Поток шумел, словно одолевал одну преграду за другой, а возле лежащего бревна вздымался пеной, будто хотел принудить его двинуться и унести за собой. Однако напрасно. Оно не сдвигалось, и поток, не добившись ничего, бурля и шумя, скользил безуспешно дальше по его широким зелёным распростёртым ветвям. Лёгкая, изящная фигура девушки чётко вырисовывалась над водой и всё ближе, всё увереннее продвигалась к середине ствола, не поднимая ни на миг глаз от собственных ног и бревна, по которому ступала. Мы стояли на берегу, молча и с живым интересом следили за ней, словно от её перехода зависело какое-то важное решение. Я взглянул на Нестора. Он стоял ближе всех к воде, прищурив глаза и неосознанно подкручивая ус, как делал это всегда, когда был глубоко погружён в мысли или собирался что-то сказать. Одну руку он заложил за спину, а у его губ застывшей чертой проступала решимость… Девушка уже миновала середину соснового ствола и приблизилась к нам шагов на двенадцать. Здесь она остановилась.
Она ни разу не посмотрела в нашу сторону. Казалось, в эту минуту её больше всего занимал разъярённый поток, который яростно бился у бревна и пенился среди раскидистых зелёных ветвей.
Действительно ли её занимал поток?
Не знаю. Но по выражению её лица я догадывался, что она пожалела о своём выборе пути. Она явно не ожидала, что ей придётся сделать несколько шагов прямо в воду, хотя мы все предупреждали её об этом. Но, верная своей недоверчивой натуре, она не поверила и пошла вперёд, несмотря на наши предостережения. Один раз она обернулась, словно спрашивая себя, не лучше ли вернуться и попросить лошадь.
Но нет.
Она слишком решительно отвергла наше предложение. Горделивая упёртость взяла верх: она решила во что бы то ни стало пройти последние несколько шагов между сосной и берегом, как недавно Нестор и я, прямо по воде…
Будто зачарованный, я не отрывал взгляда от девушки и Нестора. И вот впервые за всё время она подняла глаза и посмотрела на него. Он словно только и ждал этой минуты. Не говоря ни слова, быстро вошёл в воду и через несколько мгновений оказался рядом с ней.
Она всё ещё стояла на сухом стволе, не достигнув его тонкого конца, где вода уже переливалась через древесину, но следующий шаг неизбежно должен был быть сделан в воду, ведь здесь сосна становилась совсем тонкой, как это обычно бывает у вершины дерева.
— Стойте, панна Наталья! Я переправлю вас обратно на тот берег, и вы, как моя сестра и панна Ирина, переедете конём! — позвал Нестор голосом, полным доброты и искреннего беспокойства. — Вам ни к чему заходить в воду. Промочите ноги насквозь — зачем?
Она не видела никого, кроме него.
— А вон и вы тоже стоите в воде, доктор! — ответила она. А спустя мгновение, улыбнувшись, как я ясно заметил, с усилием добавила: — Раз мы не могли идти напрямик через лес… так пойдём по воде! — и не двинулась с места.
— Панна Наталья, подумайте, что делаете, — строго окликнул доктор Роттер, а вслед за ним одновременно Маня и юная девушка увещевали упрямую красавицу.
Она нервно засмеялась, пока поток пенился у её ног.
— Панна Наталья, доктор Обринский из-за вас стоит в воде, а вы всё медлите! — вновь, уже с раздражением, воскликнул доктор Роттер. — Как врач, я настоятельно приказываю вам немедленно вернуться и переехать на коне. Обринский не должен дольше стоять в воде!
— А кто же его просит? — отозвалась она, смеясь и тряхнув головой, как безумная. — Я, конечно, нет. Я последняя, кто стал бы его об этом просить!
Не успела она вымолвить эти слова, как внезапный порыв усилившегося ветра так сильно качнул её, что она потеряла равновесие. Упасть в воду она не упала, но обеими ногами вдруг оказалась высоко по щиколотку в воде. Без сомнения, она могла бы и упасть, запутавшись в смятении подолом платья среди ветвей сосны, если бы не Нестор. Быстрее, чем можно было подумать, он подхватил её за талию и, прежде чем она успела опомниться или возразить, перенёс на берег. Через несколько шагов они уже стояли перед нами.
Поблагодарила ли она его?
Никто не знал. Никто не слышал. Лишь, отворачиваясь от него, который в этот миг снял шляпу, словно капли воды коснулись его лба, она, кажется, что-то крикнула ему, сделав при этом пренебрежительный жест рукой.
Что именно?
До нас её слова не донеслись. Ветер развеял их, шум потока поглотил — и мы так никогда и не узнали их смысла.
Она присоединилась к своей молодой кузине и доктору Роттеру с глазами, полными волнения, казавшимися даже увеличенными. А мы с Мanej подошли к Нестору, который как раз вернулся к нам. Он был бел как полотно, брови его сжались, словно от физической боли, а губы крепко сжались, будто только что произнесли последнее слово для девушки. Он ещё не рассказал мне, что произошло между ними в эту последнюю минуту, ещё не взглянул на нас ни единым взглядом, в сущности — он нас даже не видел. Ни свою любимую сестру, ни меня, своего товарища… Я лишь сам почувствовал, что между ними случилось, и потому спросил:
— Укусила тебя змея, Нестор?
Он ничего не ответил. Но из-под его опущенных ресниц скользнул на нас обоих взгляд невыразимой печали и унижения… а у губ, словно из самой глубины души, пробивалась, как из-под льда, улыбка. Но она не всплыла на поверхность, а ушла обратно вглубь.
…И ещё раз в жизни я видел у него то, что навсегда врезалось в мою память: такое же усилие… к улыбке… и затем — её утонувшее в глубине исчезновение. Видел ещё раз.
Я положил ему руку на плечо.
— Пойдём, друг!
Так закончилась долгожданная, всеми обсуждаемая прогулка и мечта — в лес за орхидеями…
* * *
На другой день под вечер, как раз во время заката солнца, я зашёл в последний раз в старую, соснами укрытую "лесничёвку". Маню я застал за сбором вещей к отъезду. Она была серьёзна и спокойна, движения её были мягкими, почти шёлковыми. При моём появлении её глаза на мгновение засветились, но ненадолго. Она всё ещё переживала впечатления вчерашнего дня — боль и грусть за своего брата. Я молча прижал её маленькую руку к своим губам.
— Что с Нестором? — спросил я после приветствия.
— Сходите сами к нему, — сказала она, а затем добавила: — Я этого боялась, Богдан… и всё же надеялась. Часто словно видела, как это всё ближе надвигается на него. Пока не настигло. Идите к нему…
Я направился в его комнату.
Признаюсь, шёл не совсем спокойно к этому молодому человеку, который порой казался мне чистым ребёнком, а временами — самым серьёзным мужчиной, какого мне доводилось встречать в жизни.
Наконец я вошёл.
Он стоял, как бывало нередко, у окна, повернувшись ко мне спиной; и лишь когда я подошёл ближе, он повернул ко мне лицо. Наши взгляды встретились, но в ту же секунду он отвернулся, словно угадав причину моего прихода. Его веки были едва заметно покрасневшими, но в остальном нежное лицо, хоть и бледное, усталое, оставалось спокойным.
— Садись, Богдан, — сказал он. — В этом году мы в последний раз здесь вместе. — И с этими словами подвёл мне кресло, а сам сел в кресло у окна напротив меня.
— Хорошо, что вижу тебя спокойным, парень, — сказал я ему.
— А что же? — спросил он и откинул волосы со лба.
— Ничего. Я опасался немного, что ты подавлен. — Едва я вымолвил эти слова, как уже пожалел о них. Что было в моём голосе или в словах такого, что так сильно его задело?
— Я спокоен, Богдан… — ответил он, — но… — и осёкся. Будто под напором великой, с трудом сдерживаемой боли, он, произнеся это, вдруг склонил голову на ладони и на мгновение, без всхлипа, без движения — зарыдал.
— Это чувство, друг… — сказал он сдавленным голосом, — это оно… знаешь? Любовь. Я не ответил. Ждал. Потом он поднял голову.
— Способ… каким она неожиданно отказала мне на моё признание в лесу, когда я вчера вывел её на берег, вонзился ножом в мою грудь. С наибольшим презрением, на которое только могла решиться её речь, она неожиданно бросила мне резкие слова в лицо, которых не услышит от меня никто, что моей она не будет. После её слов я почувствовал, как во мне что-то отделилось, словно топором отрубленное. Способ, Богдан, именно способ, он меня жжёт… — И, сказав это, замолчал.
Аристократ, — мелькнуло мне в мыслях, и я взглянул на него. Он снова повернулся к окну, и я всмотрелся в его профиль.
Спокойный, словно высеченный, только уголок губ его один раз нервно дрогнул.
— Переживёшь, Нестор… и ещё встретишь иное, светлое.
— Конечно, — сказал он и снова, словно в усталости, откинул волосы со лба.
— Шесть лет я любил её, Богдан, как один день.
— Большой срок…
— И работая, я держал её образ в душе.
— Она была блуждающим огоньком на твоём пути… Он пожал плечами.
— Я так не думаю.
— Ты стоял, словно дуб, на распутье, а она играла где-то на полях перед тобой, развиваясь духовно сама по себе.
— Я хорошо знал, что люблю, Богдан.
— Её душевная глубина холодна, Нестор. Ты полагал, что за её глазами скрывается сердце? Я в это никогда не верил. Но это уже пройденный пункт. Однако мне приходит на мысль одно: почему ты не признался ей письменно? — спросил я. — Возможно, в письме она отказала бы не так больно.
— Хотел. Но прогулка подарила нам уединение, и я сказал то, что хотел. Однако теперь я написал ей письмо и отправлю, уезжая. С её отказом я чувствую, что вступаю в иную судьбу. Я должен был согласиться с ним.
Он, поднявшись, подошёл к бюро, вынул оттуда листок бумаги и положил мне на колени. Сам, повернувшись ко мне спиной, наклонился к окну и смотрел на закат. Солнце заходило за гору, на которой одиноко возвышалась могучая ель, остро вырисовываясь на огненно-красном фоне неба. Я читал:
"Листы, на которых я к вам уже не раз, как и теперь, писал, были белыми. Чувствовали ли вы, что всё то, что я черпал из своей души для вас, было столь же белым? Да, девушка. Белым было оно. Моим первым и последним святым чувством. Молитвой была моя любовь к тебе, немой, хоть и любовью называемой. Когда я видел белый цветок, я сравнивал его с тобой. Когда хотелось сорвать его, я колебался, потому что думал о тебе. Хоть порой имя твоё невольно вырывалось на мои уста среди других мужчин, я сжимал их, чтобы не произносили его. Белой я видел тебя и боялся, чтобы из уст других ты не вышла очернённой. О, девушка! Цветок мой дорогой! Знаешь ли ты, как я склонялся под трудом? Как горели мои щёки, как теснились мысли за челом, чтобы скорее достичь поставленной цели? Как я тянул свою жизненную паутину? Чувствовала ли ты когда над собой силу "принуждения", и что значит "жертвование своих сил труду"? Запал и мощь чувства долга? Всё это должно было дать мне возможность приблизиться к тебе и сказать: "Вот я готов, я знал лишь труд."