— Не хотел бы я вам зла, но и головой рисковать за вас не стану. Знаешь что, брат, может, договоримся так: забирайте наши ранцы и плащи, все деньги, что у нас есть, порох и патроны — вам это всё пригодится, верно? А нас с карабинами отпустите, нам срочно нужно попасть в наш полк.
— Так? Спешите? — с насмешкой крикнул босняк и начал совещаться со своими. В это время Вицко прихромал к капралу и прошептал ему:
— Спрячься за дуб и командуй: огонь!
В ту же минуту капрал прыгнул за дуб и закричал:
— Feuer!
Прогремел залп, от которого горы отозвались эхом. Солдаты, спрятанные в кустарниках, стреляли с выгодной позиции, и несколько босняков, включая главаря, упали мёртвыми. Но это бы не сильно помогло, ведь повстанцев было слишком много, а малочисленность «швабов» лишь вдохновила их. Но в тот момент, когда они хотели открыть ответный огонь, раздался ужасный взрыв, земля задрожала. Один дуб на краю леса с корнем взлетел в воздух и разлетелся в щепки, осыпав землю, да ещё и зацепив некоторых босняков по голове.
— Караул! Швабам сам чёрт помогает! — завизжали повстанцы.
— Жахни вторым! — крикнул воодушевлённый капрал, и тут же на другом краю леса рванул второй динамитный заряд — с тем же громом и столь же непонятным для босняков эффектом.
— Господи-боже! — завизжали они. — У швабов пушки! Спасайся кто может! Бежим! Бежим!
Взрыв третьего заряда заглушил их крик. Под прикрытием этих мощных фейерверков отряд с честью вышел из опасной позиции, не потеряв ни одного человека и ещё насадив страх в душу врага. А за этот план Вицко получил серебряный крест за храбрость и после службы — место смотрителя в краевом госпитале.
— А я, пан капитан, вас уже добрый час ищу, — сказал Вицко.
— Меня?
— Именно так. Был у вас в квартире. Вельможная пани сказала, что вы, вероятно, в офицерском касино. Пошёл туда — мне говорят, был вчера, а сегодня нет. Может, в полковой канцелярии на Жовкивской. Пошёл туда — сказали, что вы сейчас в отпуску и не приходите, но может быть...
Капитан, удивлённый, перебил его это захватывающее повествование:
— Но зачем ты меня так срочно разыскиваешь?
— Мне-то самому, пан капитан, ничего не нужно, — добродушно ответил Вицко. — Но у нас там в госпитале... знаете, пан капитан... вчера привезли одного старика... Пан капитан его знаете, правда?
— Какого старика?
— Он сказал, что пан капитан его знаете. Вчера упал и ушибся на тротуаре. Это ещё полбеды — ничего себе не сломал. Но оказалось, что он уже два дня ничего не ел, обессилел. В госпитале у него начался жар. Всю ночь звал вас.
— Меня?
— А так. Это меня и насторожило. Всё — Ангарович да Ангарович! Я с ним на дежурстве был. Несколько раз спрашивал его: «Что вы, батенька, хотите от Ангаровича?» Но, понятно, он в горячке — ничего не соображает. А сегодня утром немного пришёл в себя. Зовёт меня и умоляет ради всего святого отыскать пана капитана Ангаровича и просить, чтобы тот обязательно пришёл. И как можно скорее. А я, поскольку знаю пана капитана и как раз собирался в город, обещал ему это сделать.
— Но кто же этот старик, что меня ищет? Как его зовут?
— Вчера невозможно было от него ничего добиться — настолько он был измождён. Даже есть не мог, мы его, как младенца, кормили. А вот сегодня утром сказал, что зовут его Михаил Гуртер.
Неожиданный удар грома прямо рядом с ним не испугал бы капитана так, как это имя, произнесённое в таких обстоятельствах. Что это за новая загадка? Гуртер — миллионер, владелец фабрик — не ел два дня? Это он тот самый бедный старик, что вчера упал на тротуаре у него на глазах, и которому он из жалости дал гульден? В голове закружился водоворот мыслей, опасений, подозрений, которые уже было утихли. Одним жестом распрощавшись с услужливым Вицко, капитан бегом кинулся на площадь Бернардинскую, вскочил в первую попавшуюся дрожку и приказал везти себя в краевой госпиталь.
Гуртер сидел на постели с подушкой за спиной и при помощи сестры милосердия ел бульон, когда капитан вошёл. Это была крепкая, костистая, но очень исхудавшая фигура в грубой больничной рубахе и вязаном из шерсти жилете поверх неё. Его лицо, изборождённое морщинами, как высушенное яблоко, было цвета старого пергамента и обрамлялось длинной растрёпанной седой бородой. Он напоминал церковного сторожа, и капитану даже показалось, что от него пахнет ладаном.
Увидев капитана, Гуртер задрожал и выронил ложку, которую только что подносил ко рту.
— Ах... Сынок! Капитан! Ты всё же пришёл! — пробормотал он дрожащим, прерывистым и каким-то разбитым голосом. — Я просил господа... перед смертью... ох!.. ведь уже недолго, сынок, о, недолго! Но садись! Садись здесь, рядом! Есть кресло? Вот так! Дай мне руку!
Капитан молча взял кресло и сел у изголовья. Его сердце сжимало что-то, словно клещи. Он подал Гуртеру руку, которую старик прижал к губам и оросил слезами. Капитан старался не допустить до этого; слёзы старика жгли, как расплавленное олово.
— Что вы делаете, батечка? Прекратите!.. — воскликнул он, вырывая свою руку из рук старого.
— Нет, нет! Не отталкивай! Дай руку, дай... — шептал Гуртер. — Я... старый дурак... старый дурак... — Рыдания прерывали речь. — Виноват перед тобой... эта сатисфа... ох, ох! факция!.. Бог карает меня... и справедливо... за мою гордыню... за моё проклятое ослепление!..
Капитан с болью и сочувствием слушал эти слова, хоть их смысл оставался для него неясен. Он не перебивал Гуртера, который, доев с помощью сестры милосердия остаток бульона, продолжал говорить сквозь стон и редкий кашель:
— Глуп я был, сынок! Гордыня ослепила меня... ох! Знаешь, кого бог хочет погубить... кхе-кхе-кхе!.. Не могу!.. Недолго мне осталось, а так много нужно бы тебе рассказать! Знаешь, чувствую — сердце моё замёрзло. Не умерло, живо, но замёрзло. Хотело бы растаять, иногда дрожит, но не может... Дурак, дурак!.. Сам его заморозил — и теперь от этого умираю!
Он замолчал. Сестра настояла, чтобы он доел остатки бульона, который уже остыл. Капитан сидел без мысли, лишь бессознательно следя за происходящим. Сестра, накормив Гуртера, подложила подушку на место, помогла старику лечь, накрыла его и молча удалилась, лишь слегка кивнув капитану.
— Так вот... что я хотел тебе сказать, — снова заговорил Гуртер, поднимая на капитана свои тусклые, глубоко запавшие глаза, почти скрытые косматыми бровями. — Спасибо тебе, тысяча раз спасибо, что пришёл! Дай руку... не бойся... я просто хочу приложить её к сердцу... Знаю, знаю, ты добрый, честный человек! Я узнал об этом, но поздно. Раньше, когда я был богат, когда был слеп, когда морозил своё сердце и заковывал его в стальной панцирь, — тогда и слышать не хотел о тебе. Я ненавидел тебя всей душой. Презирал. Проклял Анельку за то, что вышла за тебя замуж. Ох! Бог наказал меня. Дал мне два удара, сынок, один страшнее другого. Отнял у меня всё и открыл мне глаза!..
Рыдания без слёз потрясли его тело. Затем начался долгий приступ кашля, от которого сестра снова прибежала — проверить, не случилось ли чего серьёзного. Когда приступ миновал, наступила тишина, которая продлилась несколько минут, пока старик не отдышался.
— Четыре года назад я потерял всё, что имел, — продолжал Гуртер.
— Четыре года назад?! — воскликнул капитан, не в силах скрыть волнения, и дёрнулся в кресле, словно обжёгся.
— Да, сынок, четыре, — подтвердил Гуртер, не понимая причины его реакции. — Долгая история... Обманули, разорили — пусть им бог воздаст! Остался без куска хлеба. Сделался церковным сторожем... Тяжёлый хлеб, ох, тяжёлый, но что ж — пришлось. Тогда я вспомнил о вас, об Анеле, о тебе... Узнал, что ты в Боснии... Написал Анеле, объяснил своё положение, умолял о помощи. Не ответила... Через год написал снова. Тоже молчание... Я заболел... Потерял место... Старик, ни на что негодный... кому такой дармоед нужен! Осталось только просить милостыню. Тогда я подумал — ведь всё же... Боже мой! Она же моя племянница! Я же её воспитал, в люди вывел! Неужели выгонит? Про Анелю я так думал... и пошёл к вам. Из Кракова... пешком... с протянутой рукой... в голоде и холоде... Ох, сынок! Чувствую, что справедливо господь карает меня за мои грехи. Но кара его тяжела, ой как тяжела!
Капитан слушал всё это, словно на дыбе. Каждое слово — как гвоздь в тело. Каждый стон — как выкрученный сустав. Каждый приступ кашля — как горящий факел. Он старался не смотреть на Гуртера, чтобы не выдать перед ним, какие страшные муки причиняют ему эти слова. А старик, отдышавшись, продолжал:
— Не ответила она мне! Забыла обо мне, не захотела вспомнить. Может, и справедливо. Может, и заслужил, раз сам первым забыл. Но всё же... Ох, сынок, не дай бог ни тебе, ни ей вкусить той горечи, которая четыре года была моей ежедневной пищей!
Он вытер тяжёлые слёзы, что прокатились по его лицу и затерялись в глубоких морщинах.
— Но ты, ты меня не отвергнешь, правда? Дашь мне приют на остаток моих дней? — обратился он к капитану дрожащим голосом.
— Батечка! — воскликнул тот, обхватив обе его иссохшие руки. — Неужели могли вы хоть на миг усомниться? Только поправьтесь немного, чтобы можно было вас отсюда перевезти.
— О, поправлюсь, поправлюсь! — поспешно ответил Гуртер.