Чёрная рада Страница 5

Немного погодя зашумело по Украине, закипело, словно в котле, и стали съезжаться в Киев паны да гетманы — сбылось второе слово бабушки. Все дивились на мою дочку, дарили ей серьги, дорогие перстни; только никто так не одарил её, как тот гетман, что мне снился. Дороже всех подарков был его подарок, и лучше всех панов и рыцарства был молодой гетман: вместо глаз — звёзды, на лбу — солнце, на затылке — месяц. Сбылось ещё раз слово гадалки. Всех панов и гетманов затемнял он красотою. И говорит мне: «Не отдавай же, паниматка, свою дочь ни за князя, ни за рыцаря; не женюсь, пока не вырастет — буду ей верным супругом». Дай же, Боже, и Ты, Мать Божья, чтобы и это сбылось — на счастье и на здоровье!

Тут как раз выехали они из-за горы. Перед ними так и заблестело, так и заиграло, так и замерцало церквями, крестами, горами и домами. Святой город сиял, как Русалим. Солнце ещё не поднялось высоко; так не то что церкви и хоромы — даже зелёные сады, и всё, что видел глаз в Киеве, всё горело, словно золототканая парча.

Паломники перекрестились и сотворили молитву. А Петро едет себе и ничего не видит, и не слышит — так вскружила ему голову Череваниха.

IV

Весело и горько вспоминать нам тебя, наш старый дедушка Киев! Потому что и великая слава не раз осияла тебя, и великие беды с разных сторон собирались на тебя… Сколько князей, рыцарей и гетманов добыло, сражаясь за тебя, славы; сколько на твоих улицах, на тех старинных улицах, на валах и церковных кладбищах пролито крови христианской! Уже о тех Олегах, о тех Святославах, о тех половецких ясырях и вспоминать нечего. Ту славу, те беды выбила нам из головы безбожная татарва, когда вломился Батый в твои Золотые ворота. Хватит с нас и недавних воспоминаний о твоей разрухе.

Ещё и двенадцати лет не насчитал Шрам, как в тот несчастный Берестецкий год пришёл в Киев Радзивилл с литвинами, всё сжёг и разграбил, а перемешанные, сев на байдаки, вынуждены были бежать до Переяслава.

Та лютая пожарища ещё не совсем исчезла: куда ни глянь — везде видны были её следы. На амбарах, на сараях, на изгородях, между свежим деревом чернели обугленные брёвна, а то и вовсе красивый когда-то сад стоит пустырём, без ограды; на запустелом подворье торчат одни печи да ворота; а где резьба, где щит над воротами, где хоромина — всё новое, дерево ещё не потемнело.

Грустно было Шраму смотреть на эти признаки пожарищ. Только и было красоты в Киеве, что Божии церкви, да сады с красными маками, да ещё те зелёные крутые горы.

Тогда почти весь Киев размещался на Подоле; Печерского ещё не было вовсе, а Старый, или Верхний город после Хмельниччины пустовал. Где-как стояли на Подоле каменные дома, но в основном всё было деревянное: и стены с башнями вокруг Подола, и замок на горе Киселёвке. Улицы были узкие, петляли туда-сюда, а кое-где вместо улицы — площадь, и никто её не застраивает, и ничего на ней нет, только гуси пасутся.

Едут наши паломники по тем закоулкам, как глядь — посреди улицы застряли телеги. Шрам послал сына прочистить дорогу. Скачет Петро к телегам, глядит — а за ними, у дома, перед крылечками, сидит толпа людей. Посреди — ковёр, на ковре бутылки, чарки и всякая еда.

Петро сразу догадался, что, видно, у кого-то родился сын или ещё что, так на радостях угощают всякого, кто идёт или едет мимо. Народу уже собралось немало, и все были мещане. Узнавались они уже хотя бы потому, что не носили сабель — только нож за поясом: сабли были только у панства да казаков. А ещё их узнавали по тому, что подпоясывались по жупану, а кунтуши носили распахнутыми (тогда было так: если не пан или не казак — не подпоясывайся по кунтушу, а то носа оттрут где-нибудь). Ещё по тому узнавали, что не смели ходить в кармазинах: в кармазинах ходили только знатные и сабельные, а мещане одевались в сине-зелёное или в цвет «гороха»; бедняки носили «личаковую» (грубую) одежду. Потому казаки насмехались над мещанами, называя их «личаками», а мещане в ответ дразнили казаков «кармазинами».

Сидели гости за трапезой не молча: болтали себе громко, так что Петро должен был крикнуть через телеги: «Добрый день!». Обернулись тогда две-три головы.

— Пане хозяин! — говорит. — И вы, почтенное собрание! Просит паволочский Шрам пропустить его через табор.

Как только назвал Шрама, некоторые сразу вскочили да и глядят; а хозяин узнал Петра и говорит:

— Где ж тот Шрам? Это, разве, десятая часть старого Шрама.

— Где там десятая! — подхватили шутя гости. — Разве сотая!

— И сотой нету! — закричали все гуртом. — Хоть тысячу таких красавцев в жупанах собери — всё равно Шрама не получится!

Все радовались такой выдумке; некоторые аж смеялись до слёз: с утра уже пригубили изрядно. Как вот и сам Шрам подъехал. Как только заметили его седую бороду — сразу телеги откатили в сторону, и вышли навстречу. Хозяин — с бутылкой и чаркой впереди.

— Вот наш старый Шрам! — кричали мещане. — Вот наш батюшка!

— Что это, Тарас? — спрашивает Шрам у хозяина (а хозяин когда-то был в охотниках у Шрама трубачом). — Против кого это ты такой табор заложил? Ведь, кажется, тихо на Украине?

— Где уж тебе тихо, пан полковник или панотец?.. Я уж не знаю, как теперь тебя величать, — говорит Тарас Сурмач. — Где тебе тихо? Сегодня у меня родился такой витязь, что аж земля затряслась. Дал мне Бог сына, такого же, как и я, — Тараса. Если мышь не откусит голову, то и он будет, как отец, трубить казакам на приступы; да и теперь уже во всю избы трубит!

— Пусть растёт великим да будет счастлив! — говорит Шрам.

— А чем же тебя почтить, вельможный пан?

— Ничем не надо, Тарасе.

— Как это — ничем? — удивляется Сурмач. — Разве ты обет дал?

— Не обет, Тарасе, а, прибывши в Киев, всякий христианин должен прежде всего поклониться Божьим церквям.

Но не такой уж был Тарас, чтоб сразу угомониться.

— Добродію мой, — говорит, — дорогой? Если бы я знал, что такая мне будет на старости честь от пана Шрама, так чёрт бы меня взял, если бы я и на один приступ засурмил! Разве тебе не рад мой Тарасик, что не хочешь хоть пелёнки его покропить? Тебе, значит, всё равно — вырастет ли добрый казак, или загрубеет, как жидович?

— Рад я ему от чистого сердца, — говорит Шрам. — Пошли ему, Господи, счастья и долю; только сейчас не время пить и веселиться.

— Да на доброе дело, добродію, всегда время. Глянь, сколько телег у дома! Никто не отрёкся моего хлеба-соли. Кто на ярмарку собирался, кто в лес за хворостом, кто с зерном в мельницу — так вот же, как дело важное стало, что надо нового человечка поздравить, — то пусть себе кто хочет ярмаркует, пусть свиньи в огород лезут, пусть жена волосы рвёт, — а тут надо постараться, чтоб новому человеку не горько было на свете жить. А то скажет: «Вот у меня отец такой-сякой был! Поскупился отметить, как положено, родины — вот теперь и ешь хлеб пополам со слезами!»

— Одумайся, ради Бога, Тарасе! — говорит Шрам (уж надоело ему слушать пьяную болтовню). — Разве пристало человеку, приехавшему к Божьим церквам, к святым мощам, застревать на крестинах?

— Да чего ты, куме, вокруг него крутишься? — сказал кто-то сбоку толстым голосом. — Разве не знаешь, что это за птица? Узнавай наших, панство! Вот оно что! Сказано — кармази́ны. То есть наш брат им не товарищ — вот оно что!

Как сказал — словно искру в порох бросил. Все так и закипели, потому что мещане уже давно на городовое казачество да на старшину злобу держали.

— Э, чтоб его! — закричали десятки голосов. — Так мы им товарищи только тогда, когда надо выручать их из-под ляхов?

— Пха! — говорит хозяин. — Что нам возле них вертеться?

— К чёрту кармази́нов! — загудела громада, разъярившись, как быки. — Они только умеют звенеть саблями; а где они были, эти брякуны, когда безбожный Радзивилл стучал из пушек в городские ворота?

Закипел и Шрам, услышав такое.

— А вы же, — говорит, — проклятые лодыри, где были, когда ляхи обложили нас под Берестечком, как горшок в жару? Где вы были, когда нас припекли со всех сторон, что едва ли не полвойска выкипела? Вы тогда звенели не саблями, а талярами и дукатами, что понабирали с казаков за гнилые подошвы да дырявые сукна! А? А как Радзивилл пришёл — так вы, окаянные, не ответили ему и разу из пушки! Жалкие трусы! Отдали Радзивиллу город, да как бабы, заголосили: «Згода!» А как загорелся Киев, и литвины начали вас душить, как овец, — так кто вам на выручку подоспел, как не казаки? Бедняга Джеджелий с горсткой сирот влетел в Киев, как голубь в гнездо за ястребом; а вы его поддержали, зайцы трусливые? Дурак покойник был! Я бы не Литву, я бы вас резал и сек, бесовы дети! Я бы вас научил защищать, что казаки вам отвоевали!

— Какой ещё господин отвоевывал нам добро, кроме нас самих? — кричали мещане. — Отвоевали казаки!.. Да кто же были те казаки, как не мы сами? Это теперь, с вашей подачи, не носим мы ни сабель, ни кармазинов. Казацтво вы себе заграбили, сами себе панствуете, в ридванах ездите, а нам строй стены, башни, заборы за свой счёт, плати налог, пошлину и чёрт знает что! А почему бы и нам по-казацки не повесить саблю да не сидеть, сложа руки?

— Казаки сидят, сложа руки! — говорит Шрам. — Чтоб вы так по правде дышали! Если бы не казаки — давно бы вас чёрт слизал, давно бы вас ляхи с предателями задушили или татарва в Крым погнала! Безумные головы! Только на казачьей отваге держится в Украине православная Русь и благочестивая вера! Дай всем козацкое право! Да вы бы сказали это батьке Богдану: он бы свою булаву об ваши дурные головы разбил! Где в мире видано, чтоб весь люд жил по одному праву? Каждому своё: казакам — сабля, вам — безмен и весы, а посполитым — плуг да борона.

— Если каждому своё, — говорит Тарас Сурмач (а бутылкой машет так, что аж горилка льётся), — если каждому своё, то почему бы нам шаблю да козацкую волю не назвать своей? У казаков не хватало войска — мы сели на коней; у них не было денег — мы дали и денег, и оружия; вместе били ляхов, вместе терпели всякие беды, а как пришло время делиться, то казаки остались казаками, а нас опять в посполитые записали! Кто ж мы такие? Разве не те же самые казаки?

— Разве не те же самые казаки? — подхватила толпа, закладывая с пренебрежением руки за пояса.