Это та подпись, Маня, которую вы назвали моей, что справедливо настроила вас против нас, а относительно меня — враждебно, которую, однако, я никогда в жизни своей рукой не делал, потому что она подделана.
— Этого не может быть, пан Олесь!.. — заговорила она с испугом, поднявшись со своего места и оказавшись передо мной. — Этого ваша мать не могла совершить.
Я отвернулся от неё и снова начал мерить комнату шагами.
— Сама — нет, панна Маня, сама, конечно, — нет! — сказал я, горько улыбнувшись. «Но мысль сделать это, пусть даже чужой рукой, всё же вышла из её головы!» — подумал я, не высказывая вслух последней догадки. — Впрочем, — добавил я снова вслух, — я уже догадываюсь, кто помогал ей в этом деле. Но об этом здесь говорить лишнее. Мне достаточно самого факта. Она молчала... а я продолжал ходить. Вдруг всё стало ясно. В своё время, как я теперь мгновенно вспомнил, мать упоминала мне о какой-то ссуде, взятой у неё Обринским, но был ли тот долг уже погашен или нет, я никогда у неё не спрашивал. И я, и отец прекрасно знали, что та женщина, которая сама одна вела всё наше хозяйство, никогда не любила, чтобы кто-либо хоть каким-то образом вмешивался в её денежные дела, за что, по правде говоря, я был ей неизмеримо благодарен. Имея достаточно собственной служебной работы, которая и без того поглощала лучшие часы моей жизни, я не хотел заниматься делами преимущественно мелкими, а к тому же денежными. Теперь же мне вдруг стали понятны её неприязнь и предубеждение к Обринским; её расстроенность и раздражение, когда я заходил к Обринским и там и тут выдавал ей свои чувства к дорогой мне девушке.
Более того я понял, и именно это выводило меня из равновесия. Зная Обринских как людей честных и деликатных, она хотела удержать всё дело в тайне от меня, чтобы тем спокойнее получать от порядочного человека как можно более высокие проценты, из которых, как знала, не потеряет у него ни гроша. Однако, чтобы с одной стороны обеспечить себя перед Обринскими, а с другой — передо мной, она, очевидно, вовлекла в это скверное дело и Дору, подписывая меня её рукой на долговой расписке, затрудняя мне при этом личные отношения не только с дорогой девушкой, но и со всей семьёй честного должника, к которой ей и так было немного дела. После смерти отца Обринских она действовала, вероятно, только из корыстных соображений. Но были ли эти дела уже улажены между ними? Об этом я ещё не знал. Так выглядело всё это дело, в которое, хотя и не посвящённый матерью, я теперь вдруг вник достаточно сам... Я ходил по комнате, погружённый в тысячи горьких мыслей, откидывая время от времени с раскалённого лба волосы. «Это сделала мне моя мать... моя мать, — стучало одно и то же в моей горячей голове. — Дочь некогда высокоуважаемой духовной особы, которой она всегда так гордилась, ради которой не было для её внука подходящей девушки во всём мире; ради которой он, уже стоя почти на блестящей должности, в глубине души терпел и мирился с горьким чувством, что он, хоть и вращался в лучшем обществе, был, по сути, более одинок, чем кто-либо, потому что на почве, под которой бушевал вулкан материнского деспотизма, он не мог обрести личного интимного счастья с той, кого желал».
Ходя так, я вдруг рассмеялся. Мой отец — «мужик»; тот презираемый ею и униженный до глубины души мужик... он, что иной раз выпивал, если не с кем другим, то и с простым крестьянином; он, что разбрасывался деньгами, за которыми она вечно вздыхала, как за половой; он, униженный и презираемый ею мужик, — он никогда не был способен на такой поступок, и слава богу, что хотя бы он, «мужик», — нет. С этой мыслью я во второй раз остановился перед девушкой, которая, казалось, и до сих пор всей своей сущностью ждала моего успокоения и, кажется, всё это время
следила за моими движениями своими глазами.
— Панна Маня! — обратился я к ней. — Это неприятное дело, что принесло нам обоим столько горьких чувств и разочарований, а больше всего — вам и вашей честной матери, передайте мне.
И отныне, пока оно ещё не завершилось, не тревожьтесь им ни минуты более. Я улажу его с Нестором, и оно заглохнет.
— О, нет, не с Нестором! — воскликнула она испуганно. — Я сама одна выплачиваю и выплачу этот долг. Нестор имеет другое перед собой, его не тревожьте. Весь мой заработок шёл на погашение того капитала. Ведь он из-за меня был взят! Но слава богу, пан Олесь... — добавила она, и её глаза блеснули радостью, — его уже немного; ещё с полгода... и тогда я освобождена от всего! Освобождена навсегда.
Последние слова она произнесла с такой невыразимой радостью, с таким нажимом, будто тяжесть всего мира лежала этим делом на её плечах.
На минуту-другую я закрыл глаза.
— Идите, панна Маня, отдыхайте, вам уже крайняя пора... — промолвил я к ней вполголоса. — Сегодня я не в состоянии с вами дальше говорить, не смею. Не смею и дольше задерживать вас. Вы зашли на минуту сюда, чтобы полюбоваться спокойствием и ночным пейзажем, а я, следуя за вами, нарушил это. Идите и прощайте.
Она посмотрела на меня большими встревоженными глазами и, не сказав ни слова, направилась, не сопротивляясь, к двери. Я, словно поражённый, постоял ещё немного, потом опустился в кресло, в котором сидела она, и, склонив голову на руку, не шевелился. Не прошло и нескольких минут, как я вдруг услышал, что она возвращается, а вместе с тем почувствовал лёгкое прикосновение её руки ко мне. Словно поражённый электричеством, я удивлённо поднял голову к ней — и взглянул. Она стояла передо мной.
Чего она хотела?
Снова, может быть, рассказать подобный «факт»? Ведь я на этом настаивал.
Нет.
— Чувствуете себя нездоровым, пан Олесь? — спросила она с невыразимой добротой в голосе. — Этой ночью я останусь ещё возле вашей матери, а вы идите отдыхать...
— Нет, панна Маня... — ответил я, невольно улыбнувшись горько и грустно. — Вы идите, я не так болен, как вы себе представляете. Я болен иначе, а один сон не исцелит меня.
Идите.
И, взяв её руку между свои ладони, я проводил её к двери, а сам вернулся к постели своей матери.
* * *
(Позднее).
Заявление Мани о материалистичности и поступках моей матери вместе с представленным мне документальным фактом тяготеет над моей душой тяжёлым стыдом и печалью! Вот до чего довели фанатический эгоизм и также любовь! Даже не знаю, как подступиться к этому делу, чтобы привести его к взаимному удовлетворению и гармонии. С одной стороны — чтобы вернуть обиженным чрезмерно высокими процентами вырванную сумму, а с другой — чтобы не возбудить гнева матери против девушки за то, что та открыла мне это скверное дело. Кажется, она всё простила бы ей, чем бы та ни согрешила против неё лично, но раскрытия передо мной тайного дела — она не простила бы никогда. Поэтому к вспышке новой дисгармонии между этими двумя столь близкими моей душе существами я никак не мог допустить. Обдумав это со всех сторон, я решил, несмотря на просьбу дорогой девушки не втягивать брата, поговорить всё же без её ведома с Нестором и услышать его мнение. Как решил, так и сделал. Зайдя наедине к Нестору, который в последние дни жил в моей комнате в моём доме, я сообщил ему, что был втянут без ведома в дело займа, а затем и свой дальнейший замысел — исправить эту вину моей матери. Мой план в этом деле был следующий. Все до сих пор чрезмерно высокие проценты, выплаченные моей матери, я возвращу его сестре, на его руки, которыми он впоследствии пусть распоряжается по своему усмотрению в её пользу. Так же поступлю и впредь с этими деньгами.
— Не могу допустить, Нестор, — сказал я, — чтобы ты не захотел в этом деле быть мне помощником, поняв раз моё тяжёлое и ложное положение перед твоей сестрой и матерью. Одна мысль, что твоя сестра работала столько лет на уплату того несчастного долга с ростовщическим процентом, в то время как моя мать и я, живя в довольстве беззаботно, присваивали эти средства для «меня», который мог с одного дохода своей должности содержать её и себя как нельзя лучше, выводит меня из равновесия!
Нестор сидел молча, внимательно прислушиваясь к моим словам, время от времени поглаживая, по своей привычке, свои красивые волосы рукой, и наконец заговорил:
— Это правда, Маня не раз жаловалась, как её подтачивают эти уроки, а положение гувернантки всё больше подрывало её прежнюю энергию и гибкость духа. Но, — добавил он, — приняв однажды обязанность выплаты долга на себя, она не хотела этого никому уступить, так же как и предмет долга продавать. «Раз отец, — говорила она, — это для неё придумал, то она его замысел исполнит». Впрочем, — добавил он с улыбкой, — долга того уже немного, самое большее через полгода или чуть больше она будет от него свободна, а с тем и вступит, как иногда шутит, в «новую судьбу». — И, сказав это, он помолчал ещё немного, а затем спросил: — Что мне, собственно, делать с этими деньгами, Богдан, которые ты хочешь вернуть, я не знаю. Зная Маню хорошо, могу тебя уверить, что она их никогда от тебя не примет.
Узнав об этом, она скажет: «Эту выплату, Нестор, я не приму; раз отец занял капитал под таким условием, так нужно нам этих условий и держаться! Милостыни, пока в силах мы работать, нам не нужно».
Я пожал плечами, чувствуя, что Нестор слишком хорошо знает свою сестру, чтобы не угадать её мыслей в этом направлении заранее.
— Что ж!.. Тяжело и мне их удерживать, а уж совсем невозможно их и дальше получать, зная не меньше хорошо, что такие проценты законом не дозволены.
Он улыбнулся, словно наслаждаясь моим затруднением.
— Придумай какой-нибудь другой выход из этой ситуации, Богдан. Я не хочу в ваши денежные дела вмешиваться, а самих этих денег хоть бы и рукой коснуться!
Тогда я поднялся. Выпрямляясь, сказал:
— О, вы аристократы! Аристократы разве что больше по духу, а прежде всего мечтатели! До этого доводите вы свои взгляды? Хоть бы один из вас подал руку для настоящего созидания нового храма. Каждый из вас твёрд, неумолим, словно идёт своей дорогой прямо в рай. Но мне вас не надо. Мужик тоже имеет открытые глаза, и его рука достанет дальше, чем кажется! Вас должно задавить обыденная трезвая жизнь, если вы пойдёте дальше этой дорогой, поддаваясь без сопротивления грубым и сильным стихиям!
Он снова пожал плечами, как прежде, и улыбнулся своим детски нежным светлым улыбанием, которое так ясно освещало смысл его необыкновенной натуры.
— Что же хочешь, чтобы мы сделали? — спросил он спокойно.