О, как здесь чудесно в этом котле, трава у потока какая рослая... и папороть, пан Олесь... А вон видите, уже и орхидеи... одну, первую, я вам воткну в петлицу сюртука... — и, едва сказав, уже это сделала. — Да, — добавила, заметив, что я держусь важно и молча. — Вы сердитесь? О, не сердитесь... я вас прошу, — говорила вполголоса торопливо, — а я скорее... ни в каком случае ещё не могу... когда-нибудь... всё скажу... через год, пол... Богдан... я вас прошу. И ничего плохого обо мне не думайте, я лишь хочу, чтобы всё было хорошо и так, как мне моё нутро велит!.. — Она посмотрела на меня такими искренними глазами, что кто бы на неё «сердился»! Я один — нет.
— Скажите мне только одно слово на мой вопрос, — ответил я ей. — Причастен ли доктор Роттер к тому, что вы сказали подождать ещё год или полгода?..
Она взглянула на меня с испугом, а затем покачала головой.
— Значит, нет. Тогда, пожалуй, ещё моя мать? Теперь она избегала моего взгляда.
— Прошу вас не спрашивать меня.
— Я спрашиваю не из любопытства... — ответил я мрачно. — А затем, чтобы иметь покой....
— Будьте спокойны и ждите. Я тоже желаю покоя, а он может наступить лишь тогда, когда в моей душе воцарится равновесие и я сделаю то, что должна. Но... пойдём, — добавила снова и посмотрела, как прежде, на меня, будто желая убедиться, что я и вправду не сержусь... Я не сердился. Шёл рядом с ней молча, обдумывая только что сказанное ею... а она срывала впопыхах тут и там цветущие орхидеи. — Здесь так пышно... и тихо... тихо, пане Олесь! — сказала раз, взглянув от цветов на меня, который не отходил от неё... словно желала, чтобы и я утихомирился этим глубоким лесным покоем.
— Вам здесь хорошо? — спросил я её вместо всего, шагая всё ещё взволнованный рядом.
— Кто бы не пожелал сюда! — ответила она, удовлетворённо взглянув на меня.
И действительно! Кто бы не восхищался перволеском, буйной роскошной растительностью, шумным потоком, оживлявшим тишину леса, сверкающим в лучах солнца. То и дело мы останавливались, поражённые мгновенными скачками белки по стройным соснам, и... молчали. Тогда я брал её руку в свою, и мы шли, словно по святыне, дальше. Кто бы не восхищался этой зелёной, как я говорю, святыней, в которой царила такая тишина, что сказанное громче слово разлеталось, как в соборе.
— Вы будете каждый год в эту пору гулять по этому лесу, — сказал я девушке.
Её лицо покрылось румянцем, и, будто опасаясь новых тёплых слов с моей стороны, она остановилась и кликнула по имени брата.
— Нестор! Нестор! — разнеслось в тишине недвижимого леса в разные стороны её голосом.
— Я возвращаюсь, я здесь! — послышался совсем близко от нас ответ брата. Мы стали ждать, не говоря друг другу ни слова. О, это молчание, это могучее молчание её и моё, в тишине и красоте перволесья! Единственная минута, что делала из нас иных существ. Вдруг она глянула на меня глазами, напоминавшими глаза испуганной серны, — и двинулась с места дальше. Как загипнотизированный, я пошёл за ней. Несколько минут спустя оказался Нестор возле нас. Запыхавшийся, с горящими щеками, на шляпе несколько красивых мотыльков и орхидей, с забрызганными грязью сапогами, и, словно встретившись с какими-то ожидаемыми им спасителями, улыбнулся.
— Ну что, Нестор, сильно устал? — спросила сестра, вглядываясь с любовью в лицо брата.
— Нет, — ответил он как-то кратко.
— А где девушки? — добавил я.
— Идут.
— Идут!! Ты так говоришь, Нестор, будто тебе безразлично, кто идёт.
— Я сегодня ей объяснился. Маня, — ответил вместо всего молодой человек, обращаясь к сестре, и его нежные уста дрогнули как-то нервно.
— Сегодня? — спросила девушка с выражением испуга, которым ясно говорила, что не одобряет выбора дня.
— Я должен был сделать это сегодня.
— Ну и что, приняла тебя? — спросили разом Маня и я...
— Сказала, что ещё не может ответить, но до моего отъезда — скажет.
— Почему не могла ответить сегодня, если любит, Нестор, ты не спросил? — обронила Маня.
— Нет. Я не хотел на неё давить. Мы ведь уезжаем только послезавтра. Раз я столько лет любил её верно и носил это чувство неизменным в душе, могу подождать ещё и эти несколько часов. Дело для меня не в том, — добавил он, — сегодня или завтра, а в самом её ответе вообще. Настолько у меня ещё найдётся силы воли, чтобы обуздать своё нетерпение. Её волю и желание я уважаю, как уважаю и люблю её вообще.
Я посмотрел на него. Каким молодым выглядело его интеллигентное лицо, и вместе с тем какая серьёзность и мужская зрелость исходили из этих уст. Да, он был настоящий Обринский, был и по духу братом своей сестры.
— Что ты ей ответил? — спросил я.
— Будем ждать, — сказал я спокойно, хотя спокоен не был. — Мои чувства к вам останутся неизменными. Я люблю вас любовью, какой любят немногие мужчины.
Я взглянул на его сестру. В её глазах словно блеснула слеза, однако, встретившись с моими, она их отвела. Я разгадал её чувство и перевёл внимание на другое.
— Почему именно сегодня ты это сделал, Нестор? — спросила сестра.
— Потому что хотел перед отъездом знать, на чём стою. У меня же через несколько месяцев последний экзамен, и я хотел знать, в какую судьбу вступаю.
— Она сегодня раздражена, а её поступками управляет её настроение.
Нестор посмотрел на сестру.
— Ты странно говоришь, Маня, — сказал он. — Разве «настроение» имеет отношение к вопросу, который значим для всей жизни. Я разбираюсь в её настроениях и всерьёз с ними не считаюсь.
— Чего ты ожидаешь? — спросил я. Он улыбнулся.
— Хорошего. Ведь я, в конце концов, оцениваю её не исключительно по её настроениям; её недоверчивость к людям и склонность делать то, что другие не одобряют, её размах к большому, презрение к мелочности, воля расширить свой горизонт и её доброе сердце, которое скрывать от людей — её постоянное старание и больше причуда, чем недостаток, — дают мне залог, что мы будем счастливы. Она именно такая, какая есть, подходит моей душе. Зная себя, я уверен, что если бы между нами и возникло какое-либо недоразумение, оно пойдёт не по моей вине. Пока что мне больно в её отношении лишь то, что она не считает меня человеком серьёзных принципов.
— Ты уверен, Нестор, что она к тебе благосклонна? — несмело спросила его сестра.
— Я почти в этом уверен, — ответил он. — Впрочем, она не из чрезмерно чувствительных женщин, и с этим ей, может, даже легче будет в жизни, — ответил он.
— А тебе, Нестор?
— С этим мы справимся, Маня, когда она будет моей. Не тревожься. А о моей любви к ней не нужно говорить. Но вот они и идут.
И правда. С противоположной стороны подходили Наталья и Ирина, и через минуту уже присоединились к нам. Я спросил у дам, будем ли возвращаться или пойдём в другую сторону, между тем как Нестор, отступив на пару шагов от нас, снял шляпу и приводил в порядок что-то возле своих приколотых мотыльков.
— Пусть будет в другую сторону! — подхватила моё слово Наталья, а обращаясь к Мане, сказала с нарочитой веселостью: — Доктор Обринский вёл себя сегодня в лесу словно избранный им жрец. Долго говорить было нельзя, время от времени надо было останавливаться, прислушиваться к звукам леса, ожидать бог весть чего из него, мерить глазами каждую бородатую сосну вдоль и поперёк, а напоследок... — и, не договорив, девушка рассмеялась. — Напоследок, Манюся, — сказала, схватив Манину руку, потрясла её будто по-доброму, — напоследок, только не смотрите так серьёзно на меня, панна Маня, а то мне страшно от ваших печальных глаз, стал доктор возле какой-то лужицы, над которой кружились стрекозы, окрестил её на скорую руку [89] "морским оком" в miniature [90] и, кабы не Ирина, простоял бы там, пожалуй, до заката. Не так ли, Ирина? Ты нынче взяла на себя роль его ангела-хранителя, а я, если не ошибаюсь, представляла собой «блуждающий огонёк», который, впрочем, только ради твоей персоны волочился по вашим следам.
"Она ревнует", — подумал я, заметив, что девушка говорила нервно, вызывая его и свою молодую кузину будто к какому-то оправданию.
— Неправда, Наталка! Ты преувеличиваешь, хотя я и не знаю, почему, — воскликнула молодая девочка взволнованно и сердито. — Я лишь помогала д-ру Обринскому ловить красивых мотыльков, панна Маня, — обратилась она исключительно к своей воспитательнице, будто оправдываясь перед ней, — которых он хочет пополнить свою домашнюю коллекцию, а это было нелегко. Тебя, — сказала через плечо к Наталье, — правда, это нисколечко не занимало, потому что ты вообще сегодня не в духе и царапала бы каждого, а меня больше всех, хотя я сегодня никого не спрашиваю, «счастлив ли он». Почему ты такая, я не знаю. Ещё меньше нынче тебя занимает этот лес, который доктор Обринский назвал нашим кладом и лучшей красотой. Говорить он никому не запрещал, а уж меньше всего тебе, Наталья. Разве вы не шли вместе долгий отрезок, пока я искала орхидеи? Только когда он попросил тебя петь в тишине леса и ты исполнила его волю, он сделал мне жест рукой помолчать, извинившись, что хотел услышать, идёт ли эхо. Впрочем, — добавила сердито, — надо было остаться с прочими гостями, если тебе с нами было немило. Я бы и без тебя справилась с обществом; а потерять меня, — доктор Обринский тоже бы не потерял, как ты ложно думала.
Лицо панны Натальи покрылось горячим румянцем.
— В самом деле? — спросила она, и её красивые зеленоватые глаза на миг сверкнули скрытой злобой. — Впрочем, занесём это неинтересное донесение, которое обнаруживает твоя шестнадцатилетняя разгорячённая... голова, — добавила и отвернулась. — Итак, пойдём в другую сторону, пан Олесь? — спросила и подошла к Мане.
— Мне кажется, лучше бы вернуться назад, — вдруг сказал Нестор и подошёл к нам. Он выглядел очень спокойным, хотя лёгкая бледность лица выдавала тем, кто его лучше знал, что он был внутренне задет и лишь владел собой. — Вы сами устали больше, чем признаёте, хотя я уверен, что вы это оспорите, как отрицали уже и в лесу, когда я просил вас отдохнуть, ведь я видел по вашему лицу и походке, что вы как следует устали.
— Я устала, пан доктор, это правда. С чего бы мне это отрицать? — ответила она. — Но, пожалуй, и вы не завершённый спортсмен, потому что я тоже заметила, как немало вы утомились, разыскивая для меня какого-то там гриба на дереве. Но несмотря на то, я всё же всегда могла бы сверить свои силы с вашими. Не хотите ли этого, пан доктор? Нам обоим не повредит? — спросила и окинула его любопытным взглядом.
— Обязательно ли это быть сегодня? — спросил он серьёзно и посмотрел на неё проницающим взглядом.
— А когда же думаете? Сами себе скажете, что сегодня лучшая пора.