такой я! Эх, Маня, Маня, недобро кончится наша дружба! А кто победит?
Не чувствуешь ты?
Я не чувствую.
* * *
Это было рано.
Повсюду ещё властвовала утренняя тишина. Я отправился, как уже не раз, на раннюю прогулку на ближайшую гору в лес. Туманы, поднимавшиеся с гор и лесов, словно зацеплялись там в полёте за небеса, растекаясь грустно в утреннем солнце.
Утренние походы в горы и лес — это была лучшая часть моего летнего пребывания у родителей. Идёшь так рано, когда в городе ещё неподвижно, и купаешься в чистом, спокойном воздухе.
Оказавшись затем уже где-то высоко на горе и глубоко в лесу, остановишься, осмотришься — и слушаешь.
Не проходит ли лесом что-то непорочное — святое?
Да. Это сам Господь идёт и благословляет его глубокую тишину.
Господи, Ты здесь!
Если нигде тебя нет — ни в церквах, ни в человеческом сердце, то здесь… ты есть!
* * *
(Позже).
Чтобы скорее попасть от нашего и Обрынских дома на гору, а дальше и в лес, нужно было сначала перейти реку. Так сделал и я. Не желая, однако, идти по мосту, который стоял почти в середине небольшого городка и требовал от нашего дома около часа ходьбы, я направился прямо, так называемой короткой дорогой, мимо наших и Обрынских садов, которая вела к одной кладке. Оттуда можно было быстрее попасть на другой берег.
Кладка, сделанная из широких досок, всё же была не шире, чем для одного человека. Подходя к берегу реки и оттуда к кладке, я вдруг увидел на противоположном берегу женскую фигуру, в которой по движениям узнал младшую Обрынскую — Маню. Я остановился и, колеблясь, ждал.
Она там, на другом берегу, в конце кладки, узнала меня, очевидно, потому что так же остановилась и, словно тоже чего-то ожидая, выжидала.
«Рано вылетела, как тот жаворонок, — подумал я. — И пока я только выхожу, она уже откуда-то возвращается. Куда ходила так рано? Сейчас узнаю, в каком она настроении к заносчивому формалисту. Стала ли чуть мягче? Со времени нашей последней дискуссии в саду мы не виделись. Если будет случай, — заговорило вдруг что-то во мне, — чтобы понемногу отомстить, — и с этим я злобно усмехнулся. — Пока что изучает физиономии "стариков", — вспомнились мне слова её старшего брата. — Посмотрим… посмотрим, сердце… когда придёт ответ от твоего учёного».
Затем, больше не колеблясь ни минуты, я ступил смелым и уверенным шагом на кладку, от чего она слегка прогнулась. При этом бросил взгляд вперёд на молодую девушку.
Что она там думала?
«Очевидно, подождёт, пока я не пройду первым, чтобы не встретиться посередине кладки», — думал я.
Думаете?
Как бы не так.
Заметив меня быстрым взглядом, она вдруг, словно молнией, решилась и, будто предвещая мне какое-то состязание, тоже двинулась по кладке. Но я не смутился. Словно вовсе её не замечая, я шёл ровным и уверенным шагом вперёд. Потом, уже где-то за серединой реки, где, казалось, она была глубже всего, я остановился и посмотрел на неё. Нам обоим нельзя было пройти, не встретившись. Может, она повернёт назад?
Но нет. Вот она, будто не замечая меня, идёт дальше прямо ко мне. Во мне вспыхнул гнев, и я ускорил шаг.
«Погоди, пташка, — подумал я, — сегодня ты увидишь, куда ведёт упрямство». И пошёл. Через несколько мгновений я оказался перед ней, но вместе со мной остановилась и она. Я взглянул на неё. Лицо было белым, как снег, глаза опущены, брови нахмурены, а губы плотно сжаты.
Я, вдруг посерьёзнев, понял её и мне стало жаль молодую девушку, которая так слепо, почти по-детски, поддавалась какому-то, как мне казалось, искусственно взлелеянному чувству сопротивления или, может быть, по её мнению, ненависти ко мне…
Как я сказал — я остановился.
— Добрый день вам, панна Маня! — произнёс я с притворным спокойствием и подал ей руку. Она взглянула на меня испуганными глазами, которые в ту же секунду приняли выражение гордого сопротивления, — и «Добрый день»… вымолвила сдавленным голосом, и снова сделала шаг ближе ко мне, так что мы уже совсем близко стояли друг против друга, и я ясно мог видеть, как от внутреннего волнения дрожала на её нежной груди светлая лёгкая блузка.
— А теперь что будет? — спросил я, улыбаясь. — Пройдёте мимо меня? Или мне мимо вас? Не видите, какой я большой, и места для нас двоих нет? А здесь река глубокая, панна Маня! — добавил я предостерегающе. — Упав, можно и утонуть!
— Желаете, чтобы я вернулась назад? — проговорила девушка наконец, и её губы задрожали, словно от слёз, в то время как я сам сильно посерьёзнел.
— Так выходит, — ответил я. — Как видите, за мной большая половина кладки, так что жалко мне теперь возвращаться.
Она окинула меня взглядом, и я испугался этих глаз… испугался и в то же время мне стало радостно и приятно от них, так что я едва удержался, чтобы не заключить её в объятия. Обычно они были такими детскими и юными, полными сущности Нестора… а теперь, в эту минуту, стали чем-то наполненными, блестящими и серьёзными…
— Желаете, чтобы я вернулся, панна Маня? — спросил я вместо всего мягко и подошёл к ней совсем близко. Она молчала и смотрела на воду.
— Хотите? Молчание.
— Или чтобы я в воду прыгнул? Она всё ещё молчала.
— Действительно ли вам важно, чтобы я вернулся? — спросил я терпеливо и наклонился к ней…
Она отрицательно покачала головой, не открывая уст. Я вздохнул.
— Я не вернусь. Маня… — сказал я затем, вкладывая нарочно спокойствие и твёрдость в свой голос. — Не вернусь, хотя должен был бы, ради рыцарства по отношению к дамам, так поступить, и не хочу, чтобы и вы это сделали, хотя, прямо скажу, это было бы лучше, если бы вы были хоть немного мягче. Однако вам… как я догадываюсь, важнее упрямо биться головой о стену… бороться… против… ну, может быть, и против самой себя… чем чтобы вас считали доброй и уступчивой. Странная вы девушка!
Она, не взглянув на меня, презрительно искривила губы, словно улыбаясь, но на деле скрывая в ту минуту какое-то сильное внутреннее волнение, и быстро сказала:
— На ваш взгляд.
— На мой взгляд. Так оно и есть, — сказал я. — Я спрашиваю вас:
не приходит ли вам когда-нибудь в голову, что, будучи такой неприветливой, вы доставляете этим кому-то огорчение?
Она посмотрела на меня.
— Мне не кажется, пан Олесь, — ответила холодно. — А о том, что вообще может кому-то быть важно, какая я, я не думаю. Я слишком малозначительная личность, чтобы своей особой доставлять кому-то радость или досаду.
Я проигнорировал её последние слова.
— Что мне делать, по-вашему, панна Маня? Вернуться? Желаете этого? — спросил я, взволнованный. Она боролась мгновение, а потом сказала:
— Не хочу.
Я, как недавно, вздохнул, а затем улыбнулся.
— Не хотите! Значит, интересную нашу ситуацию мы разрешим так, как гордиев узел: одно из нас… прыгнет в воду! — продолжал я её мучить, не сводя взгляда с её нежного профиля, а в душе наслаждаясь каким-то скрытым ею передо мной волнением. — Однако, поскольку из этого, — тянул я дальше, — не будет никакой пользы ни одному из нас, то я поступлю так, как поступают старшие с капризными детьми.
И пока она могла сообразить, что я имею в виду, я, не говоря больше ни слова, обнял её, как настоящего ребёнка, за талию, повернулся с ней и поставил её позади себя.
— Так, — сказал я, вздохнув полной грудью. — Теперь можете идти дальше. Сегодня, мне кажется, мы последний раз встретились на дороге. Больше такого не будет.
С этими словами я легко коснулся шляпы и, взглянув в её глаза, которые блеснули крупными слезами, повернулся и пошёл дальше. Когда доходил до конца кладки, я оглянулся. Дошла уже до другого берега?
Нет! Только подходила.
А теперь… вот и сама оглянулась. Я снял шляпу… поприветствовал, а она, не обратив на это внимания, живо спрыгнула с кладки на берег и побежала дальше.
Ух! Какая дикая, упрямая! Такова она и была.
В лесу я ходил долго.
Никогда прежде не чувствовал себя таким довольным, как в это прекрасное утро. К тому же мне казалось, что она всё время где-то недалеко, что где-то мелькнёт её светлая одежда среди елей. Нежная, с гордым капризным элементом в душе, с избытком какой-то силы, которая мучилась сама, словно в бесконечном поиске соответствующего для себя действия, — а там и я встал на её пути…
Что она преодолевала?
Меня? или себя?
Не ошибся ли я?
О, гордый мужик ты, Богдан… Куда занесло тебя!
* * *
(Позже).
Сегодня у меня с моей матерью была острая беседа. Я собирался после долгого перерыва на время зайти к Обрынским, а так как у нас как раз цвели красивые гвоздики, среди них один снежно-белый, я сорвал его, чтобы отнести его Мане. Сорвав два таких цветка, я как раз заворачивал их в тонкую бумагу, когда моя мать в эту минуту вошла в мою комнату.
— Кому ты это готовишь, сынок? — спросила она и остановилась рядом со мной. Я слегка смутился от этого неожиданного вопроса. Но лишь на минуту. Уже в следующую я спокойно ответил:
— Я иду к Обрынским и несу девушкам цветы.
— Девушкам, Богдан? — спросила мать и тут же посерьёзнела. — Старшая помолвлена, как сам знаешь, у неё, возможно, скоро [18] и свадьба: следовательно, ей цветы от молодых людей принимать, думаю, едва ли уместно. Насколько я её знаю, она их и не примет. Она девушка гордая. Я думаю, что ты младшей несёшь их. Признайся! — Последние слова она произнесла твёрдым, повелительным голосом.
Я свою мать любил и уважал, как, пожалуй, редко какой сын, но именно в ту минуту, когда она вдруг оказалась рядом, высокая, с лицом, которое приобрело (когда она хотела) выражение холодной властности, я сам похолодел.
— Ну?.. Я посмотрел, раздражённый этим вопросом, на неё.
— Что с вами, мама, сегодня? — спросил я. — Несу цветы — и несу. Стоит ли из этого делать вопрос?
— Стоит постольку, мой мальчик… — сказала она, подвигая очки на лоб, словно они мешали ей в эту минуту смотреть на сына полным взглядом. — Стоит, поскольку я уже давно хотела напомнить, чтобы ты… там… — она кивнула головой в сторону дома Обрынских, — не начинал ничего с девушками, а особенно с младшей. Она не для тебя.
От её слов кровь бросилась мне в лицо.
— Что вам, мама, приходит в голову? — спросил я.
— Это мне не вчера пришло в голову, не новость для меня, — ответила она сухо. — Я заметила уже давно, что ты этой девушкой интересуешься. Хочу тебя просто предостеречь, что та Маня не партия для тебя. Больше ничего. Обрынский хоть и честный и высокопоставленный чиновник, но беден. Семья большая, расходы велики… что он может дать дочерям? Почти ничего. Я рассмеялся вслух, не отвечая ничего.