Чёрная рада Страница 7

Чуприндари — хоть глянь, душа радуется. Идут мимо церкви — крестятся, кланяются, а потом, вскочив, да в присядку, да через голову, да колесом! А бурсаки, выбежавшие за ограду, глядят на них — и плачут.

— Не плачьте, дурни! — говорят им запорожцы. — Днепр прямо в Сечь течёт...

Дома у себя, говорю, ходят они в дёгтевых рубахах да в дырявых кожухах-кожанках, а тут разоделись в такие жупаны, что хоть бы и гетману, — всё лишь бы показать миру, что запорожцу все эти ткани да шелка — одно и то же, что и дерюга. Завидит где лужу на дороге — сразу в неё и лезет в кармазинах; увидит плешину дёгтя — и туда, в сафьяновых сапогах. Народ — чудной, да и только!

Шрам хоть и злился на запорожцев, а и сам не заметил, как загляделся на них. Добрые молодцы хоть и вреда немало делали людям по Украине, да всё равно к душе как-то припадали всякому. Не раз сам я слышал, как иной дед, вспоминая их проделки, начинал их поносить, а потом, заговорится, заслушается про их обычаи да повадки — и сам не знает, чего это ему жалко становится этих сіромах, и седая голова вдруг говорит о них, как о родне. Чем же это, чем запорожцы так всем были по сердцу? Может, тем, что они беспечно, но в то же время как-то грустно глядели на мир божий. Гуляли они — и гулянкой своей доказывали, что всё в этом мире — одна суета. Им не надо было ни жены, ни детей, а деньги разбрасывали, как полову. Может, тем, что Запорожье испокон веков было сердцем украинским, что на Запорожье воля никогда не умирала, древние обычаи не забывались, казацкие старинные песни не замолкали до последних дней, и было то Запорожье, как искра в горне: кто хотел — тот и раздувал из неё огонь. Потому-то, видно, оно и славно было между панами и мужиками, потому и любо было каждому сердцу!

Черевань, глядя на те пляски да выкрутасы, аж ногой притопывал, взявшись в бока.

— Вот, братец, — говорит Шраму, — где люди умеют жить на свете! Будь я не женат, пошёл бы сейчас в запорожцы!

— Не ведаешь, что говоришь, сват! — ответил ему Шрам. — Теперь честному человеку стыдно в такое разбойничье сборище лезть. Обернулись нынче запорожцы — не пойми во что. Пока ляхи да недоляшки душили Украину, туда бежал лучший люд из городов; а теперь кто идёт на Запорожье? Или голодранец, или вор, что виселицы боится, или дармоед, что не привык себе насущный хлеб зарабатывать. Сидят они, окаянные, в Сечи — да только и делают, что пьют, а как надоест водку жрать — так и едут в города, да тут и важничают, как поросёнок на ярмарке. Чёрт с ними, с их плясками! Поехали лучше скорее в Печерский, а то на службу опоздаем.

Как вдруг кто-то из-за плеча:

— Овва!

Обернулся Шрам — а за ним стоит запорожец в кармазинах; стоит да смеётся.

— Овва, — говорит, — и вроде бы правда, а на деле — одна ложь.

— Ироде! — не сдержавшись, крикнул на него Шрам; но, спохватившись, где он, сразу и совладал с собой. — Цур тебе, — говорит, — опричь божьего дома!

Да скорее к коню — и поехал. За ним — Черевань с Петром.

Череваниха тоже поспешила к ридвану, потому что к запорожцу подошёл другой братчик, и хоть ничего ей не сказали, да глядели на Лесю так хищно, как волки на ягнёнка.

Первый запорожец — здоровенный казак. Лицо широкое, обветренное; сам коренастый; длинный густой чуб, поднявшись вверх, спадает за ухо, как лошадиная грива; усы длинные, вниз закрученные, аж до жупана свисают; глаза так и играют, а чёрные густые брови поднялись высоко над ними — и, чёрт его знает, глянешь раз — хмурится, глянешь другой — усом моргнёт так, будто вот-вот засмеётся. А второй — молодой, высокий казак, только что-то в нём азиатское; сразу видно — не с нашего поля ягода, потому как в Сечь стекались бурлаки со всего света: придёт турок — и турка примут; придёт немец — и немец станет запорожцем, лишь бы крестился да сказал: "Верую во Христа Иисуса, готов воевать за веру христианскую".

Обрадовалась Череваниха, как догнала своих, будто спаслась от какой-то беды. Вот и поехали все через Верхний город, а дальше Михайловской тропой через Сенькову долину, на Печерскую гору. А на Печерской горе тогда рос дикий лес. Дорога через ту чащу была трудная: то петляет между деревьями, то спускается в овраги, то обходит лохматые бугры. Ридван всё больше отставал от верховых; а Пётр, после тех чудных речей Череванихи, уже не держался женского общества. Остались наши паломницы только с Василием Невольником.

Аж вот с обеих сторон дороги зафыркали кони, затрещали сухие ветки под копытами, и показались сквозь листву кармазины — догнали их запорожцы, те двое, что у братства отпросились от прощальников.

Череваниха с дочкой и сами не знают, чего испугались. Потому как едут эти гультяи не по-людски: дороги не смотрят, скачут по лесу куда вздумается; всё кружат возле ридвана, ни спереди не идут, ни сзади не остаются. А кони — будто знают, чего хозяевам хочется: скачут, как козы, то сюда, то туда между кустами. И страшно было смотреть, как эти дикие степные животные карабкаются на кручи копытами, то с кручи кидаются в овраг — и не видно их, только глухо топают и фыркают в яре. Наши не раз уж думали, что конь перевернулся и задавил всадника; ан нет — выскакивает тот вихрем на бугор, да и сверкает на солнце кармазинами.

Так, пропадая и крутясь, будто к добру не идёт, перекликались запорожцы через дорогу, как хищные орлы, и завели такую беседу, что у наших паломниц душа в пятки ушла.

— Вот, брат, девка! — крикнет один. — Пусть я буду грязью, а не казаком, если думал, что в мире бывает такая красота!..

— Еге, сало-то есть, да не для кота! — откликнется второй с дороги.

— А почему не для кота? Хочешь, прямо сейчас поцелую!

— А как возле столба киями поцелуют?

— Да плевать мне на кий! Пусть хоть сейчас на саблях порвут!

Леся боялась, как бы он взаправду не бросился на неё; как вдруг на дороге овраг. Запорожцы — прямо туда, как бесы.

— Василий! — говорит тогда Череваниха. — Куда мы это заехали? Что с нами будет?

— Не бойся, пані, — говорит, улыбаясь, Василий Невольник. — Добрые молодцы только шутят. Они отродясь девушек не обижают.

А Череванихе всё равно тяжко на сердце. Велела ехать быстрее, чтобы догнать своих. Как вот — запорожцы снова по бокам дороги. Жупаны в грязи после оврага, да им хоть бы что.

— Гей, брат Богдан Чорногор! — крикнет снова старший. — Знаешь, что скажу тебе?

— И уж!.. Дельного не скажешь, прилипнув к бабе.

— А вот послушай, что скажу — аж облизнёшься!

— Ого!

— И не "ого"! Слушай. Хоть Сечь нам и мать, а Великий Луг — отец, да ради такой девушки можно и отца, и мать оставить.

— Неужели?

— А что же?

— И куда ж тогда?

— Овва!

Тут запорожцы снова исчезли, как марево. Мать и дочь подумали, что правда у них дурное на уме; а Василий Невольник покачал головой, да и говорит:

— Какой славный народ, эти братчики! Эх, был и я когда-то таким выдумщиком, пока годы не остудили, да проклятая неволя не изломала! Летал я, как угорелый, по степям за кабардинкой; выдумывал всякие проказы; знали меня и в городах, и в степях, знали меня шинкари и музыканты, знали паны и мужики, знало казачество и хлебопашцы!

— Я тебе и не то скажу! — крикнул, как из бочки, запорожец.

— С тебя бы и этого хватило, — ответил другой, — коли бы услышал это батько Пугач — быстро бы он отбил у тебя охоту до баб!

— Нет, право, Богдане. Какой чёрт будет шутить, если чёрные брови, будто пиявки, в душу вцепились? Так или эдак, а девка будет моя! А знаешь что?

— А что?

— А поехали посмотрим, что там у вас за горы!

— Ну и ну!

— Да так! Не зря ж ты звал меня к себе, турка воевать. А хочешь — хватим девчонку, да и гайда в Чёрную Гору!..

— Так ты это по правде говоришь?

— Так по правде, как я Кирилл Тур, а ты Богдан Чорногор. С такой девкой за седлом — хоть к чёрту в зубы, не то что к черногорцам.

Вот так те плуты и сговаривались вслух на насильничество, и никто не мог бы разобрать — в шутку ли, всерьёз ли. Народ был буйный! Всё ему нипочём: жить — не жить — всё равно; что другим слёзы — ему забава. Потому-то Череваниха и боялась, как бы лукавый не подтолкнул их к беде. Но вот догнали они своих. Запорожцы увидели — да и исчезли с глаз, как сон, от которого человек вздрагивает, мучится, а как глянет — ничего и нет.

VI

Кто бы мог подобрать такое слово — яркое и красивое, чтоб, словно на картине, описать тот Печерский монастырь? Чтобы кто и не был сроду в Киеве — так чтобы, читая, словно видел наяву те каменные ограды, ту высокую колокольню, те церкви в золоте и резьбе? Так-то оно теперь, а лет двести назад нужно было слова тихого, понурого, чтобы рассказать, каким тогда был Печерский монастырь. Досталось и ему от батыевых бедствий. Великая церковь, что в летописях названа «небеси подобною», была разрушена до окон. Хоть князь Олелькович Симеон потом поднял её из руин, далеко ей было до прежней красоты. Не было ни серебра, ни золота, что ныне сверкают по всей Лавре; всё тогда было бедненько.

Э, да были повсюду по стенам Великой церкви расписаны князья, гетманы, благочестивые воеводы, что ту церковь защищали и поддерживали. Теперь бы мы дорого дали, чтоб на них взглянуть! А внизу, у стен, повсюду были надгробия тех великих людей, того православного рыцарства. И этого теперь ничего нет…

Отстояв службу, Шрам с близкими ходил от одного надгробия к другому. Тут читал, что такой-то «Симеон Лико, муж твёрдый верой и храбрый, почил после многих славных подвигов». А там — будто сам князь с того света говорит к нему златыми словами: «Многим сиял я знатностью, властью и доблестью, а как умер — с убогим старцем сравнялся и за свои широкие ланы семь пядей земли получил. Не дивись, — говорит, — тому, читатель, ибо и тебе то же будет: неровными на свет рождаемся, а равными умираем!» А дальше и какой-нибудь пан просит: кто будет читать надпись, молви проходя доброе слово: «Боже! Милостив будь душе раба Твоего». Кто бы и безграмотным был, глядя на те сабли, панцири, бунчуки и прочие клейноды, вперемешку с костями, с Адамовыми головами, вырезанными из меди и камня над надгробьями, — всякий бы понял, к чему оно так устроено: всякое богатство, всякая слава — всё суета сует; и сабля, и булава с бунчуком, и горностаевый плащ — всё ляжет когда-нибудь рядом с мёртвыми костями.

Вот и Шрам, разглядывая ту резьбу да читая эпитафии, загрустил и сказал:

— Сколько гробов, а ведь все эти люди жили, и все пошли на суд перед Богом! Скоро и нам туда, где отцы и деды наши.

И, подумав так, вынул из-за пазухи настоящий золотой обушок, что как-то на войне отбил у лядского пана или у недоляша, и повесил на ризу Богоматери.

Из большой церкви наши паломники направились к пещерам, как вдруг видят — навстречу из пещер идёт кто-то в дорогих кармазинах, высокий и статный; по кармазинам ворот и полы расшиты золотом; сверху — кирея, подбитая соболем; опирается на серебряную булаву.