Я сам, — добавил он, обнимая при этих словах тёплым взглядом девушку, которая сидела молча в своей комнате, где именно проходила конференция, опершись головой на руки, не вмешиваясь в разговор, — был бы первым, кто освободил бы панну Обринскую от этого дела, не задумываясь над тем ни на минуту, если бы не грозное состояние больной, которое, как я говорил, требует сейчас хотя бы нескольких дней посвящения с её и со стороны пани Миллер.
"Бедная панна Маня! — добавил он, обращаясь к ней. — Вы сами ещё на поправке, а между тем ваши утомлённые силы должны выдержать это ещё недолгое время. Сможете ли вы посвятить нам ещё две-три ночи? Всего лишь три, — повторил он мягко, словно касаясь какой-то болезненной струны её души. — Я твёрдо надеюсь, что если не наступит новое сильное обострение болезни, то после этого времени её состояние решительно пойдёт на поправку".
"Я охотно исполню ваше желание, пан доктор, — ответила девушка, полностью повернув к нему лицо. — А если бы не оппозиция добродия Олеся, который противился моему присутствию в самый первый вечер после своего приезда, этот вопрос даже не стал бы предметом обсуждения, однако..." — и прервала.
"Возражая тогда, я прежде всего имел в виду ваше собственное состояние, — серьёзно заметил добродий Олесь, — и лишь во вторую очередь учитывал свои собственные, вам известные причины в этом деле. Чувствуете ли вы себя действительно настолько сильной, чтобы вновь занять оставленное место у моей матери?" Последние слова он произнёс с мрачным, почти угрюмым взглядом на девушку, словно в глубине скрывая желание, чтобы она дала отрицательный ответ.
"Да, — просто ответила она. — Я привыкла к вашей матери, а в конце концов я хочу этого".
"Хотите?" — удивлённо переспросил доктор Роттер.
"Да, пан доктор, — повторила девушка. — Разве в этом есть что-то удивительное?"
"Нет, своим вопросом я лишь хотел удостовериться, что сила вашей воли вас не подведёт".
Вместо ответа она улыбнулась и промолчала.
"Панна Обринская пробьёт головой и стену, — пояснил добродий Олесь доктору, — всё равно, разобьётся ли голова об неё или нет! Это у Обринских значит — "свобода воли".
Теперь и доктор Роттер улыбнулся.
Оксанко! Ты должна была бы видеть в эту минуту этих двоих мужчин. Одного — с омрачённым лбом и взглядом, который признавал авторитет другого лишь с глубочайшим внутренним сопротивлением, и другого — с глазами, обращёнными к девушке, полными блеска и восхищения. Оба в этот момент не выглядели как добрые друзья, товарищи.
"Этой ночью я уже буду вам полезна, пан Олесь", обратилась Маня к нему, полностью игнорируя его мрачное настроение. И как бы готовясь уже к своей обязанности, она поднялась с кресла.
"Благодарю вас! — отозвался тут доктор Роттер, протягивая к ней руку. — Я знал, что мой искренний помощник не откажет в последнюю минуту своей поддерживающей руки, желая со своей стороны как можно скорее поставить уважаемую им больную на ноги. — И, обращаясь в последний раз к добродию Олесю, который стоял молча возле меня, он передал ему ещё некоторые указания о новых, назначенных больной успокоительных лекарствах, поклонился и уже положил руку на дверную ручку. — О! — воскликнул он вдруг и остановился, словно что-то вспомнил. И с этим, сунув руку во внутренний карман пиджака, вынул оттуда что-то небольшое, завернутое в тонкую бумагу. — Сегодня утром, — сказал он, — моя хозяйка принесла мне белую розу, распустившуюся в бурную ночь, а я не мог… не поделиться с вами, пани Обринская, этой прекрасной белой цветкой. Она поздняя, — добавил он, будто извиняясь перед товарищем, — но сами увидите — прелестна. Посмотрите!"
И, поставив с этими словами белый цветок перед Маней на стол, он попрощался.
"Чувствуешь ли ты, Оксанко, что-то за этим?
Она чудесна!.."
Маня с лёгкой улыбкой развернула шёлковую бумагу, наклонилась молча всем лицом над прекрасной белой цветкой.
"Прелестна, действительно... единственная! — прошептала она и на мгновение словно упилась розой. — Посмотрите, пан Олесь… пани Миллер!"
Я взяла цветок в руки, любуясь его непорочной красотой, пока добродий Олесь, будто поджидая, чтобы эта сцена скорее закончилась, начал нетерпеливо ходить по комнате взад и вперёд. Налюбовавшись розой не меньше, чем девушка, я, не долго думая, закрепила её за ухом девушки в свисающей косе. Увидев это, добродий Олесь нахмурился, как недавно, и остановился в шаге.
"Не лучше ли, пани Миллер, дать панне Обринской хотя бы на несколько дней ещё повязку на лоб? — заговорил он, всё так же мрачно глядя на украшение в девичьих волосах. — Доктор Роттер, очевидно, забыл напомнить об этом своей молодой пациентке. Но я, глядя на острый, до конца не заживший шрам у её виска, не могу отделаться от чувства, что при малейшем волнении или напряжении у выздоравливающей снова может выступить кровь".
"Действительно, это не помешало бы", спокойно ответила я и, найдя повязку, исполнила его просьбу, перевязав лоб девушки заново.
"Моя роза!" — воскликнула тут Маня с сожалением, тревожно бросившись за своим цветком, который, неловко сдвинутый моей рукой при перевязке лба, как раз в этот момент скатился по её плечу на пол.
"Вот она… с ней ничего не случилось", грустно сказал Олесь и, подняв цветок с пола, подал его обратно девушке.
"Она так чудесна и пережила бурю!" добавила Маня и снова наклонилась над ней.
Пан Олесь больше ничего не сказал, но вместо этого посмотрел на часы и заявил мне, что должен непременно отлучиться на некоторое время в своё жильё, так как там ему нужно договориться с рабочими, которые решили реставрировать его повреждённый дом. Вообще, он будет вынужден отныне чаще уходить, чтобы лично наблюдать за работами, потому что хочет как можно скорее перевести мать в свой дом, что должно произойти до окончания его отпуска. В случае, — добавил он, не обращая внимания на девушку, — если матери что-либо понадобится во время его отсутствия, он просит меня его заменить.
Гу! Что за мужчина этот Олесь, да ещё и ревнивый, und das soll ein "Vollblutmensch aus einem GuB" sein? [67] Как это закончится?
Твоя А. Миллер".
* * *
(Спустя долгое время).
Я очень давно ничего не писала и теперь бросаю лишь на скорую руку. Будучи с ней теперь возле матери так часто в почти ясно определённых отношениях, я, кажется, понимаю её гораздо глубже и лучше, чем прежде. Рядом с ней я становлюсь словно прозорливой. О наших чувствах никто из нас не заикается. Но я чувствую, что её душа принадлежит мне. И не той любовью, которая желала бы видеть во мне лишь отца для своего ребёнка, а какой-то другой. Я бы сказала, что она составляет в ней самое её существо. И разве это не истинная женская любовь? Всеми нервами ощущаю я, что весь её беззвучный труд, вся её нежность отданы моей матери, но через призму моей матери — мне. Сознательно ли, бессознательно ли, но это так. Однако её уста молчат. Между нами стоит её неподатливый элемент, который уже столько раз причинял мне страдания и муки. Он притягивает и одновременно огорчает меня. Иногда мне хочется раздавить его из ненависти... А потом признаюсь себе, что все годы, что втиснулись между нами, не изменили сути её души, а напротив, закалили её характер. И этот её характер, этот неподатливый элемент властвует надо мной!.. Её прежняя юная любовь, напоминавшая едва начавшее раскрываться бутон розы, тогда была лишена той страсти, которая бессознательно влияет на мужчину, заставляя женщину сойти к нему со своего пьедестала непорочности. И теперь её в ней нет. Она ещё больше повзрослела, углубилась, выровнялась, оставаясь спокойной, несмотря на свою несгибаемость, хотя я... иногда чувствую, что не всегда она бывает абсолютно спокойной. Какая же она прекрасная!
* * *
(Позднее).
Ходит, хлопочет возле моей матери, успокаивает её своим альтовым выразительным голосом и сама не замечает, как незаметно накладывает на всё, что несёт наш характер, что-то особенное от своей сущности.
— Маню! — однажды неожиданно позвал я её по имени интимно (почти не желая этого), потому что этого требовал момент возле матери, и поразил её неожиданностью моего голоса, словно электрическим разрядом. Она вздрогнула, изменившись в лице, а я запер открытую тайну в себе, как свой сокровенный клад. Теперь она уже настороже, а я всё больше склоняюсь перед ней.
Доктор Роттер, этот спокойный, мудрый немец, обожает её молча. Всегда следит за ней взглядом. Кажется, он что-то догадывается. Но, как настоящий джентльмен, ни о чём не спрашивает. Я так же молчу. Но надолго ли хватит между нами этого тяжёлого молчания? Один лишний звук, один более горячий взгляд — и оно рухнет... Мужчина имеет струны, а любовь его мужская — берегись, Обринская!
* * *
(Позднее).
Оксанко!
День был чудесный. Я сидела возле больной, которая, укрытая ширмой [68], дремала, а пан Олесь и твоя сестра, недолго прогуливавшиеся по саду, незаметно вернулись в комнату и, сев подальше от больной, некоторое время сидели молча. Обращали ли они внимание на меня, я не знаю. Мне это безразлично. Она взяла в руки какую-то работу, а он, устроившись напротив неё в моём глубоком кресле с подлокотниками, опёр голову на руки и молча наблюдал, как она шьёт. У него прекрасный профиль, Оксанко, и вообще, с головы до ног он величав и строг, как та тёмная ель. Красивый мужчина.
Сидят они друг против друга, и кто бы не знал, что между ними порой бывают мгновения бурные и горячие, как пламя, подумал бы, что это какая-то, бог весть какая, мирная пара.
"Вы изменились, панна Маня", — произнёс он холодным полуголосом, чтобы не разбудить засыпающую мать. В мягких тонах, за исключением первого вечера, он вообще теперь с ней не разговаривает. Словно продолжает начатую (может быть, в саду) беседу.
"Возможно, — спокойно отвечает она своим приятным голосом, — но не без влияния личностей, которые порой и бессознательно становятся рулевыми нашей жизни и поступков. Однако по характеру я не изменилась, разве что, может, кое-где изменила свои взгляды, больше утвердилась в своих решениях; возможно, стала горче по отношению к духу и времени жизни".
"Материалистического?" — спросил он с нажимом, словно вдруг пробудился из глубокой задумчивости и сразу угадал её мысль.
"Да. Иногда мне страшно... так, будто для слабых или, может, только тонко чувствующих, наступает конец, время упадка духовной жизни и моральных ценностей среди украинцев".
Он улыбнулся.
"Не бойтесь. Когда одни защитники духа уйдут, одни ценности изживут себя, их заменят другие. За ними ещё стоит народ. Мужики".
"Мужики?" — переспросила она.
"Да. И такие, как я".
Она покачала головой.
"Вы раб. Вы ещё не разрушили в себе материалистического духа, вам всё ещё нужно для поддержания своего "я" подтверждение вашего окружения; то есть патент извне".
"Значит, по-вашему, я — материалист? — спросил он.