— Останься немного с нами".
"Я обещал зайти в это время к пани Мариян и не хотел бы, чтобы меня ждали".
"Чем занимаются девушки? — спросила Маня. — Я их уже целых три дня не видела".
Нестор улыбнулся.
"Панна Ирина с увлечением вчитывается в историю музыки, которую получила от меня, а панна Наталья отправляет и принимает письма и ждёт, как восхода солнца, дня, когда ты снимешь повязку со лба и сможешь принять участие в одной запланированной прогулке к орхидеям в окрестности "Чёртова мельница".
"Держись, Нестор... — шутливо пригрозил ему добродий Олесь, — и не заглядывай слишком глубоко в морские глаза..."
По нежному лицу Нестора пробежал румянец.
"Не бойся, — отозвался он, а затем, словно отрываясь от обоих, с усилием добавил: — Вот я вижу, идёт доктор Роттер, и я теперь здесь лишний".
Сказав это, он удалился так же неслышно, как и пришёл. Будь здорова.
Твоя А. Миллер".
* * *
(Позднее).
Четырнадцатый день прошёл позавчера с того момента, как моя мать слегла и почти боролась со смертью. Слава богу, кризис миновал благополучно, доктор Роттер считает её спасённой, и с той поры её состояние неуклонно идёт на поправку. Именно, как говорю, позавчера была та тяжёлая ночь, когда мы, чуть ли не все, провели время у её постели. То есть: пани Миллер, доктор Роттер, Маня и я. Когда же около полуночи, в которой опасались ухудшения, она впала в глубокий спокойный сон, а врач, убедившись напоследок, что организм избавился от жара, — оставил её под нашим присмотром и ушёл. Уходя, он обратился к Мане, за которой следил глазами, как обычно, и сказал:
— Теперь, панна Маня, отдыхайте спокойно. Ваша задача, которую вы на себя взяли, уже завершена, и ваша помощь отныне почти лишняя. Больная этим сном окрепнет больше, чем предыдущими, а дальнейший уход не будет требовать столько людей, как до сих пор. Я очень доволен её состоянием. Отныне заботьтесь уже о себе и брате. Вам обоим нужно больше отдыха, чем вам кажется. — И добавив, что, вероятно, ещё увидится с ней, он попрощался.
Маня, услышав из уст Роттера, что она при постели больной отныне лишняя, поднялась после его ухода с места и, заметив, что идёт лишь в соседнюю комнату, чтобы открыть окна, тихо вышла в комнату цветов, в которой мы уже в первый вечер вели беседу. Моя мать спала спокойно, пани Миллер сидела, полудремля, неподвижно в кресле возле неё, и я пошёл за девушкой.
Она действительно широко открыла одно окно и, опершись головой на руку, смотрела некоторое время молча в чудесную безмолвную ночь. После лёгкого дождя тёплый воздух, наполненный влагой, напоминал весенние ночи. Прямо перед окнами, над горой, величаво стояла луна, и вокруг царила тишина, почти полуночная!
Я подошёл к девушке.
— Держитесь, панна Маня... — произнёс я к ней полушёпотом. — Я теперь так счастлив, что хотел бы, чтобы все... и вы тоже чувствовали себя так же. Но теперь вы устали, и я не задержу вас надолго. Я хотел вам сегодня лишь пока одним словом за всё добро, что исходило от вас ко мне и к моей матери, поблагодарить. Но где то слово, панна Маня, чтобы им выразить все мои чувства к вам?
На мои слова девушка повернулась ко мне, и на её лице отразилось удивление.
— Я здесь недалеко от вашей матери ещё только на минуту задержусь, — сказала она, — а потом тоже уйду.
— Неужели моё присутствие вас выгоняет? — спросил я, и мой голос, который я до сих пор всегда держал в своей власти, невольно задрожал мягкостью. — Вы ведь здесь у себя дома; я вторгся в него и нарушил насильно его покой.
— Не в том дело, пан Олесь, — ответила она. — Я понемногу привыкла бывать теперь в этой комнате. Вы сами слышали, что моё присутствие при постели больной лишнее. Исполнив свою задачу, я считаю ненужным задерживаться близ вашей матери дольше. В эти дни, а может и завтра, как слышу, приедет пани Дора К. Она займёт, как сказала мне пани Миллер, эту комнату. На время, пусть даже короткое, пока больную перевезут в её дом, я пойду к семейству Мариянов. Такого пейзажа, как этот, — добавила она, указывая рукой на действительно чарующую картину ночи перед глазами, — может, и не увижу перед отъездом вновь. — Восемь дней пролетят быстро, поэтому начинаю всерьёз прощаться со всем.
— Маня! — позвал я полушёпотом и приблизился к ней. — Завтра не уходите ещё от нас. Кто знает, будет ли Дора уже завтра здесь. А если и так, то хотя бы время от времени заглядывайте к больной... и к нам. Здесь вы дома, а больная тоже... привыкла... к вам.
— Как больная, — закончила девушка с едва заметной нервной улыбкой. — Но я исполню ваше желание. Через несколько дней её перевезут домой, там она обретёт себя, как обретёт себя каждый из нас; а затем каждый пойдёт своей дорогой, занимая своё место, не унося ничего из всего пережитого в будущее. Довольны вы, пан?
— Это я слышу от вас во второй раз, панна Маня, — сказал я спокойно, хотя внутри болезненно задрожал от её последних слов. — Я думал бы, что именно после того тяжёлого пережитого времени, когда мы, словно два добрых товарища, шли к одной цели, сторожа над борьбой между жизнью и смертью, жертвуя всей своей силой, — мы должны теперь расстаться иначе. Мы же стали ближе друг другу.
— Думаете? — спросила она, и её нежные уста искривились горькой улыбкой.
— Я так думаю.
— А я — нет. Именно эти наши убеждения не сливаются в одно, — ответила она серьёзно.
— Я признаю, панна Маня, что многое, что стояло между нами непониманием, предубеждением и взглядами более молодой "Sturm-і Drangperiode" [71], вы сгладили своей благородностью, а главным образом благородным поведением. Последнее, для нас обоих тягостное время стерло, может быть навсегда, неровности между прошлым и настоящим. Такого мнения и чувства, я уверен, и моя мать. Она не могла не видеть вас такой, какова вы есть в действительности. Не могла не оценить вашего бескорыстного героического поступка по отношению к ней, не почувствовать вашей самоотверженности. Она непременно отдаст вам должное, какой бы ни была последовательной в своих чувствах и решениях прошлых лет.
— А я буду достаточно рассудительной, чтобы не поверить мимолётным настроениям, пан Олесь! — ответила она и поднялась гордо. — Впрочем, к чему бы всё это свелось? Через неделю или даже несколько дней позже мы расстанемся навсегда; зачем же отказываться от того, что поддерживалось здравым рассудком целые годы? В любом другом случае, — добавила она, — меня, может быть, перемена её взглядов на мою личность осчастливила бы, но ныне она оставит меня холодной. Внутренне мы одинаково разлучены навсегда.
— Навсегда, Маня? — спросил я. И я почувствовал, как мой голос невольно задрожал.
— Да, пан Олесь. А как же иначе? — спросила она и подняла своё лицо, бледное в слабом свете, словно какой-то белый цветок. — Разве дочь бывшего бедного, но честного чиновника, которая при его жизни, из-за своей бедности, не имела ценности в глазах ваших и вашей матери, проникнутой материалистическим духом, может теперь, как бедная учительница, бегущая с урока на урок, чтобы добыть материальные средства... иметь больше, чем прежде? Нет, пан Олесь... — сказала она и гордо тряхнула головой. — Какой бы Маня Обринская ни была когда-то наивной, слепо верящей в человеческую бескорыстность, в осуществление идеалов и мечтаний, то теперь она уже не та. Не может больше быть. Мы были далеки друг от друга, жили иной жизнью и делами, — продолжала она, при этом её альтовый голос зазвучал вдруг сильным волнением и увлёк и меня за собой, — но я горько чувствовала, что только моя бедность отделила меня от вашей матери и от вас, даром что душа моя протестовала против таких рассуждений. В конце концов, однако, я подчинилась им, убеждаясь, что правда на их стороне.
Некоторое время я смотрел на неё с удивлением, а потом произнёс:
— Неужели вы действительно убеждены, что я и моя мать своим, как вы считаете, "материалистическим" духом стали причиной этого? В какие представления вы загнались, под чьим влиянием находитесь? Вы несправедливы, пани!
— Не может собирать иначе, как сеет, — ответила она, горько улыбнувшись.
— Я не понимаю вас, куда вы клоните, пани?
Она пожала плечами.
— Вы ожесточены и предвзяты против нас, хотя мне непонятно, почему. Более того, — говорил я спокойным голосом. — Я допускаю, что у моей матери больше материалистического духа, чем, может быть, у некоторых других женщин. Это в ней выработалось по причинам, которых не следует здесь касаться. Однако крайней материалисткой, как вы утверждаете, она никогда не была. Этому не позволила бы уже её религиозность.
Девушка выслушала меня молча, а затем, медленным, бесшумным шагом перейдя комнату, снова повернулась к окну.
— Видите, пани Обринская! — сказал я. — У вас нет фактов и доказательств ваших заявлений, с которыми, как весомыми, мы должны считаться.
Она всё ещё молчала, опершись о подоконник, словно меня рядом вовсе не было; и только после минуты упорного молчания заговорила, полностью игнорируя мои слова.
— Превыше всего она и вы ставили материализм. Тот грубый материализм, который безжалостно калечит самые тонкие порывы души, самые благородные намерения и решения человеческого духа. Превыше всего.
— И я, панна Маня!.. И я? — спросил я, словно поражённый раскалённым железом. — И я, панна Маня?
— И вы тоже! — твёрдо ответила она.
— Я тоже! — повторил я и пронзил её своим... я почувствовал, в тот миг почти ненавистью вспыхнувшим взглядом. — Маня, опомнитесь! Вы могли бы пожалеть о своих словах. Я мужик, — подчеркнул я, — вы со стремительной аристократической кровью в жилах, это правда; но мужицкое честолюбие, однажды оскорблённое до глубины души, может стать для аристократов динамитом, каким бы спокойным и снисходительным ни казался мужик снаружи. В вопросе чести он твёрд, как камень, а гордиев узел, завязанный аристократическими руками с благородными гербами на ногтях, он разрубает без колебаний.
Она стояла спокойно, бледная, с глазами, горевшими на меня, словно ожидая, пока я полностью успокоюсь. Затем пошла к двери и, как убедившись там, что наши слова не дошли ни до матери, ни до пани Миллер, вернулась обратно медленным шагом.
— Я хочу доказательств и фактов, хотя бы самых незначительных! — настаивал я, сильно взволнованный.
— Хорошо, — сказала она, — я их вам приведу в другой раз, только не сегодня, пан Олесь! — И с этими словами отвернула своё лицо, словно скрывала его от меня. — Сегодня нет.
— Сегодня нет?
— Да, — ответила она изменённым голосом.
— Но ведь я хочу их именно сегодня!
— Сегодня нет, пан Олесь, — повторила она и на этот раз (о, чудо!) умоляющим голосом.