Юлия, её подруга, вдова, женщина практичная и лишённая всяких скрупулов. Анеля — соломенная вдова, двое детей, скудная пенсия, заработка никакого... Писала о лекциях — да ведь это же ложь! Играла когда-то на фортепиано, но совершенно не настолько хорошо, чтобы могла давать уроки. Значит — совместное предприятие! Миленькое жильё, мебель... пансион для взрослых барышень — и охота за весёлыми пассажирами, за знатными кавалерами, желающими изысканных и утончённых удовольствий. Охота за золотыми птичками, которых можно обобрать. В первую очередь — на военных, офицеров и чины повыше! На аристократию! А доходы — пополам. Вот вам и весь секрет её бережливости и хозяйственности! Вот вам и суть всей истории с бароном Рейхлингером! "Вот как! Теперь я понимаю! Ведь, уезжая, я предупреждал её о нём. Он выказывал к ней большую симпатию, глубокое уважение, бывал у нас почти каждый день. Она держала его на расстоянии. В своих письмах никогда не упоминала о нём. Это показалось мне подозрительным, но я не хотел причинять ей неприятностей, расспрашивать её подробно. А потом вдруг эта моральная катастрофа барона, эта бешеная злоба, что вспыхивала в его глазах при одном упоминании об Анеле. Он называл её то ангелом, то дьяволом. О, теперь я понимаю! Она воспользовалась его чувствами, но не удовлетворила их. Она и её подруга высосали из него всё, довели до потери имущества, чести и рассудка. Как они это сделали? Ах, не трудно догадаться!"
И с бешеной стремительностью, с какой-то дьявольской прозорливостью капитан погружался в это море отвращения, нырял в него, старался измерить его глубину. То, что ещё недавно казалось ему загадочным, запутанным, полным противоречий и тьмы, теперь внезапно прояснилось, стало понятным, ясным и чётким, как буквы в вершок высотой. И он с жадным нетерпением перечитывал эту страшную книгу, каждое слово которой час назад готов был стереть кровью собственного сердца. С бесконечной горечью он вынужден был повторять себе, что стоит только потерять всякое уважение к человеку до конца, как сразу становятся понятны все его самые тайные намерения и побуждения,
И всё же, несмотря на этот пессимистический взгляд, несмотря на множество серьёзных признаков, подтверждающих вину Анели, капитан чувствовал, что не перестал её любить, что в его бедном, неисправимом сердце всё ещё теплится искорка привязанности к ней, даже искорка глупой, бессмысленной надежды, что всё это может оказаться неправдой, наваждением, странным сном, что её чудесные глаза, её слова, вся её фигура волшебным образом развеют эти мраки, рассеют тучи, засияют новым прекрасным светом.
"А дедушка! А старый Гуртер! — вдруг вспомнил он. — Ведь я просматривал её счета, где были указаны довольно крупные суммы, которые он время от времени ей присылал. Я видел его письма, полные благодарности, отеческой любви. Это же не иллюзия! Это всё объясняет! Правда, я не проверял эти суммы, не считал, письма просмотрел бегло. Да разве мне было до того тогда! Розовые облака счастья застилали мне глаза. Я был опьянён блаженством. Но эти документы существуют, в них у меня есть непобедимое оружие, с которым я смогу выступить и опровергнуть ложь клеветников. Подам в суд, начну борьбу за свою честь, борьбу уже не с каким-то несчастным, как этот Редлих, а с целым обществом. Да, это будет самый верный путь! Пусть себе та Юлия хоть сто раз будет виновата — мне-то что до этого! Может, Анеля принимала её, не зная о её отвратительном промысле. Но я должен добиться очищения — должен — или..."
Капитан встал и выпрямился. В него словно вселился новый дух. Как утопающий хватается за тонкий тростник, так и его душа, ухватившись за мысль об Анелиных письмах и счетах, искала в них опоры и спасения — и на миг нашла. А найдя хоть эту крошечную твердь под ногами, он смог хоть немного успокоиться, обдумать, что делать дальше. Что нужно действовать — и решительно, — в этом не было сомнений. Каждая минута колебаний и неопределённости могла повлечь за собой самые пагубные последствия.
А в таком случае прежде всего — отставка со службы необходима, и немедленно. Не только потому, что всякая встреча с военными теперь была бы для него моральной пыткой и, скорее всего, привела бы к ряду новых конфликтов, подобных тому, что произошёл у него с Редлихом, но и потому, что в той акции, которую теперь он должен был начать для реабилитации своего семейного очага, ему нужна была полная свобода действий, возможность распоряжаться собой в такой мере, которая никак не согласовывалась бы с обязанностями военной службы. И, наконец, капитан чувствовал, что само дело, которое ему придётся выяснять, стольово неподходяще для военного человека, что если он сам сейчас не подаст в отставку, то в ближайшие дни вполне может ожидать увольнения по служебной необходимости (ex officio)*, если дело станет достоянием общественности. Поданное вчера заявление об отставке, брошенное на бумагу, как ему тогда казалось, просто для того, чтобы угодить странному капризу жены, теперь оказалось ему крайне полезным. Не теряя ни минуты, капитан направился в Генеральную комендатуру, постучал в дверь "приёмного протокола" и внёс своё прошение — к великому удивлению и изумлению всех служащих канцелярии, которые совсем недавно видели, как вежливо и по-дружески генерал приветствовал капитана, прибывшего из Боснии.
Выйдя из канцелярии, капитан решил пойти домой. Было уже десять часов. Он должен поговорить с женой, откровенно, честно, всё ей рассказать, заклинать её, чтобы сказала правду. Он должен быть уверен, знать всё, плохое и хорошее, чтобы понимать, против чего бороться.
Но едва он прошёл несколько шагов, как с противоположной стороны улицы некая человеческая фигура, завидев его, сняла с головы шапку, начала махать ею, кланяться и строить разные гримасы. Капитан взглянул на чудака, но, не узнав его и подумав, что это какой-то пьяный, отвернулся и пошёл дальше. Тогда чудак, очевидно не решаясь крикнуть, задрал плащ выше колен и бросился через уличную грязь навстречу капитану. Догнав его, чудак снова снял шапку и, кланяясь, широко улыбался.
— Целую ручки пану капитану! Пан капитан, конечно, меня не узнаёт? — сказал чудак.
Капитан неохотно взглянул на него и буркнул: — Нет, не могу вспомнить.
— Я Сливинский. Вицко Сливинский. Я был у пана капитана ординарцем ещё в Боснии.
— А, Вицко! — сказал капитан, протягивая ему руку, которую Вицко поцеловал. — Ну, как живёшь? Чем занимаешься?
— Хорошо мне, пан капитан. После службы я вернулся домой. А так как в Боснии я был ранен и получил награду за службу — помните, пан капитан, за те патроны, которыми я спас нашу роту, — а тут было не на что жить, то мне дали место смотрителя при больных в краевом госпитале.
Капитан улыбнулся, когда Вицко упомянул о патронах. Он хорошо помнил тот случай, ставший известным всей боснийской части. Один взвод из его роты, преследуя боснийских повстанцев, забрался слишком далеко в горы. Возглавлял взвод капрал, хороший парень, смелый и решительный, но не особо умный. Интеллектуалом во взводе считался Вицко, и он нёс в своём ранце несколько динамитных зарядов, которых капитан добился у командования для какой-то боевой цели.
Не заметив опасности, солдаты расположились в небольшой роще, сложили винтовки в пирамиду, развели огонь и начали жарить барана, пойманного во время марша через соседнюю гору. Но когда они спокойно занимались этим делом, забыв об осторожности, раздался выстрел почти у них за спиной. Перепуганные, они вскочили, схватили винтовки, но тут увидели, что вся роща была окружена повстанцами.
— Не смейте стрелять! — закричал им предводитель повстанцев. — Мы вас всех видим, каждый из вас на прицеле. Стоит только выстрелить — и мы сразу ответим, каждый из вас упадёт, пробитый как минимум четырьмя пулями.
Солдаты онемели от страха и стояли с винтовками в руках, беспомощные, как овцы перед бойней. Один только Вицко, львовский парень, не потерял присутствия духа. Мгновенно осмотрев местность, он увидел, что роща состояла из редких больших дубов, под которыми рос густой, но низкий кустарник. Он заметил, что повстанцы окружили рощу, но, видимо, боялись засады в кустах и потому не подходили слишком близко. В его голове вспыхнула спасительная мысль.
— Слушай, Микола, — шепнул он капралу. — Делай, что скажу, и всё будет хорошо. Прикажи нам сейчас сделать "Duckt euch!"*, а сам начни говорить с этим босняком. Делай вид, что хочешь сдаться, но тяни время как можно дольше. Только смело, не показывай страха!
— Duckt euch! — крикнул капрал своим солдатам, и те, по примеру Вицко, присели и исчезли из глаз босняков, хоть и не полностью. Всё же было хоть какое-то преимущество — теперь враг не мог их сосчитать и целиться в каждого отдельно.
— Что вы делаете? — закричал босняк, не поняв команды, но заметив, что его положение стало гораздо менее выгодным.
— Да ведь мы не стреляем, — добродушно ответил капрал. — Я велел им сесть, чтобы кому-нибудь не захотелось выстрелить. Знаешь, иногда у человека рука чешется.
— Проклятый шваб! — проворчал босняк, добавив привычную крепкую фразу в адрес тех "швабов", которые вдобавок говорили на чистом русинском и могли вполне сносно объясниться с босняками без переводчика.
— Так чего же вы от нас хотите? — спросил капрал.
— Сдавайтесь! — ответил главарь.
— Гм, одним словом, многовато хочешь, — протянул капрал, тоном, будто бы торговался на ярмарке в Дрогобыче с заезжим цыганом за клячу. — А знаешь, брат, что нас ждёт от генерала, если мы сдадимся с оружием?
— А мне-то что до этого? — отрезал босняк. — Если не можете с оружием, то сначала сложите оружие, а потом сдавайтесь сами.
— Это ещё хуже, — сказал капрал. — В таком случае нам никакой пользы.
— Как это — никакой?
— А так, что если вы нам головы не отрежете, то генерал прикажет нас всех расстрелять.
— Так что же нам с вами делать? — спросил вожак, уверенный, что отряд ему не ускользнёт.
— А кто ж его знает, — пробормотал капрал, почесавшись в голову.