Затем кто-то приблизился к двери, она открылась изнутри, и передо мной появилась Маня.
— Богдан!
— Маня!
Мы приветствовали друг друга искренним, безмолвным пожатием рук.
— Я словно знала, что вы сегодня придёте, чувствовала это... — добавила девушка, краснея до самого лба. — Нестор!
Я взглянул на Нестора в глубине комнаты. Он сидел за освещённым столом, как и бывало прежде, в профиль к двери, склонившись над книгой среди актов и других томов, и в этот миг казался отрешённым от всего мира. Опершись головой на левую руку, он закрывал пальцами лоб и глаза. Я подошёл к нему сзади и положил руку ему на плечо.
— Мой друг!.. — сказал я ему.
Он встрепенулся и повернулся. Большие тёмные блестящие глаза смотрели из похудевшего лица на меня в первую секунду почти испуганно...
Но тут же он улыбнулся.
— Это ты, Богдан? — произнёс он. — Честное слово, и не заметил, как ты вошёл!
Сказав это, он поднялся и начал ходить по комнате. Его белый воротник à la Heine ещё больше подчеркивал, насколько он изменился, будто истаял за то время, что я его не видел.
— Что же, ты по-прежнему теряешься в работе? — спросил я, глядя на его изменившийся облик, который предвещал недоброе и, напротив, выдавал быстро развивающуюся беспощадную болезнь, о которой опасался Роттер.
— По-твоему, я должен был её бросить? — спросил он и улыбнулся своей обычной улыбкой, но тут же закашлялся тяжёлым глухим кашлем.
— Конечно нет, — ответил я. — Но ты, как я тебя знаю, не считаешься со своими физическими силами, перегружая себя чрезмерно. Он нетерпеливо махнул рукой:
— Все работают, Богдан, не я один. К тому же то, что я решил выполнить и к чему иду... — он показал на несколько томов на столе, на начатую рукопись, стопки актов и т. д. — Первое я обязан завершить за несколько месяцев, чего бы это ни стоило, потому что оно давит, не даёт мне свободы, пока не сброшу этот груз. А это, — добавил, указывая на акты, — работа, которой я присягнул и которая меня кормит, и не только меня. Ничего из этого я не могу оставить. Ничего, Богдан, чего бы это ни стоило!
Последние слова он произнёс с интонацией, будто просил больше не настаивать на этой теме.
— Но ты изнуряешь себя, истощаешь, — сказал я, игнорируя раздражённую интонацию. — Оставь работу хоть на время. Потом, со временем, вернёшься к ней.
— Я не изнуряю себя, — ответил он самым спокойным голосом и с нажимом, глядя мне прямо в лицо. — Почему ты так думаешь?
— Да потому что худеешь и кашляешь. Разве этого мало...
— Ну уж, худею! — усмехнулся он. — А кашель, придёт время, сам пройдёт. Не могу же я выглядеть как банкир, если ложусь спать ежедневно за полночь.
— Так он всё время, — с тревогой вставила Маня. — Хоть бы раз пошёл к врачу! А он — нет. Предпочитает сгореть в работе.
Он, словно обожжённый этими словами, повернулся. Его обычно нежное и спокойное лицо приняло теперь строгий, усталый и одновременно раздражённый вид, так что я сдержался и промолчал.
— Перестань, Маня, — сказал он с внезапным наплывом гнева, — если не хочешь, чтобы я вышел из комнаты. — Затем, обращаясь ко мне и успокаиваясь, словно пожалев о своей резкости к сестре, добавил: — Вы, хоть и друзья мои, мучаете меня больше всех вашей вечной тревогой, когда я чувствую себя здоровым. Впрочем... — добавил и улыбнулся, — разве нам не о чём ином поговорить? Мне и стыдно, и смешно, Богдан, что вы уделяете мне столько внимания. Смешно! — при этом он кашлял, как будто уже в третьей стадии чахотки, а говорил, что это «смешно». — Ну как там горы? — неожиданно спросил он, меняя тему. — Всё ещё зеленеют? — И, сказав это, сел, словно устав, на только что покинутое место, опустил голову на руки и, ожидая ответа, глубоко задумался, будто нас перед ним уже не существовало.
— Зеленеют, Нестор. И чтобы не забыть... должен передать тебе привет от семьи Мариянов. Пока я уходил из дома, к нам заходила госпожа Мариян с дочерью, и, услышав, что я иду сюда, просили передать тебе и твоей сестре просьбу заглянуть к ним.
Нестор пожал плечами, поднял брови и, поджав нижнюю губу, словно говоря «не знаю», не произнёс ни слова.
За недолгое время нашей беседы, с тех пор как я пришёл, он ни разу не сводил с меня своих блестящих глаз. Позже, когда Маня вышла из комнаты, кажется, вызванная служанкой к матери, он, откинув волосы с белого лба, повернулся ко мне и, сидя так, молча чего-то ждал. Догадываясь о его желании заговорить о ней, я спросил:
— Ты виделся с ней, Нестор?
— С ней — нет. Но видел её. На днях она шла по одной стороне тротуара, а я по другой. Мог бы обратить на себя внимание и поклониться, но не смог. Конец... значит, конец. — Он сказал это с такой гордой решимостью, что почти задрожал, а через мгновение добавил: — Боишься, что я под этим сломлюсь? — спросил он и окинул меня испытующим взглядом своих блестящих глаз.
— Нет. Хотя, может быть, всё же страдаешь...
— Это ведь любовь, Богдан, — тихо, серьёзно ответил он, будто коснулся величайшей тайны. — И если я, может быть, немного ослаб, то она тоже тому причиной, точнее... способ её отказа, который задел моё чувство морального достоинства, и больше ничего. Но я нахожу спокойствие! — И указал на стол перед собой.
Было ли действительно так, как он меня уверял, я немного сомневался. Это говорил утончённый джентльмен. Мы помолчали. Я оглядел его комнату. Всё было как прежде. Здесь он чаще всего проводил время в одиночестве, работал ночами и думал о ней. Смотрел на всё своими красивыми, теперь слишком блестящими глазами. Здесь лишь тишина, царившая днём и ночью, теперь нарушалась его тяжёлым глухим кашлем. Бедный Нестор! Если бы он хотел подытожить свою жизнь до этого дня, вряд ли нашёл бы в ней много утешения!.. На столе среди книг, возле фотографии сестры, стоял маленький флакон с покрасневшими листьями винограда и его чёрными ягодами. Когда цветов уже не было, он украшал стол ими. Увидев, на чём задержался мой взгляд, он сказал:
— Я так это люблю.
— Почему ты не был позавчера на вечере у Мариянов? — спросил я. — Не получил приглашения?
— О, получил, но поблагодарил и отказался. Был устал. Я занят больше, чем они думают. Вот сегодня на рассвете, едва забрезжил свет, я уже встал и при лампе готовился к важному официальному делу. А почти в два часа ночи лёг спать, потому что занимался ещё и научными исследованиями. Но, слава богу, моя работа принесла пользу бедным и обиженным, и это сегодня радует меня. Об этом, правда, никто не знает. Но для меня это лучшая награда. А вместо того чтобы пойти на вечер, я отправился на долгую прогулку. Долго шёл и укреплял душу одиночеством. Спрашивал себя, не жаль ли мне, что я не в обществе. Там, возможно, была и она. И я представлял себе красивые освещённые комнаты у Мариянов и её. Но нет. Я не принадлежал бы их кругу. Там моя душа была бы ещё одинокей. А одиночество в толпе — ещё глубже. Лучше одному... и я долго шёл. Когда, наконец, вернулся в свою тихую комнату, и свет лампы снова рассеялся над столом и книгами, меня охватило чувство удовлетворения. Сев снова за прерванную работу, я сказал себе: "Да, действительно лучше так. Лишь работа может дать нам равновесие духа. А там где-то шумят, и для целительной тишины нет места".
Я почувствовал, что он вступил в иную судьбу. В ту, где личные желания умолкают, а стремления близких занимают их место.
Но не ошибался ли я?
* * *
Чай мы пили в комнате матери, которая своей седой головой и спокойной кротостью напоминала какую-то библейскую фигуру. Сколько доброты и любви исходило от её существа. Сколько понимания человеческих слабостей и бед, и вместе с тем — сколько терпимости в суждениях и готовности прощать! Я был восхищён, и моя душа чувствовала себя рядом с ней словно в ином мире — свободной и лёгкой. О том, что я и её дочь принадлежим друг другу, она знала. Но ни словом не побуждала дочь выполнить мою просьбу — не откладывать свадьбу.
Боялась ли она, как и её дочь, моей матери?
Я не знал.
Она тепло расспрашивала о здоровье моей матери, говорила о давних временах, о том, как всё было, когда её муж ещё был жив, и т. д. Однако я не ощущал в ней ни злобы, ни обиды на мою мать. Маня бесшумно хлопотала у чайного стола, время от времени вставляя в мою беседу с матерью и братом короткие замечания. Однажды, когда Нестор сильно закашлялся, обе женщины замолчали, будто почувствовали угрозу. Сразу после этого Маня тихо села рядом со мной, словно ища у меня поддержки. Но чем я мог ей помочь? Я мог только утешить. И действительно, парень был молод, обладал сильным организмом, и только неверие в то, что он болен, и тяжесть чрезмерной умственной работы отдаляли его от выздоровления.
— Почему не пойдёшь к "патриотам", чтобы хоть там, в беседе с ними, отдохнуть от работы? — спросил я его между прочим. Он пожал плечами.
— Нет. Я чувствую себя от них отдалённым. Что нового они мне скажут или дадут? Вряд ли что-то. У меня ощущение, что мой личный уровень культуры отличается от их уровня. Кроме того, они делают слишком резкие шаги вперёд, тогда как, на мой взгляд, нельзя, идя к культуре, ничего пропускать. Поэтому пусть каждый трудится своим путём, а в конце, подводя итог нашей работы, каждый увидит свой результат сам в себе и за его пределами. Разве я уже так стар, чтобы, не закончив одного, приниматься за другое? — добавил он с улыбкой. — Дайте мне только... немного... немного... ещё покоя и свободы. Немного... немного... а там... — и умолк. Затем, поднимаясь с места, положил свои руки ровно на мои плечи и, улыбаясь весело, добавил: — Оставим такие разговоры в комнате моей матери. Я так люблю отдыхать здесь, слушать, как её старинные часы тикают, словно сторожат нас, чтобы мы не тратили времени зря. Люблю, как её святые на стенах глядят на нас, когда она сама среди них всех для меня самая дорогая, самая святая; а ты хочешь серьёзных разговоров, Богдан! Скажи, кстати, — добавил он вдруг, и, стоя передо мной, дружески и шутливо потряс меня, — когда же вы наконец поженитесь? Маня как-то неясно говорит на эту тему, а мама в это дело не вмешивается. Не так ли, мама? — спросил он и с искренней улыбкой повернул голову к матери.
Я удивился. С тех пор как мы дружили, это был первый раз, когда он так прямо заговорил об этом, — а теперь даже привлёк к разговору мать. Что с ним произошло? Я молча указал на Маню, которая покраснела до самого лба.