В комнате становилось всё тише и тише, лишь хлюпанье дождя и осторожный ход большого настенного часов перерывали тишину.
Из свисающей лампы, прикрытой зелёным ажурным абажуром, расходился мягкий, спокойный свет. Так прошло добрых полчаса. Я уже хотела подняться и вернуться к больной, возле которой, может быть, ждал меня её сын, когда именно в эту минуту Маня поднялась со своего места, поправила белую повязку над глазами и, будто вдруг услышав движение в комнате больной, подняла голову и напряжённо прислушалась. Ни малейшего шороха не было слышно, но зато у наших дверей раздалось едва заметное стукотение.
Словно поражённая электрическим разрядом, Маня вздрогнула и попросила войти. Я не двинулась с моего укрытого места. В следующую минуту дверь медленно открылась, и вошёл Олесь.
"Добрый вечер", — сказал он взволнованным, полугромким голосом, протянув к девушке обе руки, и подошёл к ней ближе.
"Добрый вечер! — ответила она так же. — Слава богу, что вы вернулись. Бедная ваша мать..." начала говорить.
"Страдала вдвойне", — закончил он.
"Да, — продолжала она, — раз из-за самого страшного события, о котором вы, очевидно, уже слышали, а во-вторых — из-за вашего отсутствия. Отныне её состояние, наверно, начнёт улучшаться". И, сказав это, умолкла.
"И я того же мнения, — сказал он, — хоть её состояние тревожит меня. Но вы, вы... — добавил он сдавленным голосом, словно сдерживал какой-то порыв чувства в груди, — вы... как мне вас отблагодарить?!"
Она махнула рукой.
"Это одно, Маня... А во-вторых, вы, наверное, горько жалеете, что выбежали из дому на место несчастья и попали в минуту, которая повлекла за собой тяжёлые поступки и вас самих не пощадила".
"Думаете?" — спросила она и обернула к нему своё бледное лицо, на котором теперь засверкали две прекрасные, внутренней радостью просветлённые глаза.
"Я в этом уверен, — ответил он. — Никто не берёт на себя тяжести или жертвы, сопряжённые с опасностью для собственной жизни".
Она устало улыбнулась.
"Что ж... — ответила, — неужели я в минуту наибольшей опасности должна была размышлять о последствиях своего поступка, который требовал как можно более быстрого решения? Вы знаете, — добавила с той же улыбкой, — Обринские никогда не были хорошими математиками!"
"Хорошими математиками, панна Маня, — повторил он с горечью. — Будто минута, о которой вы говорите, могла принести что-то иное, кроме несчастья и беды. И вас она тоже не пощадила, я вижу... — добавил и указал рукой на её повязку. — А могла для вас окончиться трагичнее. Маня! — добавил и на минуту закрыл рукой глаза. — Вы велики в своих чувствах и поступках, но в своей последовательности безрассудны до отчаяния. Вы могли вместе с моей матерью заплатить за свой шаг жизнью. Вы — молодая девушка, а моя мать — вам чужая. Сознаёте ли вы вообще, что вы для меня сделали? И как я вас отблагодарю? Ваш поступок потрясает меня, вы..."
Она, как прежде, перебила его.
"Что ж, повторить ли вам ещё раз, что Обринские без таланта к математике и фаталисты? Что... совершив однажды легкомыслие, должны были его или исправить, или за него расплатиться. И я, — добавила с удивительной улыбкой, — уже за свою ошибку расплатилась".
И, сказав это, сняла красивым, полным свободы движением повязку с лба и бросила её на стол. Какой прекрасной и благородной была она в эту минуту!
"Маня!"
"Да, пан Олесь. Мне остаётся ещё исправить свой поступок. Когда, как и что — пока не знаю. Когда придёт минута, я ей отдамся и исправлю. Хорошо так? — С этим вопросом она подошла к нему и заглянула ему в глаза. — Больше об этом не тревожьтесь, пан Олесь... Я..." добавила и вдруг оборвала. Сильное волнение, которое она, очевидно, скрывала, чрезмерная физическая усталость и бессонница последних ночей взяли верх над ней, и она, улыбнувшись каким-то сонным смехом, пошатнулась. Он поддержал её.
"Маня, вы больны!" — воскликнул он.
Но она не поддалась. Освободившись из его рук, встала, как прежде. Схватив при этом спинку кресла, продолжала:
"Это пустяки, пан Олесь. Так со мной бывало уже не раз и проходило. И если бы не моё именно "легкомыслие", которое пугает всех рассудительных, не исключая и доктора Роттера, я бы по его приказу уже давно лежала в постели и ослабла ещё больше; между тем как мой осуждаемый вами и им порыв к легкомыслию держит меня и до сих пор на ногах... Но вы простите, — продолжала почти горячечно дальше, словно не собиралась больше с ним говорить, обращая на него свои в эту минуту чрезмерно блестящие глаза, — что я сделаю вам ещё кое-что противное. Пани Миллер говорила мне, что вы хотите уже этой ночью сами сторожить у больной, а из этого ничего не выйдет".
Он удивился.
"Как — не выйдет? Моё место отныне возле неё. Я уже достаточно принял жертв, достаточно злоупотреблял вашими и пани Миллер силами и добротой. Поймите, что отныне этого больше не будет. А до какой степени я стал вашим должником, вы, наверное, ещё не подумали?"
"Вы меня неправильно поняли, — спокойно сказала девушка. — Неправильно поняли мои слова. Обременять вас обязанностями, то есть ставить в положение должника перед нами, никто не собирается. Но если вы спокойно обдумаете мои слова, то поймёте меня. Состояние больной, как объяснил мне сегодня доктор Роттер, усиливается чуть ли не до кризиса, больная требует самого тщательного ухода и внимания в моментах, которые по своим проявлениям вам ещё незнакомы. Одним с ней, без нашей, то есть моей или пани Миллер помощи, вы не справитесь. Позвольте, чтобы ещё два-три дня мы помогали вам у вашей больной, для которой, признаюсь, уже одно ваше присутствие будет целительным. Когда её состояние улучшится, поступайте, как сами хотите, и мы не будем вмешиваться".
"Из этого ничего не будет, — решительно ответил он. — Силами пани Миллер, кроме ещё этой одной ночи, я больше не буду злоупотреблять. А вашими уже и столькими не стану. Вы сами больны, обессилены, как я только что убедился. А я бы ещё дальше вас утруждал? Каким бы мужиком, эгоистом и бог знает кем ещё я выглядел в ваших глазах, но эксплуататором слабых я никогда не был. А во-вторых, панна Маня, — сказал он, и его взгляд задержался на ней с неописуемой нежностью, — думаете ли вы, что я принял свою мать из ваших рук, вырвавших её из самой пропасти смерти, для того, чтобы другим шагом вогнать вас за это в болезнь? Нет, Маня! Как бы я ни дорожил жизнью моей матери, как бы ни желал склонить к её ногам само небо, но здесь и в этом случае я отказываюсь от вашей помощи, не в силах её принять. Завтра телеграммой я вызову из Ч. служанку, и с её помощью и при содействии доктора Роттера, который, к счастью, мой искренний друг, я надеюсь, что вырву её из болезни".
"Попробуйте это!.. — сказала девушка мрачно, — если хотите вновь взволновать больную. Уже одним появлением сестры-служанки, которая больным нередко кажется невинным вестником смерти, она может впасть в ухудшение. А я как раз хотела этому воспрепятствовать, принимая на себя место у больной, пока не станет её состояние радостнее. Однако придётся мне от этого отступить. Ваши права первейшие, мои случайные".
По его лицу пробежало словно сияние.
"Вы боретесь мужественно, панна Маня, — сказал он и подошёл к ней ближе. — И если бы не то, что именно вы были той, кто вырвал мать из самой смерти, я принял бы вашу помощь с величайшей благодарностью... Но при нынешнем положении дел и состоянии вашего здоровья я этого ни под каким условием не могу сделать... Не тревожьтесь... — добавил тепло и взял её опущенную руку между свои ладони. — Смогла одна женская сила вырвать её из самой глубокой пропасти, то уж во мне найдётся сила довести её благородное дело до конца".
"Делайте, как хотите! — почти отчаянно сказала она. — Доктор Роттер скажет вам то же самое. Насколько я знаю его взгляды на болезнь вашей матери, он никогда не согласится с вашим решением".
"Доктор Роттер? — удивлённо спросил он и с горькой улыбкой добавил. — Неужели за это короткое время вы уже так хорошо узнали его взгляды, что утверждаете это так твёрдо?" — спросил он и, сказав это, испытующе остановил свои глаза на её бледном лице.
Она выдержала его взгляд.
"Мы слишком часто общались в последнее время возле больной, чтобы я не могла предсказать его мнение относительно неё".
Добродий Олесь отвернулся.
"Вы тоже его пациентка? — вдруг сказал он. — Не так ли? Красный шрам на вашем лбу свидетельствует, что вы не так скоро перестанете ею быть. Но, — добавил, — чтобы довести до конца начатый между нами разговор, я попрошу вас подчиниться на этот раз моему желанию, пусть даже оно причинит вам боль. Будьте добры, — закончил он мягче, заметив, что девушка вновь судорожно ухватывается за кресло, — и идите отдыхать. Уже ведь почти полночь. Завтра, может, продолжим об этом говорить".
"Когда доктор Роттер придёт..." — произнесла она едва слышно и повернулась к своим дверям.
"Когда доктор Роттер придёт, — повторил он и, произнося имя врача, так сильно нахмурил лоб, словно называл имя самого тяжёлого врага, а не доброго и искреннего друга. — Когда доктор Роттер придёт..."
Затем всё произошло, как он хотел. Я незаметно вышла через стеклянные двери, обошла сад и вернулась в комнату больной, которая спала крепким сном. Через короткое время вернулся и он. На час я уступила ему по его просьбе своё место, объяснив, как поступать в некоторых случаях с больной. Но он попросил отдохнуть дольше, уверив, что сможет сам просидеть до утра, — что я и сделала. К счастью, ночь прошла довольно благополучно, — и он меня не звал. Больная была спокойнее, чем мы ожидали, а я, подкрепившись долгим сном, смогла всё это моё повествование подробно описать. Второй раз ещё напишу, а до того времени сердечно приветствует тебя твоя А. Миллер".
* * *
(Два дня спустя).
"Оксанка!
Доктор Роттер был и, осмотрев больную, у которой началась, несмотря на две спокойные ночи, сильная горячка снова, решительно и твёрдо воспротивился намерению добродия Олеся вызвать сестру-служанку из Ч., которая могла бы помочь ему в уходе за матерью и освободить Маню и меня от тяжёлых, хоть и добровольно принятых на себя обязанностей.
"Панна Обринская, — объяснял доктор Роттер, — ухаживала за больной с первой минуты несчастья, как только она пришла в сознание. Больная уже привыкла к ней, пани Миллер и ко мне, и теперь, когда болезнь достигает кризиса, требует самого внимательного ухода и самоотвержения, отстранять от неё знакомые лица и привлекать чужие было бы для неё не только опасно, но могло бы даже продлить болезнь.