Чёрная рада Страница 9

— Расскажу, только не доводи меня до греха. Вот и разбежались, к нечистой матери, ляхи, а атаман тогда: "Батюшка! Да у тебя ж коня нет?.. Братчики, добудем ему коня!" — и пустился за ляхами.

— Что ж, добыли?

— Добыли, вражьи дети! Вернулись с добрым мерином. Мы с казаками тогда изумились.

А как же не изумиться: у самих кони измотаны, а жеребца такого ухитрились захватить — так и рвётся повод!

— Ага! Знай наших! Наш брат воюет неспроста: иной низовец и чёртом управится.

Так говорил Кирило Тур, разглаживая усы и поглядывая на всех, а глаза у него такие хитрые, что кажется — и всерьёз говорит, и морочит понемногу.

— Да и у меня самого, — говорит Шрам, — мысль такая была, что тут без нечистой силы не обошлось. Спрашиваю: "Как вы такого жеребца достали?" — "Нам-то что, батюшка. Садись и езжай с богом: ляхи не за горами; у них страх иной раз быстрее, чем похмелье, проходит".

— Ага! Это по-нашему! — говорит Кирило Тур. — Наши не кудахчут, снеся яичко. А было это вот как. Пустились братчики за ляхами, а те оглянулись — видят: горстка гонится, и остановились. Пока они за мушкеты — а атаман прицелился и угодил ротмистру как раз меж глаз. Ляхи тогда — врассыпную! А я за коня… То есть, атаман за коня!..

— Да чтоб тебя нечистая! — говорит тогда Шрам, протирая глаза. — Так это ты сам и был атаманом!

Запорожец тут как заржёт:

— Ага, — говорит, — пан полковник! Так ты, значит, старых друзей почитаешь?

— Ну, извини, братец, — говорит Шрам, обняв его, — может, ляхи мне голову саблями да келепами разрубили — память не держится!

— А что это мы всё болтаем? — молвил Сомко. — Давно пора по чарке, да за стол.

— Вот, братцы, разумное слово! — говорит Черевань. — Я такой голодный с утра, что и радоваться сил нет.

Выпил Кирило Тур чарку и говорит:

— Ну, пан ясновельможный, не обойди своей милостью и моего побрата.

— Не обойду, — говорит Сомко. — Знаю, что он саблей орудует лучше, чем языком.

— Не дивись, пан гетман, что он молчит, будто воды в рот набрал: он у меня с далёкой стороны, аж из Чёрной Горы — где-то за венграми. Теперь уже болтать по-казацки научился, а как пришёл — насмешил братчиков своим говором: всё "бре" да "море"! А парень добрый, ох добрый! Один только Кирило Тур с ним в юности сравнится. Потому-то я никого и не люблю, как себя да его!

VII

Сомко стал рассаживать гостей за длинный стол. Шрама и Череваня посадил в почётном углу, сам сел на хозяйском месте, в конце стола, а Череваниху и Лесю — на лавке. Запорожец устроился с побратимом на заднем краю стола.

Шрамовому Петру пришлось сесть рядом с Лесей, хоть он теперь был бы рад отгородиться от неё горами и морями. Что бы там ни выдумывал запорожец, как бы ни смеялись гости — он сидел, как в чаще лесной.

— Ну скажи, пан отаман, — спрашивает Сомко у Кирила Тура, — каким ветром тебя в Киев занесло?

— Самым святым, пан ясновельможный, — отвечает запорожец. — Провожаем прощальника до Межигорского Спаса.

— А чего ж ты отбился от своего товарищества?

— Погоди, пан гетман, расскажу по порядку. Только дайте сперва горло смочить. У вас тут такие никчёмные кубки, что налить не во что. Святой посуд — наши сечевые коряки! В один коряк утопишь целого замухрышку-ляха.

— Правда, братец, ей-богу, правда! — отозвался Черевань. — Я давно говорю: только в Сечи умеют по-людски жить. Ей-богу, братец, кабы не жена да дочка, бросил бы всё мирское и пошёл бы в Запорожье!

— Гм! — говорит Кирило Тур, окинув взглядом его тушу. — Немного таких бы у нас в куренях уместилось!

Все засмеялись, и Черевань — громче всех. Весёлый и незлобивый был пан.

— От души люблю этого повесу, — говорит гетман Шраму вполголоса. — Порой и загнёт крепко, да так по-доброму засмеётся, что и сердиться невозможно.

— Только плохо, — говорит Шрам, — что эти братчики смеясь и купят человека, и смеясь продадут.

— Что правда — то правда, батюшка. По их сечевому разумению, ничто в мире не стоит ни радости, ни печали. Философы, вражьи дети! Глядят на Божий мир как из бочки, только не из пустой, как тот Диоген, а по шею в горилке.

— Так вы хотите знать, чего я от товарищей отбился? — говорит Кирило Тур, осушив кубок. — А вот чего. Может, вы слышали про побратимство? Кто ж не слыхал! Это наш сечевой обычай. Как ни отгораживайся от мира, а всё человеку хочется к кому-нибудь прикипеть. Нет родного брата — ищет названого. Вот и побратаются, да и живут вместе — как рыба с водой. "Давай, — говорю я своему Чорногору, — побратаемся". — "Давай". — Вот и вступили мы в братство, и попросили панотца прочитать над нами из Апостола, что породило нас не тело, а живое слово Божье. И стали мы теперь братьями — как Хома с Еремой.

— Ну, а дальше?

— А дальше… Это уж как водится: только человек сделает доброе дело — тут и сатана не дремлет. Гляжу — стоит такая краля, что только гм! — и слов нет.

— Неужели женский род хоть раз запорожца соблазнил?

— Ой-ой-ой, пан гетман! Да ещё как! И не диво: Адам был не наш брат, да и тот соблазнился на ву!

— Откуда ж взялась та краля?

— У неё и спроси, откуда! Я такую красу и выговорить не могу. И глянул на Лесю.

— Тю-тю, дурень! — сказал, смеясь, Сомко. — Это моя невеста!

— Да мне не то горе, что она твоя, — говорит, вздохнув, запорожец, — а то, что совсем меня околдовала.

Все расхохотались от такой дивины.

— Браво, — говорит Сомко, — медведь попался в тенета! Что ж теперь будет?

— А что? Медведь пойдёт в свою берлогу — и тенета за собой потянет.

— Как! Это ты в Сечь?

— Почему в Сечь? Разве только мир — что видно из окна?

— И вот такой живчик-козак, да ещё и атаман, ради женщины бросит товарищество?

— А что? Ради такой крали можно всё на свете оставить — не то что товарищей.

— Ну, куда бы ты потянул свои тенета?

Кирило Тур засмеялся.

— Тебе, пане ясновельможный, всю правду сразу подавай. И признаться неловко, и соврать не хочется.

— Потому что, мол, сроду не врал? — поддразнил Сомко.

— Не совру и теперь, — говорит Кирило Тур. — Дайте только горло смочить.

И, кашлянув, осушил кубок, и, разглаживая усы, оглядел всех.

— Знайте, панове, — говорит, — что Чёрная Гора — то же святое, что и наша Сечь, только там не цураются бабьего роду. А устроена так же: у нас курени, у них — братства, и над каждым братством — отаман. А воюют с бусурманами хоть каждый день. И как воюют! Мой побро как рассказывает — душа ввысь поднимается. Скучал он на Украине без своей Чёрной Горы, давно зовёт меня в гости. И верно: чего бы казаку по свету не погулять, не посмотреть, как другие народы живут?

Все слушают, куда он клонит. Очаровал запорожец всю компанию.

— "Ладно, — говорю, — поехали, покажем твоим казацкое рыцарство; пусть и нас там узнают!" — Вот и побратался я с ним, чтобы между нами не было ни "моё", ни "твоё", а всё пополам: чтоб в беде один другому помогал, младший — верный слуга старшему, старший — отец младшему. Всё бы хорошо, да как увидел я эту кралю — душа, как сорвалась: "Хочешь, — говорю, — побро, а без этой девы я с Украины не поеду!" Побратим у меня не чурбан: "Море! — говорит. — У нас как кому приглянётся руса коса, так хватит, как сокол чайку — и к попу!"

— Это по-римски! — говорит, смеясь, Сомко. — А если у чайки есть братья-орлы или родичи-соколы?

— Вот потому и юнаки у нас знают, как беды избежать. Только намекни — сами вызовутся! "Гайде, море! Та отнимем деву!" — По-нашему: "Пойдём, отнимем девчину!" Соберутся десятка два, снарядятся, как на войну — и уж как захватят русую косу, то хоть головы сложат, а не выпустят. Пёс с ним, с родичами! Такой обычай мне по душе. И уж разве не я, чтобы не показать отмычарство! У них — ловкость, а у нас — и характерство в придачу!

— Ну и болтун же ты, провидец! — говорит, смеясь, Сомко. — У вас, видно, в Сечи только и дела, что веселить друг друга выдумками.

— Э, пане гетмане! Наши братчики день на день вытворяют такое, что и выдумывать не нужно. А уж панам-молодцам такого не слыхать, как я нынче забацал. Такую дивину скажу, что никто сроду не слышал.

— Что же это за дивина?

— Да ничего: подсажу только на седло эту кралю — и ищи ветра в поле! С побратимом — прямо в Чёрную Гору. Ох, и красавица же! — добавил Кирило Тур, глянув волчьим взглядом на Лесю.

Леся уже давно сидела, как в огне, от страха. Никого в жизни она так не боялась, как этого запорожца. Держалась, бедняжка, сидя за столом. Но когда он так посмотрел на неё — будто до самого сердца достал. Испугалась голубка, как дитя, и расплакалась. Закрыла лицо руками, а слёзы сквозь пальцы капают. Мать встревожилась, встала из-за стола и увела её в комнату.

А казакам хоть бы что — только смеются.

— О, вражий ты паяц, — говорит Шрам, — до чего договорился! Напугал, и вправду, бедную девчонку.

Череваниха больше за стол не вернулась; но после обеда никто и не подумал спросить, не заболела ли Леся от испуга. Тогда казак мало думал о женском сердце. Женские слёзы и печаль редко пробивали его душу. Встав из-за стола, Кирило Тур поблагодарил за хлеб-соль по-своему:

— Спасибо богу и мне, а хозяину — ни за что: не он накормит, так другой накормит, а с голоду я не помру! — и ушёл с подворья с побратимом, не сказав никому и "прощай", будто из своего куреня. Только слышно было, как за воротами напевает:

Журба мене сушить, журба мене в’я́лить,
Журба мене, моя мати, скоро з ніг ізва́лить.

— Слышишь? — говорит Шраму гетман. — Никто не разберёт, что у низовца на душе, пока сам не выложит. А вот я знаю, у этого Кирила Тура на сердце что-то тяжёлое. Делает из себя шутника, а я не раз замечал, куда он на самом деле идёт. Странно, но он живёт душой только ради спасения.

— Дорогу, однако, выбрал недостойную, — говорит Шрам.

— Какую попалась, ту и выбрал, батюшка. Сделал себя буйным и безумным — ради бога.