И разговаривая так разное о нём, договорился до того, что мумия, мол, желала бы жениться, только не знает, каким способом достать себе лучшую жену, потому что ему уже под семьдесят. Маня, которая слушала всё это с таким большим интересом, что у неё даже глаза стали больше, вдруг серьёзно спросила:
"У него нет никаких женских знакомств?"
"Кроме своей прачки и, может быть, хозяйки, конечно, никого нет, — добавил он. — Его, можно сказать, легко завоевать: он как ребёнок, каждому верит. Может, у тебя есть охота завоевать его сердце? — спросил. — Попробуй. Насколько мне известно, он, может быть, приедет в этом году сюда на свежий воздух. Но это не точно..."
Все на этот вопрос громко рассмеялись. Она сначала тоже. Но позже замолчала, а в конце концов умолкла вплоть до самого решения.
— Так как же она думает привлечь мумию? — спросил я. — Его ведь здесь нет, и кто знает, приедет ли он сюда.
— Она решила письменно предстать перед ним.
— Как так… уже писала? — спросил я, неприятно поражённый.
— В том-то и дело, что писала, — ответил он. — Видите ли, семнадцатилетние головы быстрее решаются, даже на самый серьёзный шаг. Знаете, такие головы руководствуются одной только фантазией, а у Мани воображение необыкновенное. Чистый артист! О, то письмо, то письмо! — добавил он, улыбаясь, и, сказав это, полез в карман и подал мне какое-то большое письмо.
— Даю его вам с просьбой, если у вас есть хоть малейшее влияние на мою сестру, употребить его на то, чтобы отвести её от принятого плана относительно профессионального образования и выезда за границу. Но не выдайте себя, — добавил он ещё раз. — Маня впечатлительна и амбициозна, и мы оба могли бы лишиться её доверия едва ли не на всю жизнь.
— Не беспокойтесь, — ответил я. — В лучшие руки, чем мои, вы не могли вложить этот документ…
Я развернул письмо и бегло начал читать.
Маню! Представляю себе в эту минуту твои прекрасные молодые большие глаза. Вот твой, по твоему мнению, враг, который всегда дразнит и тревожит тебя: "мужик", как его иногда любят звать из-за происхождения со стороны отца. Он читает твою исповедь перед незнакомым тебе старцем-учёным. Враг, который ещё меньше согласен на то, чтобы ты вступила на путь "самостоятельности", выбирая тем, пожалуй, самую печальную часть жизни, как и вся твоя родня. Вот что она, между прочим, писала:
"Я ещё молода (так говорят дома). Всего три месяца, как мне исполнилось семнадцать. Однако имеет ли здесь значение молодость? Кажется, нет. Не спрашивайте, кто я. Сама скажу. Дочь честных родителей и сама честная. Слышала от моего брата, бывшего Вашего ученика, что Вы желаете жениться, но не знаете подходящей особы, которая могла бы стать Вам женой. Я дочь бедных родителей и имею только одно желание в жизни — отдаться занятиям философией; гимназический курс я почти закончила, мне недостаёт только латинского и греческого. Нужно бы ещё год поработать, чтобы наверстать то, чего не имела возможности приобрести. А затем за границу (а может, и не обязательно!), в академию. Вот моё желание, моя постоянная мечта, самая любимая идея, с которой я не расстаюсь ни днём, ни ночью, хоть и занимаюсь домашней работой и с большим удовольствием музыкой, и ни минуты не сижу сложа руки.
Вся эта работа занимает мои руки, но дух жаждет иного! Но куда я забрела? Скажу коротко, прямо. Я решила выйти за Вас замуж при условии, чтобы Вы дали мне возможность посвятить себя дальнейшим занятиям… и там окончить их, и всё это — под Вашим достойным руководством и надзором, ибо моя родня противна моему плану. За всё это примите взамен меня, которая свято исполнит все взятые на себя обязанности перед Вами и не будет Вашей должницей ни в чём. Фотографию свою не прилагаю к этому письму, потому что пока таковой не имею, но опишу себя лучше сама. Я — некрасива, чтобы, упаси бог, Вы не думали иначе. Я совсем некрасива. А одно, что может Вас поразить во мне, — это мой голос (которого я сама не терплю), говорят, альтовый, — но что же я виновата! Сестра смеётся и говорит, что это самое худшее! (Она очень строга и серьёзна в своём суждении). Глаза мои, говорят дома, молодые, как у молодой кошки (стального цвета). Нос, по моему мнению, решительно слишком крупный. А про уста и сказать нечего. Теперь я несчастлива. Но, став вашей женой, я буду самым счастливым человеком на свете. Ваша вечно преданная и благодарная
Маня Обрынская.
P. S. Забыла ещё одно: упомянуть о свете, с которым я здесь общаюсь (насколько родители позволяют), то есть о своих товарищах и подругах, их у меня немного. Лучшая подруга за границей, другая вышла замуж, а товарищ… то… даже сомневаюсь, заслуживает ли он, чтобы так его назвать. Это наш сосед — Богдан Олесь. Молодой чиновник, который живёт теперь у своих родителей, единственный сын зажиточного священника (последний прямо из крестьянского рода), из-за чего молодого здесь и там зовут "гордый мужик". Человек, как говорят у нас дома, талантливый, серьёзный, тактичный (фу, как я его за это не терплю), с «блестящим» будущим, один из украинцев, с которым когда-нибудь наше общество будет считаться и им гордиться. Так говорят у нас дома, за исключением среднего брата, который уверяет, что из него со временем выйдет "канцелярская машина" и такой же деспот. Пусть теперь он таков; пусть иногда мечтателен, словно поэт; но когда-нибудь он совершенно изменится. Это он один так говорит. А я, его сестра, думаю так же. Думаю даже больше. Скажу, что он человек самоуверенный, любит во всём, хоть вроде бы незаметно, оставлять след своего «я», держится старосветских предрассудков, поклонник "хороших форм", всего уходящего, а что не уходит, и что хуже всего меня отталкивает, — это то, что он будто в вечном контроле над собой, чтобы, не дай бог, ни одна девушка не вообразила, будто он ею интересуется. Фу! Такая самоуверенность! Правда (этого я ему не отказываю), он внешне очень красив, высок (я, например, ему лишь до плеч достаю), очень серьёзен, элегантен, и когда стоит в зале на вечеринках и рассматривает дам сквозь пенсне, словно кого-то ищет среди них… по телу прямо мороз проходит. Но на меня… не действует. Я его не боюсь. Больше боюсь его великой строгой матери, которая над ним дрожит, а для меня (сама не знаю почему) — страшна. Но его?.. ого!.. Прошу ответа".
* * *
Прочитав, я едва удержал улыбку.
— Интересная девушка! — сказал я. — Вот какой из неё критик! Кто бы мог этого от неё ожидать?
— Это всё детство, — сказал молодой человек, совершенно проигнорировав последнюю часть письма. — Но скажите сами, можно ли отпускать такую девочку, ибо такой она в моих глазах остаётся, в жизнь на самостоятельность?
— Никогда, — ответил я твёрдо, сам удивившись своему голосу.
— Я знал, что и вы будете того же мнения, — сказал он. — Однако как вы думаете, что бы сказал старый профессор на это письмо? — спросил он дальше.
— Насколько я его знаю, — ответил я, — он откликнулся бы на него, ибо оно слишком интересно и выдаёт совершенно чистую душу.
— И я того же мнения. И даже если я этого письма никогда не вышлю, я всё же хотел с вами об этом деле поговорить. Старшая сестра занята своим женихом и приданым, родные и прочие в доме об этом не знают; а она с таким доверием вложила это письмо на днях в мои руки с просьбой, чтобы я его ему отправил, несмотря на то что я решительно заявил ей, что этот шаг с её стороны почти ненормален, что должен непременно ей что-то сказать. Она от своего решения не отступает.
Я мрачно посмотрел на него.
— Ведь вы не семнадцатилетняя Маня, чтобы вообще допустить мысль о таком поступке, не говоря уже о том, чтобы воплотить такую безумную идею, — ответил я строго.
— Разве я за это? — вспыхнул он. — Я лишь в затруднении [16], чем так занять девушку, чтобы она совсем оставила свой план — добиться профессиональных занятий. Она так сжилась с этой мыслью, что если не осуществит её хотя бы отчасти, то заболеет. Вот до каких последствий доводит её живое воображение и избыток энергии. Маня умна и незаурядна и готова преодолеть все препятствия, которые встали бы на её пути, если бы только имела разрешение отца и хоть какое-то материальное обеспечение за границей. Кто знает… — добавил он спустя минуту задумчиво, — какой путь для неё лучше: искать судьбы вне дома в науке или в традиционных рамках, в нынешнем женском занятии и её естественной задаче?.. Она способна и к тому и к другому.
— В этом я не сомневаюсь, — ответил я. — Лучшая защита женщины от всякой нужды — материальная. Если пустить её в свет, она сама себя погубит, её натура и чувствительность принесут ей много горя. Постарайтесь обеспечить её хотя бы частично материально… а там… — И я прервался.
Он не ответил, но взглянул на меня так, что ясно сказал: "Мы это знаем… но пока что…"
— А чтобы уже занять её чем-то более интенсивным, пусть отдастся музыке, как её сестра, — сказал я снова.
— Она занимается ею. Но этого ей совершенно недостаточно, — ответил он. — Ей хочется чего-то большего. Впрочем, в консерваторию она тоже не пойдёт, на это тоже нужны средства. Отец вообще не особенно желает выпускать её из дома, а теперь, когда старшая сестра выходит замуж, не сделал бы этого ни за что, любит её безгранично. Хотел бы, чтобы все дети сидели рядом с ним, кроме нас, старших сыновей. Девушками, говорит, он не тревожится. Я только недавно слышал, как он сказал, что должен купить для Мани участок земли, чтобы она на всякий случай его имела, но сделает ли это — не знаю. Мне же одному важно занять её чем-то серьёзным. Если бы хоть влюбилась, бедняжка, то, может быть, и оставила бы свой план.
Я вспыхнул от его слов, а затем, с принуждённой улыбкой, воскликнул:
— Так посадите её на коня и пусть ездит верхом. Вскоре она так увлечётся этим, что бросит свой план, хоть бы и выйти замуж за старого учёного!
Молодой человек удивлённо посмотрел на меня, а потом и сам улыбнулся и ответил:
— В этом есть смысл, что вы говорите. Но пока подождём… Я попробую уговорить её посвятить себя только музыке. У неё прекрасный талант. Попутно пусть читает и учится и получает образование собственными силами… А там… посмотрим, что удастся сделать.
— Это разумно, что вы говорите, — ответил я, почему-то успокоенный, словно тем словом положил свой патент на судьбу этой молодой необыкновенной девушки.
Он же больше об этом не заговаривал, и вскоре мы разошлись.
* * *
Дома вечером наедине я ещё раз прочитал письмо. Вот и раскритиковала меня! Самоуверенный я, и старосветский, и люблю везде ставить печать своего «я», и чрезмерно склоняюсь перед формами, и навожу на людей холод, и бог знает, в чём ещё грешу…