Повесть
I
Я знал всех тех, о ком буду писать, и старших и младших, женщин и мужчин; более того, часть из них жила даже в доме моих родственников, в горах, в небольшом городе К., именно в те годы, когда я поступил на государственную службу практикантом и жил вместе с родными. С того времени, а было мне тогда 25 лет, и происходят те знакомства, о которых я хочу рассказать. Не для того, чтобы из моих записок вышел какой-то законченный роман или новомодная повесть, а просто — чтобы удовлетворить самого себя.
Я порой ощущаю свою душевную одиночество как нечто живое. Чувствую, как оно наползает на меня, требует, выпрашивает чего-то, а потом берет надо мной верх. Иногда ловлю себя на том, что оно распространило своё влияние так далеко, что лишает меня права голоса, — и потому я, помимо своей должности [1], стал молчаливым, а товарищи и коллеги сделали из меня чудака!
* * *
Я не женат. Живу только с моей матерью. Положение у меня хорошее, есть и имущество; но, несмотря на это, я не женился. В молодости не было возможности, а теперь… эт!.. что значит «теперь»? Однако это пока не относится к моим записям. Я хочу писать о других, совершенно спокойно… совсем так, как мне подскажет настроение. И мне любопытно, что из этого выйдет, к чему может привести человека одиночество. Буду прясть свою белую шерсть, пока сам захочу. У меня есть дневник с молодых лет (во мне ведь, как мне уверяли ещё в юности, есть писательская жилка — по ком?!); итак, я собрал этот материал, то есть дневник, заметки, письма и т. п., и буду писать. Прерываясь то тут, то там, может быть, с паузами в целые годы, но то, что я решил… доведу до конца. А какой конец моей жизненной повести будет, я и сам ещё не знаю, потому что не я, а жизнь сложит его…
* * *
Моя обстановка старомодная, доставшаяся ещё от родителей, но она мне по душе и гармонирует с моей натурой, в которой, возможно, тоже есть что-то от старого времени. Но мне «старосветчина» нравится. В ней есть нечто успокаивающее, что-то поэтичное, доброе. Она напоминает мягкий облик матерей, заботливость и старательность отцов, мир, сотканный из поэзии, и что-то безмятежное. Так чувствую, по крайней мере, я старосветчину.
Даже музыка в моём доме старосветская. Знаете, какая? Не громкая, как, может быть, вы себе воображаете, а тихая, такая, что словно шёлком разливается по душе — и тонет в мечтах.
Я сказал — я не женат. Положение у меня хорошее, но, несмотря на это, я не женился. Женщины не понимают покоя, понимают его иначе, чем мы, мужчины, — особенно те, что проникнуты модернистическим духом. Даже упоминание о них уже смущает меня в мыслях. Вот уже встаёт, например, перед душой… она, будто бы без претензий. Но вот… я уже вижу её молодые глаза (они у неё от природы такие) и её белые руки, вижу, как красиво ложится платье вокруг её фигуры… как она его собирает… а иногда, когда спорит со мной, — уступает. Не словом — лишь молчанием и взглядом, и это меня нервирует… волнует. Её последовательность необыкновенна, к тому же она «гербовая».
Стар я, что ли? (Тридцать пять). Чёрт его знает. Друзья говорят обо мне, что я всё ещё интересный мужчина… что не одна семнадцатилетняя…
Нет. Больше сегодня писать не стану. Завёл свой большой старосветский стенный часы, доставшийся мне ещё от деда-владыки, и слушаю его нежную музыку, которая настраивает на мечтательный лад и отвлекает от всего громкого, болезненного, негармоничного, а мыслями лечу туда, где было прекрасно, где душу не рвали всевозможные обязанности, а было полно юношеской поэзии и веры…
* * *
Напрасно! — то, что зовём «будущим», возникает, вырастает против моей воли из моего прошлого… складывается в заманчивые образы грядущего и насмехается надо мной… эт!
* * *
Моя должность требует столько труда и энергии, поглощает столько моего существа, моих лучших нервов и чувств, моего мозга, притупляет тонкость — что то, о чём мне хочется писать, должно быть для меня лекарством, должно быть как сокровенная драгоценность, призванная успокаивать и напоминать о прекрасном прошлом, то есть о моей молодости. Хотел бы я, чтобы это вышло просто, ровно, правдиво, завершённо, как работа резчика, а не как композиция беспокойных нервов. Попробую. Да.
Меня утомила и не удовлетворила (за исключением редких минут) моя нынешняя жизнь. Она ободрала меня от всех надежд, от всех мечтаний, от моих сокровищ. То, что осталось во мне, жаждет лишь покоя, гармонии и поэзии. Поверил бы кто, что я, уже не такой молодой мужчина, трезвый в своём деле [2], всё ещё жажду поэзии от жизни?
Любви? — спрашивает какой-то внутренний голос во мне, будто из глубины души, но я отрицаю это. И она (та и другая) обманчива. Спряталась куда-то за гувернантку и будто исчезла. Но они не исчезают, потому что дно их вновь выбрасывает; и всё же я возвращаюсь к любви. Это детская болезнь, которая и в зрелом возрасте находит людей и приводит к тому, что человек испытывает стыд перед самим собой. Она прекрасна в расцвете, прекрасна до фазы поцелуя… а там — превращается, как весна в лето, лето в осень, осень в зиму, — и конец. Такова она. Но мне-то что? Мне хорошо с моим зрелым покоем, с моим осенним чувством, — и больше я не говорю и не хочу ничего. Слушаю у себя дома, где царствует моя мать, старосветскую музыку, а дальше — меня уже ничто не заботит.
* * *
Знаете ли вы белые розы? Те самые обычные, неокулированные, лепестки которых ни не блестят, ни не колют, а так себе — простые, матовые на вид. Эти белые простые розы (заметьте) вырастают большими кустами, и цвет их довольно пышен. Лепестки цветка белые, и лишь в середине, откуда они начинают раскрываться, как бы — говорю «как бы» — мечтают о розовом оттенке. Но это едва заметно. И не в том суть, потому что, несмотря на это, они всё же белые розы. Белые — от начала и до конца. А их главная чудесная особенность (я бы сказал — они гербовые), — это их аромат. Аромат, который вызывает в душе мечты, частицу того, что называют простым словом — рай, воспоминания о молодых счастливых годах и всевозможных картинах прошлого, собранных в один миг.
Я лишь говорю.
Главная их чудесная особенность — это их аромат. Если бы можно было описать аромат, я бы его описал. Сейчас июнь, две такие розы стоят возле меня, — и пахнут, чаруют…
Но напрасно.
Аромат этих роз — это то же самое, что мгновенное чувство счастья. Поймаешь его? Удержишь? Никогда! Он не даётся поймать, как то счастье, которое существует лишь минутами — в нервах и настроении. И всё же, чтобы понять меня правильно, сорвите эти только что цветущие белые простые (ароматом — гербовые!) розы и поставьте их отдельно от блестящих, пышных, оккультуренных в господских садах цветущих роз, а затем впитывайтесь ароматом всех… а напоследок оставьте себе белую простую… я всё говорю — гербовую розу.
Она растёт в обычных садах кустами, у людей, которые не имеют возможности ни выписывать оккультуренных роз, ни вообще много заниматься уходом за цветами, а заботятся больше о здоровых овощах.
Мои «белые розы» — растут сами. На зиму закалённые самой природой, они дремлют в полусне между стужей и солнцем, ожидая весны. А когда наступает июнь, они цветут… Ах, как цветут, как расцветают они! диву даёшься этой неожиданной силе. Выбрасывают из-под своей зелёной листвы так много белых цветов, словно им уже не суждено дожить до следующей весны, — отдают всё, что имеют. Одна молодая влюблённая девушка, вечно мечтательная, будто застывала в некоем восторге возле тех роз, что цвели в июне… Смотрела серьёзными глазами на них, упивалась их ароматом и, улыбаясь, невольно говорила самой себе:
— Я счастлива!..
Слышите? Счастлива!
О, как я люблю эти нежные, чувствительные молодые существа!.. Как люблю я эти обычные, белые, закалённые, в июне цветущие, белые, неокулированные розы!..
* * *
Да.
А всё же я ещё не настолько стар, чтобы не вспомнить всего, что интересовало и направляло мной в моей молодости, начиная от профессиональных студий и до «национальной работы». Тогда… тогда, когда я ещё учился в академии, когда принадлежал к разным обществам, ходил гордый, как князь, с лентой на груди, пел, увлекался… агитировал… звал к борьбе и ненависти, произносил речи, где только представлялся случай, рисовал в огненных красках, вкладывая всё своё я в «будущее», верил и клялся в идеях — и был молод. Безгранично молод.
* * *
Как я сказал — я родом из гор, из небольшого города.
Дом моих родных обращал на себя внимание. Не тем, чтобы был особенно красив, а тем, что отступал от дороги, имел перед фасадом чудесный цветник и небольшой, образцово устроенный сад, который примыкал к дороге, бывшей одновременно и главной улицей этого города. Кто заходил к нам, должен был сперва непременно пройти этот садик, чтобы попасть в дом. Стены дома всегда были аккуратно побелены, и, блестя на солнце, образцово чистые окна манили из-за деревьев проходящих мимо, придавая дому характер идиллии. Соседний дом, который также принадлежал моим родственникам, из-за чего мой отец считался у некоторых за богача, прилегал к нашему участку большим красивым садом и отделялся от нас лишь невысоким белым штакетником. Он не был скрыт от дороги в своём саду, как наше жильё, а напротив — подходил ближе к ней. Зато с восточной стороны, обращённой к нашему дому, он имел большую красивую стеклянную веранду, которой завидовали отцу многие владельцы домов небольшого города, называя её «поповской мошонкой», — мол, она притягивала самых зажиточных, а следовательно, самых платёжеспособных жильцов.
Дом тот был высоко подмурован, и потому с веранды в сад вели ступени, сад же, как я упоминал выше, прилегал к нашему. Ах, тот сад! Широкий, со старыми фруктовыми деревьями, пересечённый красивыми ровными дорожками и одной длинной аллеей, что вела с веранды прямо к небольшому павильону, поставленному в глубине сада; а возле него — высокие тополя, которые ночью из-за фруктовых деревьев, словно настоящие стражи, взмывали ввысь…
В том доме жил один из высших чиновников маленького города с семьёй, — по происхождению гербовый, по имени Н. Обрынский.
Это были люди серьёзные, интеллигентные и трудолюбивые, державшиеся подальше от более весёлой части жителей города и больше заботившиеся о воспитании своих детей и о том, как, по выражению отца Обрынского перед самыми близкими друзьями, чтобы, в случае его смерти, не было между детьми нищеты и разлада.
Несколько раз в год видели пани Обрынскую в церкви, обычно в конце года, затем на Благовещение и в другие любимые ею праздничные дни.
Когда она шла по улице, ей кланялись все.