— заговорил я. — Моя кузина Дора просит вас зайти на несколько минут к ней и к моей матери.
Она посмотрела на меня и, словно вмиг облачилась в холод, спросила:
— Зачем, пан Олеcь?
— Не знаю. Но прежде чем вы уедете, сделайте это, если можете.
— И вы этого желаете? — спросила.
— Я передаю вам ее просьбу. Моей персоне вы и так отказали бы. Я хорошо помню, что имею против себя прошлое, хотя и в том я не виноват, как вы себе это ошибочно представляете. Но как вам доказать это? — спросил я. — И я... и я не всегда был хозяином своей воли, не всегда был счастлив, и я страдал, панно Маню. Бывали минуты, когда я, окруженный достатком и удобствами, в приятных обществах, среди любезных ко мне, красивых людей, мужчин и женщин, все же видел перед душой одно молодое девичье лицо, с выражением гордости и характера, которое, безжалостно разлученное со своими белыми мечтами ударом смерти отца, погрузилось в грубую жизненную действительность, без слова упрека, пошло на заработок, вступив тем в судьбу, самой своей природе противную, оставаясь вопреки всему верной себе. Не спрашивайте меня, что творилось тогда у меня на душе. Я чувствовал и знал лишь одно. Я был насквозь одинокий мужчина, которому оставалось разве что одно молчание. Я испытывал жалость к себе, к вам, к матери, к обществу, а между тем был мужиком, который не имел отваги стряхнуть с себя мужицкую ношу. То есть открыто встать на защиту своего интимного счастья, оставить мать с ее имением, ее славой "рода", с пересудами и пойти дорогой, которая вела бы к счастью. Теперь, по прошествии стольких лет, мы снова встретились, Маню. Судьба сделала меня вашим должником, который полюбил вас едва ли не искреннее и глубже, чем прежде. Который чувствует, что вы составляете лучшую часть его существа, и что дальше жить ему без вас невозможно.
— Маню! — говорил я словами, исходившими из самого, пожалуй, наилучшего уголка моей души, — будьте моей! Я добиваюсь вас с искренней глубокой любовью, словно нас и не связывало прекрасное, а вместе и горечью пронизанное прошлое. Словно не связала нас одна серебряная минута белой зимней ночи в лесу, нашей немой, не расцветшей до конца любви юных лет. Никогда, кажется, я не был способнее и в праве желать вас своей женой, чем теперь! Никогда, я это чувствую. Я устрою вам жизнь, которая сгладит все нанесенные вам людьми и судьбой обиды и муки!
Девушка молчала, будто каменела от моих слов.
— Скажите хоть слово. Маню! — просил я, взволнованный до глубины. — Слово, которое положило бы конец моим мучениям. Успокойте меня. Вы ведь должны были видеть, что творилось во мне; весь тот срок, с тех пор как я здесь, и с той минуты, когда вы, вопреки всему горькому и несправедливому, испытанному от моей матери, бросились, рискуя собственной жизнью, чтобы вырвать ее от смерти для меня. С тех пор я и ощутил вполне, как глубока и исполнена чистого и благородного чувства ваша натура, и с тех пор, повторяю, я душой не отлучался от вас ни на миг, — и таким останусь для вас до последнего моего вздоха.
Она повернула ко мне свое лицо, бледное, словно из него ушла и последняя капля крови.
— Успокоения вы желаете от меня? — спросила и горько покачала головой. — Слова, которое положило бы конец вашим мукам? И я должна дать его вам, я, которая сама переживает невыразимые муки? Этого слова я вам никогда не дам.
— Никогда, Маню?
— Никогда, пан Олеcь! Вы сами сказали, что никогда не были способнее и в праве желать меня женой больше, чем именно теперь. А почему? — сказала и подошла ближе ко мне. — Я сейчас вам это покажу. До минуты, когда постигло несчастье вашу мать, вы едва ли были решены на этот шаг. Желая же теперь ту бедную девушку, которой ваша мать в свое время советовала выбить из головы ненужные фантазии и мечты, а рекрутироваться в швеи... в жены... против воли той матери, которая составляет не что-нибудь, а всю вашу "судьбу", — считаю не чем иным, как лишь сильнейшим напором избавиться, во что бы то ни стало, от тягостного чувства долга перед той девушкой, которая (я это признаю) бессознательно и, может быть, против вашей воли втиснулась в вашу душу, выводя ее на какое-то время из равновесия. Одначе, пан Олеcь, — продолжала она, — если вы никогда прежде не были способнее желать ту девушку в жены, как только теперь, то я скажу вам на это, что та девушка никогда не была способнее отказать вам в своей руке больше, чем именно теперь.
Я поднял руку и на миг прикрыл ею глаза.
— Маню! До каких неслыханных представлений обо мне доводит вас ваше недоверие, и как страшны вы в своей последовательности и уязвленной гордости! Что мне делать? Как доказать, что я люблю вас? Искренне, глубоко, как только способен любить всей душой серьезный мужчина!
— И я люблю вас, Богдан... люблю всеми нервами своей души, — произнесла она голосом, который от волнения звучал беззвучно, — и моя судьба... такова, что не в силах забыть вас, но что с того? — спросила и подняла на меня свое прекрасное, горько улыбающееся лицо. — Я не в силах быть для вас такой, какой вообразила себе ваша душа.
— Маню!
— Прежде всего я спрашиваю вас, — сказала она и подняла руку, чтобы удержать меня от объятия, — какая роль выпадет той женщине, которая будет смотреть на мужчину с сознанием, что он взял ее из благодарности, отдав себя взамен за ее поступок ради его матери? Каждый хмурый взгляд, — продолжала она, тяжело дыша, — с которым он возвращался бы в свои четыре стены, каждое мгновение его неудовлетворенности она видела бы как сожаление о своем шаге, как неотплаканную ошибку своей жизни, которой он погубил себя, пожертвовав ей навсегда вместе со своим положением, имением, именем и матерью. Тем недоверием, — говорила она, — под которым она терпела бы постоянно, она, невзирая на свою неизреченную любовь к нему, подтачивала бы не только его и свой покой, но настроила бы его мать еще более враждебно к себе, чем доселе...
— Панно Маню! — перебил я. — Ваши уста, вся ваша сущность говорят, что вы любите меня, и все же вы способны так мучить себя и меня. Ваша фантазия на этом месте попросту больна!
Девушка горько рассмеялась.
— Если моя фантазия больна, то по какой причине? Или вы захотите отрицать все, что происходило явно и осязаемо между мной, вами и вашей матерью?
— Я ищу примирения, любви в вас, — ответил я не менее горько, — а вы противопоставляете мне свое почти безумное недоверие. Опомнитесь!
— Быть может, я и страшна, — ответила она, — но другой быть не могу. Может статься, я ошибаюсь рассудком, тем здравым, трезвым рассудком, чью мощь мы ощущаем именно теперь, в эпоху материализма, культа бесчувственности и безиллюзийности, но чувством своим я не ошибаюсь. Нет... — продолжала она и вздохнула, будто отдыхая после тяжкой борьбы с собой, со мной и с какой-то третьей силой, стоявшей между нами и не допускавшей взаимного сближения. — Нам не суждено идти вместе, пан Олеcь; напрасно что... любите... вы... люблю я. Нам это не суждено. Между нами стоит нечто сильнее нас. Культура ли, неведомая тьма, сила какая... не знаю, но она стоит.
Когда она произносила последние слова, во мне шевельнулось нечто, что я обозначаю одним словом "мужицкость", что делает меня сильным, бескомпромиссным и гнало бы в огонь. Не колеблясь ни минуты, я несколькими шагами приблизился к ней, взял ее головку между ладонями, как поступают с малым ребенком, чуть откинул назад и заглянул в ее лицо. Оно было бело, как лилия, брови сжаты, словно от физической боли, а темные ресницы совсем заслоняли глаза; лишь грудь тяжело вздымалась, будто в эту минуту шла смертная борьба.
— Твой благородный поступок стоит между нами, девочка. Он не позволяет тебе стать моей, а мне — забрать тебя навсегда. Однако поймешь ли ты, что делает со мной твой неподатливый элемент? Между нами ты поставила альтернативу: либо я должен совершить равный твоему героический поступок, либо, если нет, — отречься от тебя! Значит, мы стоим снова и теперь, но в последний раз, на кладке над бездной, как добрый десяток лет назад, и... ты... вы доводите меня снова до крайности. Но вы ошибаетесь, полагая, что я отрекусь. Раз я узнал из ваших собственных уст, что вы любите меня, вы этими словами стали моей. Я вас не отпущу. Вы останетесь мне верны, Маню? — спросил я. И с этими словами я наклонился к ней, еще раз заглянул в лицо, которое она отворачивала, и прижал ее голову к своей груди.
— Да! — ответила она.
— Слава богу! Значит, временно вы свободны и идите. Но не навсегда. Маню! До какого времени. А затем я приду.
Она не ответила.
Не оглядываясь на меня, она вышла из комнаты. Через несколько минут я простился с обществом и покинул лесничевку. Проходя мимо освещенных окон и взглянув в одно открытое, я увидел ее: она стояла и смотрела в темноту. Позади нее вдруг возникло лицо Нестора, бледное, как в ту минуту, когда он слушал песнь своей "Зюлейки", и с теми же блестящими глазами.
Я приветствовал их, и четыре глаза проводили меня.
* * *
(Тремя днями позже).
Погода самая лучшая, небосвод, кажется, никогда не был таким чисто-синим, как теперь, а еловые леса, освеженные неделей дождей, словно набрали больше тепла в свою зелень. Солнце, уже третьи сутки светя непрерывно, будто высушивало каждый влажный закуток и стирало следы ненастья. Лишь река, тянувшаяся с одной стороны вдоль города, увеличенная во время ливней и притоками горных потоков, хоть и спала заметно, шумела все еще громко, словно гордилась своим разливом.
Было после обеда, около пяти. Тетя и я, нарезав и приготовив цветов и немного ветвей по просьбе матери для венка на могилу отца, как раз выкладывали все это из корзины на стол в комнате моей тети, когда в дом вошли Дора с матерью. Обе были одеты к поездке с паней Мариян, чтобы осмотреть реку, слегка разлившуюся от дождей.
— Вы слишком рано собрались, — сказал я обеим дамам, взглянув при этом на часы. — Насколько мне известно, паня Мариян обещала приехать аккурат в половине шестого, а теперь едва без четверти пять.
— Ну, подождем, — ответила Дора.
— А я бы еще быстренько подала чай, — откликнулась тетя и, с присущей ей живостью бросив цветы из рук, вышла из комнаты на кухню, чтобы и впрямь претворить слова в дело.
— Поедь с нами, Богдан, — попросила мать.
— Нет, мама, сегодня не могу. Через пару минут я тоже выйду из дома.
— К доктору Роттеру? — спросила мать. — Он присылал за тобой после полудня.
— Нет.