
В этот момент в комнате, смежной с салоном, раздался лёгкий стук, будто чем-то острым ударили по дубовому столу. Непроизвольный крик вырвался из груди капитана. Он узнал этот звук, и весь смысл недавнего разговора с Анелей вспыхнул перед ним в страшной ясности. Не обращая больше внимания на своих ненавистных гостей, он рванулся в ту комнату. Комиссар и все вновь прибывшие побежали за ним.
Они не увидели ничего особенно страшного. На диване в углу сидела спокойно госпожа Анеля. Но она не встала, когда вошли гости. Её голова, чуть склонённая набок, покоилась на подушке дивана, обитого репсовой тканью бордового цвета. Можно было бы подумать, что она задремала, если бы не широко раскрытые, остекленевшие глаза и полуоткрытые губы, на которых, казалось, только что застыл крик тревоги или отчаяния.
Капитан бросился к ней. Поднял её голову и только тогда заметил небольшой кровоточащий раневой отвeрстие в правом виске, из которого вытекала кровь, смешанная с белёсой густой массой. Револьвер лежал на диване, прикрытый складкой её платья. Не было ни малейшего сомнения: Анеля до последней минуты сохраняла полную ясность рассудка и твёрдость руки. Выстрел был точным и за одну секунду положил конец её страданиям и мукам. Капитан долго смотрел на это теперь спокойное лицо, всё ещё исчерченное несмываемыми следами вчерашней душевной борьбы. Первое чувство облегчения, мелькнувшее в его душе, тут же сменилось горьким укором и стыдом. «Она осмелилась на это! Осмелилась на то, на что я не решился!» — промелькнуло у него в голове. И странно — в его душе не было сожаления, только тупая боль и чувство безмерной усталости. С трудом преодолевая это состояние, он как бы сам не свой обернулся к остолбеневшему комиссару и тихо, ровно сказал:
— Господин комиссар, это моя жена!
Комиссар стоял как вкопанный.
— Господин капитан, — промолвил он через мгновение, — мне безмерно жаль, что наш приход стал причиной этой ужасной трагедии, но в этом нет моей вины. Очевидно, что при таком развитии событий наше дело здесь завершено.
— Простите, господин комиссар! — воскликнул Гирш, выдвигаясь вперёд. — У нас ведь есть эти барышни. Установление главного факта, который нас интересует, ещё возможно.
Капитан метнул на Гирша взгляд, полный дикого отвращения. Он был готов разорвать эту мерзкую ящерицу, которая даже перед лицом смерти осталась всего лишь полицейским.
— Ну, да, вы правы, — произнёс комиссар, недовольно, хоть и вынужден был признать справедливость слов Гирша. — Девушки, — обратился он к барышням, с немым страхом наблюдавшим за сценой, — подойдите ближе и посмотрите на эту даму!
Девушки подошли. Капитан поднял на них глаза с отчаянной мольбой.
— Скажите теперь, та ли это дама, которая вербовала вас на службу?
— Нет! — ответили девушки в один голос. Гирш аж подпрыгнул, побагровев от злости.
— Это ложь! — вскрикнул он. — Этого не может быть!
— Господин Гирш! — строго осадил его комиссар. — Помолчите! Прошу ещё раз чётко ответить, — продолжил он, обращаясь к девушкам, — эта ли дама вас вербовала, или нет?
— Нет, не она! — твёрдо ответили девушки. Комиссар поклонился капитану.
— Господин капитан, мой долг исполнен. С учётом решительного показания этих девушек все подозрения против вашей жены отпадают. У нас нет никаких документов или признаний, прямо её обвиняющих. А за этот визит всю ответственность несёт Гирш. Я не уполномочен производить обыск в вашем доме. В то, что произошло здесь в момент нашего прихода, мы тоже не имеем права вмешиваться. Моё почтение.
Капитан пожал протянутую руку и поклонился уходящим девушкам. Как благородными, почти святыми показались ему в этот момент эти униженные, жестоко оскорблённые его женой девушки, которые в такой тяжёлый для него миг нашли в себе достаточно человечности, самоотречения и прощения, чтобы единодушно произнести это одно-единственное, но такое важное слово: «нет!» Это одно слово примирило его с человеческой природой, с жизнью, вдохнуло в него новую силу, новую надежду. А если эти несчастные, оскорблённые и втоптанные в грязь могли простить его жене, то какое он имел право прощаться с ней с горечью и ненавистью? И, заливаясь слезами, он упал на колени перед телом Анели, целовал и орошал слезами её холодные, деревенеющие руки...
Сенсационный процесс против Штернберга, Юлии и их сообщников состоялся значительно позже. Имени Анели в этом процессе не упоминали ни разу, а её самоубийство осталось тайной для посторонних. После выяснения, а точнее — замятия этого дела, капитан получил возможность отозвать прошение об отставке. Убедил его в этом прежде всего Редлих, который после нескольких месяцев болезни оправился от раны, полученной в дуэли, и переехал жить к Ангаровичу. Рана сделала его непригодным к военной службе, и он взял на себя обязанности воспитателя детей Ангаровича. Старый Гуртер, выписавшись из госпиталя и оплакав смерть Анели, тоже поселился у капитана и благословляет его имя, заботясь о детях как о зенице ока. Капитан вскоре получил повышение. Дети всё ещё оплакивают мать, чтут её память как святыню, а капитан, слушая их жалобные воспоминания о ней, лишь сдерживает слёзы и шепчет:
— Бедная ваша мама! Бедная ваша мама! Ушла, не нарадовавшись вами!
На могиле Анели нет ни креста, ни плиты с надписью — только высокий кипарис, окружённый железной оградой, поднимается прямо вверх, как свеча, в своей густой вечнозелёной листве — верный образ внутренней силы и несгибаемой решимости.
Вена, в ноябре 1892 года.
______________
* Я еду восточным экспрессом. Следующую телеграмму пришлю из Будапешта. Давид (нем.). — Ред.
* Стой, полк! (нем.). — Ред.
* Назад! (нем.). — Ред.
* Не имеет значения! (нем.). — Ред.
* Фу, как мерзко! (франц.). — Ред.
* Пошли (франц.). — Ред.
* Приличия (лат.). — Ред.
* Здравствуй (лат.). — Ред.
* Это штучка (нем.). — Ред.
* По поводу, касательно (франц.). — Ред.
* Купил бы деревню, да денег нет (польск.). — Ред.
* Стой! (нем.). — Ред.
* Пошли, дети! (франц.). — Ред.
* Курьёзы, нелепые казусы (лат.). — Ред.
* Только без спешки! (нем.). — Ред.
* Отчеканивая (нем.). — Ред.
* Привет! Как дела? (нем.). — Ред.
* Казарма у сенного рынка (нем.). — Ред.
* Идущие на смерть приветствуют тебя (лат.). — Ред.
* Идущий на смерть приветствует вас (лат.). — Ред.
* Отдыхай! (воен. команда) (нем.). — Ред.
* Прощайте! (франц.). — Ред.
* Огонь! (нем.). — Ред.
* Кровь — это особенная жидкость (нем.). — Ред.
* Налево равняйсь! (нем.). — Ред.
* Официально (лат.). — Ред.
* Пригнись! (воен. команда) (нем.). — Ред.
* Боже мой! (сербохорв.). — Ред.
* Где нет истца, там нет и судьи (нем.). — Ред.
* Например (нем.). — Ред.
* На память (нем.). — Ред.