Чёрная рада

Хроника 1663 года

I

Весной 1663 года двое путников, верхом на добрых конях, приближались к Киеву по Белогородской дороге.[1] Один был молодой казак, вооружённый будто на войну; другой, по одежде и по седой бороде — вроде бы священник, а по сабле под рясой, по пистолям за поясом и по длинным шрамам на лице — старый казак. Кони у них были утомлённые, одежда и сумки — в пыли: сразу видно, едут издалека.

Не доезжая верст две-три до Киева, свернули они влево и поехали через рощу по кривой тропинке. Кто только видел, как они свернули с поля в лес, тот сразу догадывался, куда держат путь. Кривая дорожка вела к хутору Череваня — Хмарыще. А Черевань был человек при деньгах, да ещё весёлый пан из тех казаков, что обогатились во время десятилетней войны с ляхами. Речь идёт о Богдане Хмельницком, как он с казаками лет десять ляхов и недоляшков трепал. Вот тогда-то и Черевань нажил несметные богатства и после войны осел хутором под Киевом.

Был уже вечер. Солнце светило мягко, без жары; и приятно было глядеть, как оно заливало светом зелёные ветви, сучковатые, мохнатые дубы и молодую травку. Птицы щебетали и свистели повсюду в роще так громко и красиво, что всё вокруг, казалось, улыбалось. А путники были как-то печальны. Никто бы не сказал, что они едут в гости к весёлому пану Череваню.

Вот они уже и под Хмарыщем. А Хмарыще было окутано лесами, словно тучами. Вокруг его обвивала речка с зелёными болотцами, лозняками и камышами. Через речку к воротам вела плотина. А ворота у Череваня были не простые, а крепостные.[2] Вместо ушул[3] — срубленная башня под гонтовой крышей, и под башней — дубовые ворота, плотно от верха до низа утыканы гвоздями. Бывало тогда, в те старые времена, и днём и ночью жди недобрых гостей — татарина или ляха. Потому над воротами в башне было оконце, чтобы сначала разглядеть, пускать ли гостя в дом или нет. Над крышей — остроконечный гребень из дубовых кольев, а вокруг хутора — добротный вал.

Подъехав к воротам, гости стали стучать саблей по гвоздям. По роще пошёл гул, а в хуторе никто не отзывался; лишь спустя время кто-то за воротами начал кашлять, и стало слышно, как нечто старое или больное поднимается в башне по лестнице к окошку, ворчит себе под нос.

— Чёрт его знает, — говорит, — что за народ нынче пошёл! Приедет неизвестно кто и откуда, и давай греметь, будто ворота не выстоят! А вот лет пятнадцать-двадцать назад! Тогда по всей Украине все сидели смирно, как пчёлы в улье зимой. Эх! Если бы ляхи, на свою беду, не разворошили казачий рой, так, может, и до сих пор бы сидели. Плохо было при ляхах, да теперь и свои не в меру гуляют! Ох, Господи праведный, Господи праведный!..

— Это Василий Невольник, — говорит тогда священник. — Всё такой же.

— Кто там гремит, будто в свои ворота? — спрашивал Василий Невольник сквозь оконце.

— Да полно тебе расспрашивать! — отозвался священник. — Видишь же, не татары, так впускай.

— Господи правый! — вскрикнул Василий Невольник. — Так это ж паволоцкий Шрам!.. Не знаю, открыть ли ворота или сперва к пану бежать?

— Сначала ворота открой, — сказал Шрам, — а потом беги куда хочешь.

— Правда, правда, добрый мой пан! — воскликнул старый привратник и начал спускаться вниз, всё ещё бормоча себе под нос. — Гора с горой не сойдётся, а человек с человеком сойдётся. Ох, не ждали мои старые глаза увидеть пана Шрама!

Вот и отворились ворота. Полковник Шрам с сыном (тот молодой казак и был его сын) въехали, склоняясь в седле. Василий Невольник от радости не знал, что и делать: бросился к Шраму и поцеловал его в колено.

Потом к сыну:

— Господи правый! Так это ж твой Петрусь! Орёл, а не казак!

Петро нагнулся с седла и поцеловался с Василием Невольником.

— Орёл, а не казак! — снова сказал Василий Невольник. — Эх, если бы таких друзей да хоть две чайки к Керману[4] приплыли, когда я там в неволе томился! Ох, Господи правый! Далась мне та проклятая неволя — до смерти не забуду её!

И правда, Василий Невольник был старичок слабый, будто только что из плена выпущенный: невысокий, согбенный, глаза запали, будто высматривают что, губы перекосились — можно подумать, никогда не смеялся. В синем жупанчике, в старых полотняных шароварах — и то на нём было, как чужое.

Петро, сын старого Шрама, спрыгнул с седла и взял у отца поводья.

— Веди нас, Василию, к пану, — говорит полковник Шрам. — Где он? В светлице или на пасеке? Он же с давних пор любил пчёл; теперь, верно, всё на пасеке.

— Точно так, добродию, — говорит Василий Невольник, — блаженную долю выбрал себе пан Черевань — дай ему Господь долголетия! Почти не выходит с пасеки.

— Ну, да ведь он от людей ещё не отрешился! Или, может, и впрямь в пустынники подался?

— Ему от людей отречься! — воскликнул Василий Невольник. — Да у него и кусок в горло не пойдёт, коли люди его покинут. И теперь у нас не без гостей. Сам увидишь, кто у нас нынче в Хмарыще в гостях.

И, отворив калитку на пасеку, повёл Шрама под деревьями.

А кто же был тот Шрам и как это он и пономарь, и полковник?

А был он сын паволоцкого попа по прозвищу Чепурный, учился в Киево-Братской школе[5] и уже сам вышел в священники. Но как только восстали казаки с гетманом Остряницей,[6] он и сам присоединился к войску; был он человек горячий, не усидел бы в приходе, слыша, как проливается родная ему кровь от глумления польских консисторий и чинов над украинцами, от издевательств католиков и униатов[7] над православной верой. В Польше тогда беззаконие дошло до того, что каждый староста, ротмистр или пан творил, что взбредёт в голову, особенно по отношению к невооружённому народу — мещанам и хлебопашцам, у которых не было ни способа, ни защиты. Жёлнеры, квартируя в городах и сёлах, требовали у людей еду и питие, насиловали женщин и девушек, запрягали людей в плуг посреди зимы, заставляли евреев бить их и погонять. А католические паны с нашими отступниками насильно внедряли унию, сажали унитов в церкви — на осрамление людям, веру православную называли мужицкой. Сёла отдавались евреям в аренду вместе с церквями. И жаловаться было некому: даже король был игрушкой в руках сенаторов, панов и епископов. А городовая казачья старшина служила коронному гетману и жила с рук старост и арендаторов, деля казачью плату — по тридцать злотых на каждого реестрового от короля и Речи Посполитой.[8] Реестровым же казакам было тесно: многих принуждали к подданству, кто оставался — работали у старшины. В реестре остались только шесть тысяч, и те были в зависимости. Лишь при Хмельницком поднялись они дружно за Украину. Так кто бы посмел пожаловаться своим землякам в такой беде? Жалобу несли только запорожцам — казакам в степи, что за порогами жили, старшину из себя выбирали и коронному гетману в шею себя не давали. Вот оттуда и шли один за другим казацкие гетманы: Тарас Трясило,[10] Павлюк,[11] Остряница — с мечом и огнём против врагов родного края.

Но недолго удавалось украинцам при них поднять голову. Ляхи с недоляшками гасили пламя и снова покоряли Украину. Пока, наконец, не поднялся страшный, неугасимый пожар с Запорожья — поднялся против ляхов и всех врагов отчизны отец Хмельницкий. Чего только не делали старосты, комиссары, городовые казаки, ротмистры с жёлнерами, и наши перевертни-недоляшки со стражей. Как ни старались — не могли погасить то пламя. Как ни переграждали степные дороги, чтоб не допустить на Запорожье, — не помогло! Бросает пахарь плуг с волами, пивовар — казаны, сапожник, портной, кузнец — ремесло; отцы бросают детей, сыновья — престарелых родителей, и всякий, ночью и потаёнными тропами, пробирается на Запорожье к Хмельницкому. И вот тогда-то «разлилась казацкая слава по всей Украине»…

А где же был, где скитался попов сын Шрам те десять лет от Остряницы до Хмельницкого? Об этом бы много писать. Он зимовал среди степей на Низу,[12] взял в жёны пленную турчанку, проповедовал слово Божье рыбакам и чабанам запорожским, бывал в морских походах с низовцами, не раз смерть видел — и так закалился, что при Хмельницком стал важной опорой. Никто, как он, не бросался в бой и не крутил ляхам такого вихря…[13]

В тех боях весь он был изрезан — поперёк и вдоль, так что, прозвав его Шрамом, казаки и забыли его реестровую фамилию. И в реестрах, если хотите знать, не Чепурный он записан.

Казачество тогда воевало всерьёз: или паном быть, или пропасть — так и фамилиями своими не все назывались.

Вот и прошли, как короткие праздники, десять лет Хмельниччины. Уже и сыновья Шрама подросли, стали помогать отцу в походах. Двое полегли под Смоленском; остался один Петро. И после Хмельницкого Шрам не раз звенел саблей; но, чувствуя, что сил уж нет, сложил с себя полковничество, постригся в священники и стал служить Богу. Сына послал в обоз, а сам — к одной церкви. «Теперь, — думал он, — Украина ляхам отомстила, недоляшков выгнала, унию стерла, жидов прижала. Пусть теперь живёт общим разумом».

Но глянул — и опять раздор на Украине. Ссоры, усобицы, и булавой гетманской начали играться, как палкой. Заныло у старого сердце, как услышал, что кровь казацкая снова льётся по Днепру — из-за Выговского[14], из-за безумного Юруся Хмельниченко[15], что получил после него булаву. А как попала булава к Тетере[16], он аж за голову схватился.