Не потому, чтобы она была, может быть, лучше или богаче одета, чем другие знатные дамы города, а скорее потому, что слыла образцовой матерью, происходила, как говорили, из «хорошего дома» и отличалась большой добродетелью и добрым сердцем. Шла она ровной, степенной походкой и вместе с тем как-то скромно… Лицом серьёзная, но при этом чем-то молодая, благодарила всех, кто ей кланялся, милой и нежной улыбкой…
Отец Обрынский и мать были более, так сказать, люди приземлённые, особенно он отличался практическим и бесстрашным умом. Зато их дети, сыновья и дочери, были какие-то пугливые, с наклонностью чуть ли не к артистизму, и, как мне тогда казалось, с замкнутым, недоступным, гордым характером, за исключением одной дочери. Отчего им быть такими гордыми — я не знал и никогда не имел возможности это выяснить. Старшие два сына могли быть моими товарищами, однако таковыми не были, особенно сначала. А две дочери были удивительного склада. Старшая, знаменитая [3] красавица, которая мне очень нравилась, была дика и горда и занималась чуть ли не исключительно музыкой. Редко когда удавалось мне завести с ней долгий разговор. Она краснела, смущалась… отвечала сухо и взволнованно и уходила. Познакомившись с ней, мне было двадцать пять лет, и хотя я никогда серьёзно не думал о женитьбе… то при её виде не раз приходила мысль: «На этой я бы готов жениться, если бы она меня полюбила». Но раз до того не доходило, я перестал ею всерьёз заниматься.
* * *
Младшая была другой.
Не менее серьёзная, чем её пугливая сестра, она живо интересовалась «женским вопросом» [4], мечтала о полной самостоятельности и игнорировала мужчин — не в последнюю очередь, возможно, именно по этой причине — до степени, граничащей с невежливостью. «Sancta simplicitas!» [5] — думал я иногда об этой едва ли восемнадцатилетней эмансипантке, которая, как мне рассказывали, раз и навсегда отрицала превосходство мужчины над женщиной, порой даже отказываясь [6] от опеки братьев, которые почти обожали обеих сестёр.
— Почему вы тогда не были на вечеринке? — спросил я её однажды из нашего цветника, облокотившись на белые штакеты, за которыми в своём саду стояла она и с величайшим спокойствием вместе с самым младшим братом, мальчиком лет двенадцати-тринадцати, ела красную смородину.
— Потому что не имела желания, — ответила она, не взглянув на меня и кладя в рот кисть ярко-красной смородины.
— Жаль. Мы чудесно провели время. Разве вам сестра не рассказывала? Она, кажется, больше всех девушек танцевала [7].
— Пусть танцует, — ответила она. — Она любит гулять. А я не хочу. Впрочем, и не с кем мне там было бы танцевать! — добавила, всё ещё не поднимая глаз на меня, будто говорила сама с собой. — Когда мы собираемся несколькими девушками, нам и так весело. А всего лучше я люблю гулять с пани О. К. Но теперь её тут нет. Уехала к родственникам, а оттуда позже за границу.
Я удивлённо взглянул на неё.
— Как так, — спросил я, — не с кем было танцевать? А мужчины для чего? Разве для того, чтобы, как говорят, барышни только между собой гуляли? Неужели это правда, пани Маня, что о вас говорят?
Она испуганно посмотрела на меня.
— Что говорят? — спросила.
— Что вы не любите мужчин и яростная эмансипантка. Она улыбнулась, а потом, словно опомнившись, сухо и сдержанно добавила:
— Яростная? — нет… но…
— Но… пани Маня, вы не любите мужчин? Она снова посмотрела на меня своими красивыми молодыми, почти детскими глазами и сказала, обойдя первый вопрос:
— Танец люблю… даже очень люблю…
— Может быть, лучше всего даже solo [8] танцевать?
Она посмотрела на меня, но опять, как прежде, слегка с гордостью, словно наказывая за иронию, и ничего не ответив, вновь принялась усердно собирать смородину, при этом молча погладила своего маленького брата по головке.
— А я когда-нибудь ещё с вами потанцую… — продолжал я, стараясь заглянуть в её красивые глаза, которых она упорно не поднимала, будто в тот момент завязывала тугой узел. Она молчала.
— Пани Маня! Вы сердитесь на меня? — спросил я спокойно, между тем как во мне, бог весть почему, что-то начинало закипать. — Может, потому, что я сказал, что мы когда-нибудь потанцуем?
Молчание.
Она набрала полный рот смородины и спокойно стала её есть, пока её маленький брат, обернувшись ко мне, с любопытством посмотрел мне в глаза.
Я наклонился к нему.
— Отвечает ли тебе эта сестрица, — спросил я его, — когда ты о чём её спрашиваешь? Ты ведь тоже мужчина, хоть пока и маленький герой.
— Она мне всегда отвечает, — серьёзно ответил мальчик и вновь занялся своим делом — рвать в маленькую корзинку красивые красные ягоды.
— Значит, только мне недоступна эта милость, — сказал я, выпрямляясь. — Что ж, придётся с этим фактом смириться… — И, слегка коснувшись шляпы, я собрался уходить.
— Подождите, пан Олеcь! — вдруг откликнулась девушка, словно что-то доброе в ней взяло верх. — Я не хотела вас обидеть. А если не ответила вам на ваши слова, то это потому, что… — Тут она, словно поколебавшись, прервалась…
— Что вашей мужской ласки, как эмансипантка, не нуждаюсь… — закончил я за неё.
Она залилась румянцем до самых тёмных волос.
— Этого я не говорила, пан Олеcь, — сказала она, смутившись.
— Нет, так нет. Этого вы мне, может быть, и не сказали бы, — ответил я, — но что-то подобное — несомненно. Она не возразила.
— Видите? — сказал я. — Как хорошо я понимаю молодых эмансипанток!
— Что вы хотите этим сказать? — спросила она.
— Лишь то, пани Маня, что я вашу эмансипацию не воспринимаю всерьёз. — Кажется, я не мог задеть её глубже, чем этими словами.
Она изменилась. Сначала промолчала. Затем, улыбнувшись какой-то горькой улыбкой, произнесла:
— Не знаю, как вам представляется то, что бросается вам и другим во мне в глаза, и не собираюсь из этого делать выводов. Однако, если вам моя, назовём это прямо, «эмансипация» кажется какой-то простой причудой или, как некоторые полагают, забавой, то вы ошибаетесь. Я серьёзно стремлюсь к тому, чтобы собственными силами занять какое-то место в обществе и, служа ему, стать для себя самой целью. Вот, видите… — добавила она внезапно и показала на младшего брата. — Вот это и ещё одно такое, как это… будут больше нуждаться в отцовской помощи, чем я. Нас, как знаете, в доме немало. Это — самое младшее. А кто знает… — добавила она, — может быть, я сама когда-нибудь стану ему наибольшей опорой? Я не знаю, пан Олеcь! — добавила она, и её глаза загорелись каким-то прекрасным благородным огнём. — Я не знаю. Может быть, я воображаю себе женскую самостоятельность слишком привлекательной и завидной, а в действительности это не так. Может быть, я когда-нибудь даже и разочаруюсь, но пока во мне столько желания, энергии, порыва, мне так хочется испытать, употребить свои силы, расправить крылья, пренебречь мужской лаской, которая иногда приносит женщинам столько боли, унижения, что, конечно, никто не станет мне в укор ставить то, что я хочу идти таким путём, каким шли и идут тысячи — до и после меня, — и, кажется, не пожалели. Будь это хорошо, — добавила она, — или ошибочно, а моё искреннее желание — следовать их примеру…
Я несколько мгновений, захваченный её молодым пылом, молча смотрел на неё, на её красивое, слегка взволнованное лицо, а затем сказал:
— Зависит ли осуществление вашего желания, а скорее ваших мечтаний, только от вас самой или оно должно пройти… так сказать, инстанцию свыше? То есть вашу семью?..
Она взглянула на меня недоверчиво, смутилась и сказала:
— С родителями, особенно с отцом, я ещё не готова. Мать это поддерживает.
— А отец?
— Не склоняется. Колеблется по финансовым соображениям и не доверяет моим физическим силам.
Я посмотрел на неё сбоку. Она была довольно высокая, очень тонко сложенная, не полностью развита и доставала мне до плеча. Девушка заметила это и улыбнулась.
— Вы меня измеряете взглядом, как иногда отец? Это пустяки. Я здорова, сильна и имею в себе добрую долю сопротивляемости. Я — «хорошая порода»…
Я улыбнулся. Через минуту, пока она смотрела на меня, я сказал:
— Про вас говорят, пани Маня, что вы вследствие вашей, как вы сами сказали, «эмансипации», очень невежливы по отношению к мужчинам. А решившись однажды встать в ряды рекрутов науки, вы всё же будете вынуждены поддерживать хоть какие-то коллегиальные отношения с товарищами. Как это будет?
— Я буду стараться приспосабливаться ко всему, чего будут требовать обстоятельства моего окружения для достижения учёбы… А дальше? Буду держаться в стороне… и уж тем более не стану увеличивать число тех, кто так охотно меняет свои решения и взгляды ради мужской ласки и благосклонности.
— Ваши слова относятся и к эмансипанткам? — спросил я.
— Да. К сожалению.
— Так зачем же вы хотите идти среди них, если знаете, что не будете иметь с ними ничего общего?
— Мне нужна только наука. Если бы я могла получить её здесь, я бы к ним не шла. Я не люблю этих ярко отмеченных, не верю им…
Я удивлённо посмотрел на неё:
— Вы их не любите, Маня? Вы?.. — спросил я поражённо. — Я был уверен, что именно вам так называемое модерн-женство, то есть эта молодёжь, нравится и, увлечённая ею, вы хотите следовать за ними. Эмансипация заразительна, особенно на некоторой стадии.
— Я лишь хочу науки и независимого положения; но, впрочем, я не во всём с ними согласна. Знала некоторых, и они мне не понравились. Признаюсь… я ожидала чего-то более глубокого и серьёзного! Хотя не отрицаю… будут и исключения.
— Положение… говорите, пани Маня… бьёте на положение, — протянул я и посмотрел далеко вперёд. — Считаете ли вы, что это уже само по себе счастье? Особенно для женщины?
— Счастье? — спросила она. — Счастье… нет, но может. Все за этим гонятся.
— Это правда… Вот и вы… какие бы вы ни были… кажется, не тронуты духом времени… а всё же хотите идти. Она замолчала. Я видел, она с чем-то борется. Потом сказала:
— Я не считаю, что само положение — это счастье, лишь та личная свобода и независимость, которые с ним связаны. Вот в чём для меня заключается своего рода привлекательность в этом деле.
— Вы сделали выводы. Кто бы мог ожидать этого по вашим юным глазам, — ответил я и отвернулся от неё.
— Это, наверное, прекрасно — быть свободной, содержать себя собственной работой, — сказала она.
— Так уж тяжела для вас зависимость от родителей, что вы так рады избавиться от неё? — спросил я и на мгновение серьёзно посмотрел на неё.
Она смутилась, вспыхнула.
— О, нет! Но всё же я хотела бы быть независимой.
— Значит, хотели бы, — протянул я и вновь окинул её серьёзным взглядом. — Мне кажется, что как раз вы не очень способны к борьбе с жизнью в одиночку. Вы, насколько я успел вас узнать, со своей впечатлительной натурой и с элементом оппозиции в крови.