Пока бы вы добились той самой «самостоятельности», избавились от «зависимости», натерпелись бы больше, чем вам кажется. А что важнее всего, пани Маня, самостоятельность женщины горька. Жизнь сурова! — сказал я и поднял предостерегающую руку, заметив, что у неё уже готов оппозиционный ответ на устах. — Будь я на месте вашего отца и братьев, я бы никогда не поддержал вашего намерения!
— Никогда? — спросила она удивлёнными глазами.
— Никогда! — ответил я спокойно.
— Слава богу, что не имеете на то права, — воскликнула она, взглянув на меня почти ненавидящим взглядом.
— Права — нет. Это несомненно. Но права высказать своё мнение вы ведь не откажете мне, как не откажете и в самостоятельности всем женщинам вообще.
Она промолчала, но я видел, как её руки нервно рвали ягоды и бросали в корзину. Затем, молча взяв брата за руку, она, не взглянув на меня ни одним глазом, пошла прочь.
Далеко она не ушла, лишь несколько шагов, как вдруг её маленький спутник, который, очевидно, был лучше её, обернулся ко мне, снял шапочку и крикнул со всей детской искренностью:
— Будьте здоровы, пан Олесь! Будьте здоровы!
— Будь здоров, Нестор… милый мой товарищ, будь здоров! — в эту минуту я готов был бы его высоко поднять над землёй, высоко!
Она, словно невидимой силой принуждённая, оглянулась. Но, не кивнув мне даже головой, почти стремглав скрылась в доме.
Интересная эта Маня.
На днях [9] я говорил о ней с её старшим братом. Мы встретились на углу [10] и, хотя обычно не слишком задерживаемся в разговорах, хоть и симпатизируем друг другу, вчера говорили там дольше. Он расспрашивал меня о каком-то юридическом труде, который, по его мнению, мне как «готовому» уже чиновнику, может быть, и не нужен, а ему бы пригодился для юридического экзамена. Я исполнил его просьбу, пообещав одолжить нужную книгу, а также кое-что другое. Чтобы ему не приходилось заходить ко мне, я сказал, что передам «через штакеты» малому Нестору, который заодно в саду между листьями ищет «золотых мушек» и явится на мой зов.
Оттуда я незаметно повернул разговор и на его младшую сестру — о том, что её не видно в компаниях, особенно на вечеринках, и о её плане посвятить себя высшим студиям.
Он улыбнулся.
— У нас никто её план всерьёз не воспринимает, то есть мы, мужчины: отец и её братья. Отец, которому всякая женская эмансипация вообще неприятна, говорит, что сложенные в банке деньги принесут ей ту же пользу в жизни, что и какое-либо положение; а мы, братья, также не желаем, чтобы она уходила из дома одна. Может быть, это и не по-новому, но мы этого не хотим. Я один, — добавил он, — уж точно нет! Учёная женская публика, особенно университетская, опротивела мне до такой степени, что я решительно выступлю против того, чтобы и моя сестра пошла между них. Тем более такая, как она, с головой, полной идеализма. Материал для лучшего образования я обязуюсь давать ей сам, как в значительной мере уже теперь делаю, и мой брат так же, а от «самостоятельности» пусть откажется [11]. От природы она умна и одарена, образование получит и сама, как это делает немало девушек и женщин у нас… А в конце концов всё же окончит свою девичью карьеру замужеством. Маня выйдет замуж. А если нет, то мы, братья, есть, мы её не оставим, что бы ни случилось в жизни. Профессиональное образование делает из женщин рекрутов, — добавил он почти раздражённо, — и уже одна мысль, что она когда-нибудь может превратиться в какую-нибудь «канцелярскую машину», для меня настолько невыносима, что, как говорю, я один никогда этого не допущу!
Я курил папиросу и спокойно молча слушал, как он говорил почти взволнованно. Очевидно, он любил свою сестру какой-то, если не ревнивой, то особенной любовью.
— Она сама другого мнения… — заметил я.
— Мы это знаем. Все знаем. Она ведь теперь переживает свой «Drang-und-Sturmperiode» [12], так что с ней поделаешь? Худшее, — добавил он, — что её лучшая подруга, которая учится на медицинском, сильно влияет на неё в этом направлении. Каждый раз, когда та бывает здесь на каникулах [13], а потом уезжает, Маня чуть не в отчаянии, что не может вслед за ней выехать за границу и посвятить себя высшим профессиональным студиям. По правде говоря, я бы предпочёл, чтобы панна К. обручилась с моим братом, который её обожает, чем чтобы она ездила по Швейцарии, сдавала экзамены и в конце концов всё равно со временем вернулась к естественному предназначению женщины — выйти замуж. Впрочем, это не относится к делу, — добавил он и остановился. — Но Маня… ну, об этом мы ещё поговорим. Интересно, до каких выводов может дойти такая молодая голова, чтобы только достичь своей цели. Но, как говорю… в другой раз… потому что теперь спешу.
«Теперь спешу!» Они все какие-то нервные, вечно «спешат»!
Он действительно ушёл, оставив меня заинтригованным и задумчивым. Он немного похож на старшую сестру Оксану, у него такое же красивое, словно выточенное, чело, но улыбка у губ и сами губы — это, ей-богу, Маняны!
* * *
Вчера я её видел.
Это было после сильного внезапного дождя.
Моя мать пересаживала какие-то цветы в цветнике с прислугой, а я прохаживался аллеей от дома к дороге, наслаждаясь чудесно освежённым дождём воздухом, поглядывая то тут, то там на туман, что клубился, словно из котлов, между оврагами и гнался куда-то вдаль над верхушками лесистых гор, открывая синее небо. На западе всё ещё тлело зарево, и горы резко вырисовывались на этом словно раскалённом фоне.
Закончив работу, мать позвала меня, передав несколько чудесных анютиных глазок для пересадки с просьбой отнести их «паннам Обрынским». Недолго думая, я взял цветы и пошёл. На входе в дом я встретился с ней. Она как раз выходила в город. Увидев меня, она вспыхнула и остановилась. Передавая ей цветы, я не задержался дольше, ибо сам смутился не меньше, чем она. С момента нашей дискуссии я её не видел до этой минуты. Теперь, слегка коснувшись шляпы и уступая ей дорогу, я посмотрел на неё. Мне хотелось поймать её взгляд. Сердится ли ещё?
Не понял.
Поблагодарив несколькими вежливыми обычными словами за цветы и пригласив меня в дом к «братьям», извиняясь, что должна спешить в город, — она ушла.
Я не задержался, исполнив просьбу матери. Вышел сразу за ней… и вернулся домой. В дом сюда я не заходил; хотя наш сад перед цветником показался мне в этот вечер пустым, — я долго бродил по нему. Белые нарциссы, что свисали мотыльками на стеблях, смешивались в моих мыслях с её белым лицом и молодыми большими глазами…
* * *
(Позже).
Снова виделся с её братом.
Встретился и разговаривал. На этот раз, кажется, у него было больше времени, потому что он даже предложил мне прогуляться. А так как это было уже после служебных часов, и у меня было не меньше желания пройтись, чем у него, я согласился, и мы пошли. Сначала мы говорили о разных экзаменационных делах, юридических интересных вопросах, о текущих национальных делах, а затем перешли на «личное».
Идя и беседуя, мы встретили почтальона. Я задержался с вопросом, нет ли чего для меня. Для меня ничего не оказалось; для моего товарища тоже; но зато для пани Мани Обрынской нашлось письмо. Обрынский, бегло взглянув на адрес, спрятал его. После довольно долгого молчания с обеих сторон он вдруг сказал:
— Вы знаете, пан Олесь, что моя старшая сестра обручилась? Но свадьба состоится только через год.
После вопроса, за кого она выходит замуж, я спросил ещё, как обстоит дело с планом его младшей сестры относительно учёбы и выезда за границу.
— Никак, — ответил он коротко и неохотно. — Пока что никто, кроме матери, сестры, подруги и, может быть, ещё маленького Нестора, её любимца и отчасти ученика, не воспринимает её желания всерьёз. Интересно только, — добавил он, — до каких ухищрений прибегнет такая юная фантастическая голова, чтобы, по её мнению, добиться цели или хотя бы побороться с обстоятельствами, противоречащими её мечтам.
И тут же рассказал мне, с оговоркой не выдавать себя перед ней, как она в каком-то отчаянии, чтобы во что бы то ни стало добиться своего, решила выйти замуж за какого-то старого профессора университета, о котором слышала, что он хочет жениться, но сомневается, найдётся ли девушка, которая согласится выйти за такого старика. В юности (слышала) его невеста умерла, и он больше никогда не хотел жениться. Теперь же, на старости лет, одиночество стало для него страшным, он хотел бы жениться хотя бы для того… чтобы в последние дни его жизни за ним ухаживала добрая душа. И тут он назвал имя учёного, известного и высоко уважаемого в профессорских и других кругах.
Я от удивления едва не выдал себя. Я ведь лично знал этого учёного, который часто задерживался на прогулке и разговаривал сам с собой. Однако чтобы молодая девушка, да ещё такая, как Маня, чувствительная, умная и интеллигентная, могла дойти до такой безумной мысли, — я просто не мог поверить. Наконец я спросил:
— Знает ли она его лично? Видела хоть раз в жизни?
— Нет, никогда не видела, разве что слышала о нём. Где и когда ей было видеть такую «мумию», которая другой дороги не знает, как от своего дома до университета и обратно? А пока мы сюда в горы переехали, она готовилась к матуре [15].
— И что же побудило её к такому решению?
— Да то, что она, несмотря на свои семнадцать лет образования, начитанность и ум, всё ещё ребёнок, наивный, словно наш маленький Нестор! Со своей живой фантазией, богатство которой, как видите, доводит до абсурда, вообразила, что, выйдя замуж за такого «учёного» (!), сможет без помех отдаваться вожделенной учёбе, и он, как учёный, будет ей в этом помогать.
— Дальше не думала? — спросил я.
— Очевидно, нет. Теперь, насколько мне известно, потому что это большая «тайна», о которой до сих пор знали только сестра, её подруга панна В., — она изучает лица старых мужчин и уверяет сестру и подругу, что они для неё интереснее молодых. Говорит, что хочет заранее привыкнуть к старым лицам.
Я расхохотался.
— А вот видите, это правда, — вставил совершенно серьёзно молодой человек. — Не думайте, что я рассказываю вам сказку. Как бы ни была нынешняя женская молодёжь, как говорят, «отрезвлённая» образованием, всё же можно ещё (правда, очень редко) встретить и таких существ, как эта моя младшая сестра, с душой белой и чистой, как голубь, и наивных порой до крайности.
— И на чём же теперь стоит дело? — спросил я нетерпеливо. — От кого она узнала про мумию?
— От брата. Однажды он рассказывал, а говорит он всегда с большим уважением и почтением о нём, во-первых, как о своём профессоре и учёном, а во-вторых — как о человеке, который был к нему очень благосклонен.