— Хотела так сильно поговорить с вами об этом несчастье, что случилось у вас дома. Как вы изменились, пан Олесь, совсем побледнели!
— Рассказывайте! — попросил я сдавленным голосом, благодарно сжимая маленькую руку юной подруги.
— Всё было так страшно... — начала взволнованным голосом. — День был такой знойный, и всё вокруг пересушенное, как началось гореть. Господи боже, пан Олесь! — сказала она и вдруг прижала обе ладони к лицу, словно отгоняя этим движением страшную картину, что, вызванная воображением, встала перед её глазами. — Ужасно было это всё, да ещё под вечер! Вы увидите, когда вернётесь, развалины. Один хозяйственный флигель сгорел совсем, а...
— А... жилой дом тоже? — спросил я, затаив дыхание.
— Нет. Лишь крыша с той стороны, где, как мне сказали, жила ваша мать. Крыша загорелась и обрушилась. Господи боже, словно в небо металось пламя прямо вверх. О-о-о! Я всё видела, пан Олесь, всё, — уверяла она нервно раз за разом, и в её голосе послышался сдерживаемый плач, — хоть мама не пускала меня туда. Она страшно боялась за меня и чтобы огонь не перекинулся и на наш дом, хоть ветра не было заметно. Но я не выдержала, убежала от матери. Наталка там сражалась, и доктор Нестор. Наталка помогала тушить, как мужчина, таскала и подавала воду... а Нестор... — добавила она и на минутку словно удержалась. — Доктор Нестор трудился за нескольких человек. О, если бы вы видели, как он там работал, будто купался в собственном поту, он командовал, пока не подъехала пожарная команда, и даже после этого. Мне кажется... это и увлекло Наталку за собой... что она, эта элегантная панна... не обращала внимания ни на платье... что тут и там порвалось, цепляясь... ни на причёску, которая, намокнув, в конце концов висела одной длинной косой по плечам, придавая ей странный вид. Одним словом, всё делала, делала молча, под влиянием приказов Нестора.
— Милый дорогой мой парень! — вырвалось у меня с волнением.
— Правда? — спросила меня юная девушка открыто, выразив этим одним словом всю свою душу.
— Правда, — ответил я и сжал её руку.
— Я не говорила. Но Наталка... вы знаете... — добавила она приглушённым голосом и нахмурила брови. — Она всё любит с ним спорить и других выше него ставить; особенно физическая сила ей импонирует. Я её не понимаю. Но мне всё кажется, что он когда-нибудь, как говорит мама, поднимется высоко, и тогда она смирится. Лишь бы он только во время этой катастрофы не простудился и не перенапрягся. Мама говорит: он "мимоза", — вдруг перевела она разговор в другое русло.
— Господь знает, — ответил я. — Часто одно несчастье влечёт за собой другое. Но... может и нет, — добавил я. — Мой парень крепкий и выносливый. Вообще Обринские не поддаются так легко чужим обстоятельствам. Зная Нестора насквозь, я уверен, что среди шума, криков, страха и беды он один не потерял там ни на минуту душевного равновесия и стоял на месте, где требовала необходимость, как стена. Но моя мать? — спросил я вдруг и склонился к юной девушке, которая слушала мои последние слова с расширенными глазами, как будто это было какое-то завещание. — Расскажите мне о моей матери.
— Вашу мать отыскала панна Маня, потому что о ней в первую минуту беды никто не подумал. Как птица прилетела, узнав, что у вас пожар, на место и кинулась среди толпы зевак и спасателей искать прежде всего её. Звала, искала, приказывала и другим искать её, но никто не знал, где она делась и была ли вообще дома. Лишь когда она сама, пролетев в наибольшей опасности весь дом, над которым с одной стороны уже горела крыша, и не найдя её, увидела двери на чердак открытыми, ей пришла мысль, что та могла пойти туда что-то спасать. И не раздумывая ни минуты, она бросилась наверх, не обращая внимания, что крыша уже горела. И какое счастье, пан Олесь, что она туда пошла. Великое, несказанное счастье. Несколько минут спустя... — добавила она, глубоко вздыхая, — как только спустили вашу мать вниз, именно той стороной, где она сама пыталась её унести, с ужасным треском обрушилась крыша.
Я вздохнул и на мгновение закрыл глаза рукой. Если бы это и вправду так случилось, Ирина... Если бы крыша действительно обрушилась над ними!
Юная девушка своим женским инстинктом поняла меня.
— Это было бы страшно, пан Олесь, — прошептала она, испуганная, и мягким движением убрала мою руку с глаз. — Это было бы страшно, пан Олесь. Но этого не произошло. Благодаря присутствию духа и силе Мани, этого не случилось, успокойтесь. Вашу мать Маня с каким-то мужчиной, что вовремя поспешил на её зов, спустили вниз и оставили в самом безопасном месте. Часа через два огонь был совсем потушен, и люди разошлись. Остался только сторож, на время ещё Нестор, Маня и пани Миллер, которая отвезла вашу мать в уютную лесничёвку к себе, где она находится и до сих пор. И наступил покой. Бедная панна Маня, она тоже пострадала. Как-то, слетая вниз, обгоревшая черепица ударила её в лоб над левой бровью. Она, наверное, и теперь ходит с повязкой вокруг лба, хоть, может, ей уже лучше, — добавила она, когда я при её последних словах нахмурил брови. — Доктор взял и её под свой особый уход и приказал около восьми дней носить повязку вокруг головы над глазами. Уезжая позавчера вечером, я навещала её на минутку. Она вышла из комнаты больной беззвучно и, приложив палец к губам, велела хранить тишину.
"Больная спит... — прошептала она мне. — Сон для неё теперь чистое благо. Страшное событие всё время путается у неё в воображении и оттого вызывает ухудшение состояния".
"А вы, панна Манюся?" спросила я её.
"Мне ничего. Не тревожься. Как скоро пан Олесь вернётся, я буду лечиться. Мне не грозит опасность, но здесь... — добавила и указала рукой на комнату больной, — здесь нужен добросовестный уход и по меньшей мере ещё десять-четырнадцать дней. Однако своё место я уступлю только ему". Но я Мане не верю, пан Олесь... — рассказывала девушка серьёзно. — Она сама, наверное, терпит больше, чем показывает. Вся её фигура и вид говорили мне об этом. Не меньше — сильная бледность, усталость её лица и походка. Она очень изменилась за эти несколько дней, словно перенесла тяжёлую болезнь. Я даже испугалась её, такой серьёзной она мне показалась. Ходит так медленно, что и платья не слышно, как тянется за ней. Не могу себе объяснить, но мне всё кажется, что и она пострадала от огня и это скрывает. Впрочем, увидите сами.
Я не ответил.
Сильные внутренние чувства мои к матери и к этой девушке, которая, я чувствовал это, составляла мою судьбу, поднялись таким вихрем со дна моей души, что не позволяли мне теперь хотя бы на минуту открыть уста для какого-либо слова. Я горько усмехнулся. Странная игра судьбы! На том самом месте, откуда когда-то гнала моя мать маленького Нестора за то, что он перелез через белый штакетник, чтобы показать мне свой первый нотес, полученный в подарок от своей сестры, — спасал он от пожара её дом. А она, та девушка, с головкой, некогда полной мечтаний и идеалов, ненавидимая и почти преследуемая ею, чтобы отдалить её от своего сына, — вырвала её от смерти, рискуя собственной жизнью, и сторожила над смертельно больной.
Кто это устроил? Чья рука? Действовала ли здесь какая-то невидимая сила? И всё это во время моего отсутствия, чтобы окончательно бросить крестьянина к ногам аристократки!
Как ей отблагодарить? Способен ли я на это вообще? Или хотя бы и моя мать! С готовностью и искренностью она приняла на себя службу сестры милосердия возле больной недруги, будучи сама ранена! О, кто не знает ту девушку, какой она бывала, когда хотела провести что-то задуманное. Никому не желала уступить места у больной, кроме меня одного. Она знала и была права. Кроме меня, никто по-настоящему не любил ту неприступную женщину, чья любовь доставалась так трудно? Странная девичья душа! Странная психология. Ни одна просьба с моей стороны, ни малейшие намёки на мою привязанность к ней не могли склонить её войти в мой дом дольше, чем на считанные минутки; между тем здесь, в беде, это самопожертвование всей своей сущностью. Кто мог её постичь? Я опустил голову на руку, прикрыл глаза рукой, как недавно, и молчал.
— Пан Олесь!
— Слушаю, панна Ируся! — отозвался я и взглянул на неё, с трудом улыбаясь.
— Говорила ли я вам, что ваша мать не лежит в своём доме, а в лесничёвке у пани Миллер? Ещё во время пожара её отвезли туда, и там она лежит. Врач сказал, что это очень хорошо, что её в такой тихий уголок перевезли, потому что только большой внешний и внутренний покой скорее всего приведёт её к выздоровлению.
— Какой врач её лечит? — спросил я.
— Доктор З. Роттер, — ответила девушка. — Он ведь лучший врач в К., говорят. Наталке он очень нравится. Она говорит, что у него вид князя и что это мужчина.
— Действительно, доктор Роттер имеет что-то княжеское в своём облике. Он мой товарищ ещё со школьных лет, честный и уважаемый человек. Я очень рад, что именно он оказался возле моей бедной матери.
— Он сказал, что вывих ноги у неё не слишком опасен. Больше всего он опасается, чтобы в течение восьми дней состояние нервов не ухудшилось. Поэтому и предписывал наибольший покой и похвалил лесничёвку с её сторожевыми соснами и окружением у пани Миллер. Ваша мать лежит в комнате между покоями пани Миллер и "цветочной" комнатой, к которой примыкает комната панны Мани, а дальше и её брата. Вы знаете эти комнаты. Ей там хорошо, пан Олесь, — уверяла меня юная девушка искренне. — Это, как я говорю, сам доктор Роттер сказал, что очень хорошо. Он всё советуется с Манией, потому что пани Миллер больше занята кухней. Доктор Роттер и панну Маню лечит. Очень какой-то добрый человек. Пани Миллер говорит, что жаль только, что он не женится... Но... что с вами, пан Олесь? Вы так нахмурили лоб!
— Я не знаю, панна Ируся... Не отдаю себе в этом отчёта и слушаю ваши слова. Мне уже пора ехать на вокзал, — добавил я вдруг сдавленным голосом и при этих словах взглянул на часы. Я больше не мог владеть собой. Мне нужна была одиночество или дорога. Бешеная, неудержимая дорога, чтобы чувства, овладевшие мной, не разорвали мне грудь.
— Уже? — сказала девушка и с сожалением посмотрела на меня.
— Уже, — ответил я почти дрожащим от какого-то смутного беспокойства и страха голосом. — Я бы рад перелететь через все эти горы и леса, что отделяют меня от моего дома и от них. Вы понимаете меня!
— О, ещё как, — ответила она и подала руку. — Езжайте с богом, пан Олесь. А там передайте привет Мане... Она будет вас тоже очень ждать. Скажите там от меня всем, что через три дня увидимся.
— Через три дня! — послышался вдруг за моей спиной голос добродия Марияна, который подошёл с противоположной стороны совсем запыхавшись, чтобы меня не потерять.
Однако я, не задерживаясь больше, простился.
* * *
Письмо пани Миллер к сестре Мани Обринской, замужней Оксане Е.