Не прошло и нескольких минут, как меня позвал к себе «начальник» и нагрузил новой работой, которая отбросила меня, как мяч, как минимум на два месяца назад.
— Случайность, Нестор... — заметил я с улыбкой.
— Случайность, — ответил он с горечью, — но каждый раз проклятая, с фатальными последствиями [100].
— И ты принял возложенную на тебя «задачу»? Он молча кивнул головой.
— Нестор! — воскликнул я с явным возмущением. — Завтра пойду к твоему начальнику и представлю ему твое физическое состояние в соответствии со своими «мужицкими» взглядами.
— Не смей! — резко отозвался он и, поднявшись, оказался совсем близко передо мной.
— О, вы, аристократы! — сказал я с неописуемой горечью в голосе. — В этом, по-вашему, заключается ваш героизм, ваше благородство и достоинство — гнуться перед формальностями и служебным ярмом? Нестор, ты пожалеешь о своём поступке, если вскоре не сбросишь с себя эту новую обязанность. Ты болен!..
— Я болен... — ответил он с ледяным спокойствием, — а ты, Богдан, мужик. Так ли ты понимаешь долг, товарищество, честь и добросовестность? Думаешь, я один гнусь под ярмом? Пойди! Вечером взгляни, какой пакет [101] дел уносит домой тот «начальник», сколько забирают мои товарищи по бюро... и тогда увидишь, имею ли я право перекладывать свою долю на кого-то из них. Есть там и другие больные. А что я болен, — добавил он, — не их вина. Два месяца назад мой «начальник» сам советовал мне отдохнуть, прервать занятия и работу. Но я сам... знай, Богдан, сам отложил это. Не захотел.
— Ты безумен! — не смог я сдержаться, чтобы не высказать ему в лицо свою горячую мысль.
— Как кому кажется. Зачем прерывать работу, чтобы, вернувшись из «отдыха», застать на столе вдвое больше, да ещё и собственные занятия. Да. Не спорь, Богдан, я должен всё это преодолеть. Быть может, — добавил он с горькой усмешкой, — я не вижу так далеко, как ты, Богдан, этого не отрицаю. Но если углубиться, я чувствую, что правда на моей стороне.
— На твоей, Нестор, но зато можешь стать жертвой. Он пожал плечами и указал на грудь.
— Здесь есть что-то, Богдан, что не позволяет мне поступать иначе. Следы мои, — добавил он, будто говоря сам с собой и прикрывая на миг рукой глаза, — следы оставлю за собой чистые. Иначе я не умею.
«Вот твоя трагедия», — хотел я сказать. Но, подумав, промолчал.
— А теперь послушай, — обратился я к нему. — Я пришёл напомнить тебе выполнить своё обещание. То есть вразумить тебя напоминанием, чтобы ты пошёл к врачу. Пойдём завтра вдвоём. Сам ты этого не сделаешь. Я вижу, ты отдался науке, занятиям и службе душой и телом. Ты не пойдёшь.
— Ты добр, Богдан... — сказал он с уважением. — Но не тревожьтесь обо мне так. Я уже был у врача, Богдан, был сам. Я посмотрел на него с удивлением.
— Правда? — спросил я и облегчённо вздохнул, будто в эту минуту с моих плеч свалился груз.
— Правда. Был сегодня после полудня.
— Ну... и? — вырвалось у меня.
— Ничего, — ответил он, склоняя голову набок по-своему детски и избегая моего взгляда. — Сначала врач ругал, что я так запустил себя, что не пришёл раньше, а когда я рассказал обо всей своей работе и занятиях, он всё больше умолкал, удивлялся, поднимая брови, и в конце концов велел как можно скорее ехать на юг.
Я вздохнул ещё раз.
— Когда уезжаешь? — был мой первый вопрос.
— Ещё не знаю точно, но он сказал, что уже завтра я не имею права идти в бюро. Поеду через двадцать дней.
— Почему так? — воскликнул я с укором. — Зачем откладывать отъезд?
— Потому что хочу, чтобы след за мной остался белым! — ответил он, вдруг сорвавшись на сильный кашель.
— Что же ты исправляешь, Нестор? — начал я терять терпение. Он отнёсся к моим словам равнодушно.
— Я надолго уезжаю, Богдан, значит, хочу всю возложенную на меня работу закончить до конца. Разве это плохо? — спросил он и посмотрел на меня своими красивыми глазами с искренностью.
— Хорошо, друг, — ответил я. — Ты всегда всё делал правильно, только для себя самого никогда не был добр.
— Ты говоришь обыденно, Богдан.
— Конечно, Нестор. Я научился законам жизни, и они велят так говорить. Нужно иметь стальное сердце и такие же крепкие кости, чтобы держаться в жизни. Хоть я и «мужик», Нестор, но капли крови имею и в сердце. Тебя я хотел бы от них уберечь.
Он махнул рукой.
— Я всегда исходил и исхожу из того, что только наше «я» освящает нашу работу. Будь она будничная, идеальная, патриотическая или какая-то иная. Наша работа воплощает нас — личность, общину, весь наш народ. Моя работа — это я. Закончу, упакую книги, нужные мне для завершения учёбы, и тогда поеду. А вы, кто остаётесь здесь, ждите весны и меня. Но глянь, Богдан, какой чудесный снег! — добавил он, подходя к окну. — Подожди, дай мне налюбоваться. Когда вернусь, его уже не будет. Я еду в солнце.
Он снова отвернулся от меня, смотрел минуту, прижав лоб к стеклу, а потом опустил штору.
— Так.
Затем, словно желая, чтобы я не мешал ему работать, сел за стол, опёр голову на руки и спросил:
— Ты уже виделся с Манией? — Но интонация его голоса и печальный взгляд, которым он произнёс слова, говорили: «Долго ли ты будешь меня мучить?»
— Нет.
— Я позову её сюда.
— Нет. Сегодня я только к тебе и уже ухожу. Конечно, я ещё зайду, хоть бы просто, чтобы помешать тебе в работе.
Он посмотрел на меня так грустно и глубоко, что внезапная жалость сжала мне сердце. Потом поднялся спокойно и с достоинством; был бледен.
Я простился.
Ни слова больше не слетело с его уст. Лишь когда его взгляд встретился с моим, я заметил, что он был влажным. У двери я на мгновение задержался — спросил:
— Будешь делать прощальные визиты? Он повернул ко мне лицо.
— Что? Нет.
Я вышел. В душе я унёс скорбь. Этот насквозь серьёзный человек погрустнел. Он был добр, искренен, мягок; работал и трудился, насколько позволяла его молодость, а себе помочь не мог. Страдал и молчал. И наконец — погрузился в печаль.
* * *
На улице за калиткой я встретил Маню, которая, не зная о моём визите к брату, спешила ненадолго к госпоже Мариян.
Мы заговорили о Несторе. Она была, как я понял по всему её облику, счастлива его отъездом на юг, где он должен был наконец отдохнуть и вылечиться. Я, разделяя её мнение, был столь же рад этому исходу дела.
— Иначе, — говорила она, — он из-за своего упрямства и бог весть каких решений измучил бы себя. Некоторое время мы шли молча.
— Вот, Маня, взгляните, какой снег сыплется, — заметил я. — Не зря и Нестор любовался им с таким восхищением.
Она улыбнулась, шла быстрым шагом рядом со мной, лицо её оживилось от свежего воздуха, и шапочка с костюмом вскоре почти побелели от снежинок. Мы шли по направлению к моему дому, так как дорога к госпоже Мариян вела мимо него, и я... шёл с ней, провожая. И вот уже показался мой дом. Он был красив. Стоял в саду, обнесённый стройной железной оградой на невысоком фундаменте. Год назад мы купили его с матерью напополам...
— Это наш дом, — сказал я и посмотрел на неё сбоку. Она шла рядом, прямая, задумчивая, и при моих словах слегка изменилась в лице. Однако не ответила.
— С левой стороны от веранды, как видите, со ступеньками, — пояснял я, — подобно вашему прежнему жилью, там комнаты моей матери, и, если не ошибаюсь, она сейчас сидит у окна.
— Да, — ответила она серьёзно, быстро взглянув на указанное окно. — По профилю я узнаю её, она всё ещё красивая женщина. Чем она занимается целыми днями? — добавила она.
— О, она и теперь деятельна, — пояснил я. — Однако с некоторого времени у неё меняется настроение, и бог весть чему это приписать. Ведёт себя так, будто чем-то недовольна. Впрочем, всегда чем-то занята. Только в сумерках, как сейчас, отдыхает, то есть к ней приходят знакомые. Одни играть в карты, другие с рукоделием, а чаще всего её гостья — Дора.
— А вы? — вдруг спросила девушка как-то поспешно и бросила на меня робкий взгляд.
— О, что до меня, то я в это время почти никогда не захожу в её гостиную. Я люблю покой, и всё то, что там происходит, меня не интересует. Это другой мир, не мой.
Она не отвечала. Вероятно, догадалась, что не раз и о девушке с тихой улицы говорили там, между прочим и о том, как мужчина с хорошим положением и имением не оставляет учительницу музыки, а напротив, терпеливо ждёт того дня, когда сможет ввести её в красивые и украшенные стены своего дома.
— А направо, Маня, — продолжал я, — видите за окнами цветы? Это, можно сказать, мои лучшие комнаты. Их теперь называют комнатами «цветов», как в «лесничевке», и они уже три месяца хранят прекрасный рояль. Вот уже и свет зажжён. Я так это люблю.
Люблю, чтобы во всём доме было светло. Тогда завожу свой старинный часовой механизм; помните его? Он висел в комнате моего отца. Он начинает играть чудные, нежные, словно мечтания, мелодии, и я погружаюсь в них. — Едва я произнёс последнюю фразу, как вдруг подъехали какие-то сани, и в них сидел, как мы сразу узнали, доктор Роттер. Он так же узнал нас и велел кучеру остановиться. Вышел из саней и поспешил к нам. Он был необыкновенно рад нашей встрече.
— Вот удача, — сказал он. — Теперь я смогу сказать госпоже Миллер, что видел вас, мадам, собственными глазами. А то, хотя и приезжал сюда, никогда не находил времени, чтобы навестить вас лично.
Он говорил, не отрывая глаз от неё, между тем как она, чувствуя его горячий взгляд, меняла цвет лица.
— А ты, Богдан? — обратился он ко мне, и по интонации его голоса я догадался, что он хочет от меня услышать.
— Я всё тот же, — ответил я холодно.
— Не поедешь летом снова в горы? Я скривил губы.
— В горы — нет. Скорее поедем на море. Впрочем, посмотрим ещё... (И тут я вкратце рассказал ему о Несторе и его поездке). Он ничего не ответил, лишь покачал головой. Потом, простившись с нами (и, как мне показалось, слишком долго удерживая руку девушки), вернулся к саням и уехал. Мы пошли дальше, не говоря ни слова.
— Доктор Роттер был очарован вашим видом, — прервал я молчание.
Она проигнорировала мои слова и спокойно ответила:
— Вы остановились на том, пан Олесь, что любите, когда ваши комнаты все освещены, а потом заводите свой старинный часовой механизм, чтобы он играл...