Любовью. Я, мама, женюсь на Мане Обринской. Я уже сделал ей предложение.
Так.
Это было сказано.
Наш дом не рухнул, а апоплексии от этого заявления у матери не случилось. Она осталась спокойна, и её сильный, прежде всего трезвый разум, который ни в одну, даже самую тяжёлую минуту не терял равновесия, постарался овладеть ситуацией. Зато Дора встрепенулась так, будто в неё ударила молния.
— Это неправда, тётя! — вскрикнула она. — Этому не верьте, это неправда. Повтори это ещё раз, Богдан! Я пожал плечами.
— Я уже сказал, — ответил я и покинул комнату.
* * *
(Позже, после прогулки к «Чёртову мельницу» за орхидеями).
Перед выездом я заехал, как было условлено, за Маней, Нестором и пани Миллер. Дора ехала с Мариянами, а мать сослалась на недомогание и осталась дома вдвоём с тётей.
Когда мы уже выходили из комнаты, чтобы сесть в бричку, запряжённую прекрасными, но нетерпеливыми лошадьми, я увидел Нестора, который вышел несколькими минутами раньше нас, как он теперь стоял на веранде, заложив руки за спину, повернувшись к нам спиной, и почему-то внимательно всматривался вверх над одним из открытых окон.
Мы остановились, удивлённые.
— Что там такое, Нестор? — спросил я и подошёл к нему.
— Подожди. Смотрю, что из этого выйдет, — ответил он, не двигаясь с места и даже не оглянувшись на нас.
— Что там? — так же спросила Маня, заинтересованно присоединяясь к нам. Нестор стоял неподвижно и смотрел на какого-то паука, который, большой, спустился откуда-то из угла тёмного деревянного потолка на своей паутине над окном и был занят тем, что обматывал бедную небольшую муху, которая, обороняясь, жалобно жужжала. Обмотав её, и в конце концов довольно густо, паук покалывал её время от времени, приближаясь и отступая... Мы все уставились на эту немую борьбу, не говоря ни слова, а Нестор, из нас наиболее заинтересованный, даже нахмурил брови, словно от какого-то неприятного при этом зрелище чувства. Дальше, когда, казалось, ему этого вида стало достаточно, он поднял руку с палкой и, разорвав паутину, выбросил паука через окно наружу.
— Теперь вы сыграли роль либо счастливого случая, либо своего рода провидения в жизни бедной букашки, — заметила пани Миллер, выходя перед нами на улицу, где нас ждали лошади.
— Я не выношу пауков! — мрачно сказал Нестор, усаживаясь вместе со мной напротив обеих дам в бричке.
— Не выносишь! — сказал я с шутливой улыбкой. — А ведь мальчишкой ты однажды в вашем саду тоже ткал своего рода паутинку, уверяя меня или кого-то другого, что протянешь её до белых штакет нашего сада от вашего павильона, и она не порвётся.
— Это было другое, — ответил он всё ещё серьёзно. — Я плёл ленточку, поспорив с Васильком, что протяну её до вашего сада и она у меня не оборвётся; но о настоящей паутине у меня и мысли не было.
И, сказав это, он долго молчал, словно вид паука лишил его хорошего настроения или не выходил из памяти.
По дороге к намеченной цели мы остановились. Панна Наталья, которая ехала со своими родственниками и Дорой, захотела как раз на середине пути пересесть к нам в бричку, чтобы, как шепнула мне на ухо, хоть часок покататься «настоящими» лошадьми, чей темперамент превзошёл бы всех других, везших остальных наших спутников впереди нас. Выслушав её желание, я посадил ямщика на другой воз, и, придерживая лошадей на минуту, пока она садилась на козлы, сказал ей:
— Одной вам ехать нельзя; лошади молодые и резвые, порученные мне под особый надзор, могут ускакать. Потому укажите, кому из нас двоих, то есть мне или доктору Обринскому, сесть рядом с вами, чтобы, если у вас руки устанут, перехватить у вас вожжи.
И, передав ей с этими словами вожжи, я встал одной ногой на подножку брички возле сидящих дам и ждал её ответа. То же сделал и Нестор, с той разницей, что спрыгнул совсем на землю и серьёзно смотрел на девушку. Она, усевшись на козлах и взяв вожжи в руки, через минуту как будто сдвинула брови, нахмурилась.
— Вам не будет страшно рядом со мной, доктор Обринский? — спросила, не поворачивая к нему и головы, будто вызывая его вполушутя и вполусерьёз на бой.
По его лицу пробежал лёгкий, почти незаметный румянец.
— Могу и вовсе не садиться, — спокойно ответил он. — Для меня нет ничего пугающего в том, чтобы видеть, как кто-то упражняется в спорте, которым я, будучи ещё студентом, занимался вдоволь.
Девушка прикусила губу и освободила рядом с собой место.
— Садитесь, пан доктор, — сказала, а поворачиваясь чуть ко мне, добавила: — Держите нас обоих в поле зрения, добродий Олесь.
Я, — сказала с нажимом, — «упражняюсь» в спорте, могла бы вас всех переломать, а доктор Обринский уже не академик, позабыл при кодексах, что знал. Значит, для вас всё ещё останется место для действий по дороге к «Чёртовой мельнице» и за орхидеями.
И, сказав это, честолюбивая девушка, раздосадованная, кажется, ответом своего столь же впечатлительного поклонника, вдруг без причины слишком сильно хлестнула кнутом, и молодые резвые лошади, едва ощутив хлыст, тут же будто вспугнутые шарахнулись в сторону, а затем мощным галопом понеслись вслед за бричками, которые уже давно обогнали нас. Мгновенно я вскочил на ноги в повозке за спинами сидевших на козлах двоих, протягивая руку, чтобы удержать всполошившихся красавцев, однако это оказалось уже лишним. Нестор держал их так крепко в своих руках, так ловко ими правил, что звери, почувствовав над собой сильную сдерживающую руку, поневоле подчинились вознице, и спустя недолгое время борьбы, во время которой они пытались снова вырваться из власти, что над ними взяла верх, бежали хотя и быстро, но всё же спокойно дальше...
Я взглянул на обоих.
Девушка сидела бледная от неожиданного испуга, почти без капли крови в лице, тогда как обычно нежное, почти мальчишеское лицо моего друга казалось в эту минуту очень серьёзным и строгим. Через какое-то время он ещё держал вожжи сам, успокаивая то тут, то там резвых, взбудораженных животных своим красивым голосом. А когда, наконец, догнав всех гуляющих, что обогнали нас, передал своей прекрасной соседке вожжи, он одарил её почти озабоченным взглядом.
— Теперь правьте, панна Наталья, дальше сами, — сказал совершенно спокойным голосом, хотя я почувствовал, что до конца он таким не был. — Думайте о себе, а тем и о тех, кто сидит позади вас. Моя сестра и добродий Олесь ловкие. В минуту опасности, если вы не захотите принять моей помощи, они спрыгнут, но пани Миллер и вы могли бы пострадать. Этот левый, как я вижу, нервный, потому кнутом не пользуйтесь. Впрочем, езжайте спокойно, я и сам присматриваю за ними. Они чудесные!
Не взглянув на своего соседа ни полвзглядом, она взяла у него вожжи, и кто бы мог в эту минуту заглянуть в её глаза, которые, отенённые красивыми тёмными ресницами, полностью их прикрывали, тот разгадал бы тайну той души, что колыхалась в эту минуту, как бурная вода, в той загадочной девичьей груди.
— Этого триумфа она ему не простит, — шепнула мне пани Миллер, когда я, убедившись наконец, что лошади бегут совсем спокойно, уселся, как прежде, напротив обеих дам в бричке.
— Не бойтесь, он производит на неё впечатление, — ответил я.
— Она играет его привязанностью, — добавила она снова.
— Но умом он её превосходит.
— Его благородная скромность ей бы куда больше к лицу, украсила бы её ещё сильнее, — добавила она на мой довод.
Я пожал плечами и взглянул на Маню. Сегодня она выглядела очень красиво. Раскрытый её понсовый зонтик отбрасывал столь чудесную тень на её нежное лицо, что оно, спокойное в эту минуту, почти мраморное, показалось мне прекраснее, чем когда-либо. Одета была скромно, при этом элегантно и очень уместно для сегодняшней прогулки. Немного опершись на спинку повозки, она не отводила глаз от брата и прекрасной наездницы на козлах.
— Вы снова «загипнотизированы», панна Маня? — спросил я вполголоса, наклоняясь к ней, указывая незаметным движением на амазонку впереди.
Она отрицательно качнула головой, тревожно.
— Мне это не вредит, а он страдает.
— И она вместе с ним?
Она покачала головой — и вдруг протянула ко мне... словно безмолвно молила о чём-то... руку, которую я на минуту задержал в своей.
— Думаете, что нет?
— Да, — ответила она, и её глаза как бы повели меня к обоим, сидевшим на козлах.
Я понял её. Я встал в повозке на ноги и на мгновение обернулся к своему молодому другу и прекрасной амазонке.
Она правила лошадьми так азартно и уверенно! Вся её словно выточенная фигура, как и лицо, были так непреклонно, почти деспотично очерчены, будто в эту минуту она сдаёт перед самым строгим ритмейстером экзамен по спорту. Он сидел рядом с ней так же молча и серьёзно, и казалось, горный пейзаж никогда не занимал его столь интенсивно, как именно во время этой езды. В ту минуту, когда он заметил меня позади, положил руку на вожжи и сказал:
— Вы теряете брошь, панна Наталья; на это я уже раза три обращаю ваше внимание. Она у вас открыта.
Она так сильно испугалась его слов, будто пойманная на дурном поступке. Затем, передавая ему вожжи, без возражений застегнула брошь. Повернувшись потом профилем ко мне, сказала:
— Сижу уже не меньше получаса молча, правлю лошадьми и не могу додуматься, как может кто-то, раз познав удовольствие повелевать такими животными или хотя бы подобными этим, затем целиком уходить в законы, студии и прочий сухой материал. Почему вы держали в тайне, доктор, что когда-то тоже увлекались спортом? — спросила, и её глаза скользнули с искренним интересом по его лицу. — Я бы никогда этого по вам не предположила. Вы такие спокойные... — добавила и умолкла, в то время как горячий румянец расцвёл на её лице.
— Почему я должен был об этом вспоминать? — ответил он мягкой улыбкой и, будто набравшись от неё румянца, сам покраснел. — Сам по себе я на это увлечение ничего не ставлю, хотя признаю, что люблю всякие виды спорта, хоть и не могу им предаваться. А теперь меньше всего. Недостаток времени не позволяет.
— Жаль, что ты уезжаешь, Нестор, — вмешался я, — а то держал бы с панной Натальей хоть через день школу по вождению лошадей. — И, обращаясь к ней, спросил: — Вы, наверное, знаете, что панна Маня и доктор уезжают послезавтра уже совсем!
— Знаю!
«Знаю!» Как странно это было сказано. Полу-сдержанной печалью... полу-насмешливо.
— У нас об этом даже воробьи чирикают. Ирка только об этом и говорит.
И когда она это сказала, её глаза алчно, выискивающе скользнули по его лицу.