— Сегодня нет.
— Почему сегодня нет? — спросил я, и в моём голосе невольно прозвенел грозный триумф победы.
— Потому что вы сегодня счастливы, пан Олесь, как сами сказали... а... я... сегодня обессилена...
— Ага! — воскликнул я со злорадным смехом. — Аристократка не хочет испортить мужику "воскресенье". Так ли? — спросил я и с этими словами подошёл к ней ближе. — Нет, пани Обринская. Я настаиваю на том, чтобы аристократка испортила мужику праздничный день и перечислила факты, которые подтвердили бы её обвинения о нашем материализме. Могла же она знать их и молчать, могу и я о них узнать.
Снова сомкнулись девичьи уста в молчании, снова тот же умоляющий взгляд карих глаз — не принуждать её. Но я не удержался. Она боролась, очевидно, чтобы, возможно, не причинить мне своими словами боли, между тем как я именно вследствие этого терял всё больше спокойствие, и моя душа словно становилась ясновидящей. Вместе с тем я не мог не чувствовать, что эта странная девичья душа проникнута к мужику чистой, бескорыстной любовью, не мог и не сказать себе, что между нами властвует какая-то таинственная преграда, — сила, препятствующая полному доверительному слиянию душ... Я начал ходить по комнате, давая ей и себе время успокоиться, и наконец остановился
перед ней.
— Те факты, если они у вас есть, такого рода, что их оглашение причинит вам и мне неприятность? — спросил я. — Ведь вы видите, одно ваше молчание нам обоим также не может принести добра.
Когда она всё ещё молчала, колебалась, я заговорил вновь.
— Вы не умеете обращаться с неправдой, Маня! Как несправедливы и "безумны" бываете вы порой к себе и другим! Однако сдержать свои уста неправдой вы не в силах; это я вижу ясно. Поэтому я прошу вас не противиться моей просьбе дольше, а открыть мне всё, что знаете. Все, какими бы они ни были, мои и моей матери провины на почве нашего материализма. Я хочу услышать их из ваших уст. К тому же вы ошибаетесь, если думаете, что я не способен их выслушать сегодня, потому что будто бы я сегодня счастлив. Пока что, — добавил я с горькой улыбкой, — моё счастье, как видите, не ослепляет меня. Но сядьте, — прибавил я вдруг, подвигая ей кресло, заметив, что она от волнения и усталости едва держится на ногах.
Она села, я рядом с ней, и она начала говорить. Тихо, прерывающимся голосом и немного сдержанно. Как раз во время после замужества старшей её сестры (Оксаны) её отец занял значительную денежную сумму у моей матери на недолгое время, без ведома моего отца, как это мать делала не раз, распоряжаясь своим собственным имением. Она одолжила эти деньги под вексель с процентами такой высоты, какие берут лишь крайние ростовщики тайком. Вексель был подписан её родственниками, моей матерью и, как свидетелем и будущим наследником, — мной. Эту сумму её отец обратил на покупку первоклассного участка земли, который со временем должен был удвоиться в цене, так как находился в курортной местности, развивавшейся как нельзя лучше. Участок земли был предназначен для неё, если бы она когда-нибудь выходила замуж, а если нет — просто на случай крайней нужды для продажи, чтобы на вырученные за него деньги она могла без перерыва продолжать высшие занятия, которые дали бы ей возможность получить независимое положение в обществе и обеспечить своё существование. Внезапная смерть отца разрушила не только его планы, но вместе с ними и её. Она должна была отказаться от намерения учиться, что было когда-то её горячей мечтой, расстаться навсегда со своими любимыми грёзами и остаться впредь гувернанткой в доме семейства Мариянов. Младшие братья нуждались тогда в наибольшей поддержке. Овдовевшая, заботами изнурённая мать не могла выплачивать точно по условию долг (как это мог бы отец), который благодаря высоким процентам быстро рос. К тому же не прекращалась борьба с жизнью, борьба за воспитание младших братьев, и нередко мать, не привыкшая к нищете, впадала в отчаяние и уныние.
Однажды, в срок погашения очередной части долга, она обратилась к моей матери с просьбой, чтобы та простила хотя бы часть высоких процентов, ибо иначе, как уверяла, она будет вынуждена продать красивый и ценный участок земли с убытком, а если нет, то вынуть из числа малолетних детей небольшую наличность, которую держала на непредвиденные случаи — болезни, смерть и т. п., — чтобы погасить несчастливый долг мужа хотя бы частично.
На эту просьбу, высказанную со всем теплом и смирением угнетённой матери-вдовы, она получила от моей матери ответ, что, к великому сожалению, не в силах исполнить её желание. О каком-либо "прощении" процентов не может быть речи, потому что, одалживая деньги её мужу, она делала это из любезности к нему и его жене, а не по чьей-то просьбе. Однако, добавила она, могла бы матери оказать послабление в том, чтобы продлить срок выплаты капитала на несколько лет или дольше. Кроме того, между прочим, упрекнула мать в том, что та не воспитывает своих детей практически, особенно — что касается "девушки". Она, — (Маня говорила) — зря тратит годы. Пусть, — сказала, — эта ваша дочь выбьет себе из головы ненужные модные фантазии и мечты и обратится поскорее к какой-нибудь хорошей портнихе и, не теряя времени, возьмётся за заработок иглой, как это делают девушки и из других приличных семей в её положении. Это принесёт ей больше пользы, чем всякие "умственные предприятия", которые лишь влекут за собой расходы и ничего более. Со временем может встретиться ей жених, который будет соответствовать её имуществу, и таким образом она устроит свою жизнь, а вы... бедная, достаточно уже обременённая сыновьями, будете иметь одну заботу меньше. Это её искренний дружеский совет, ведущий, действительно, не к великому господству, но и не к нищете. Что же касается самого срока выплаты денежных взносов, — добавила напоследок, — то пусть пани Обринская соблюдает его точно, ибо её сын, которому достанется всё её имущество, так же бесцеремонно строг в денежных делах, как и она, и не любит вступать в ненужные дискуссии и жалобы, и в случае нарушения условий или продаст вексель, или поступит, как требуют соответствующие законы. Это она говорит без злобы в сердце, прямо, без лишних церемоний, ибо уважает её. С тем она передала матери новый, уже подготовленный вексель, заново подписанный ею и мной, попрощалась и вышла, так как её ждали "мужики-купцы", пришедшие купить её скот и т. п.
Рассказывая это, девушка словно передала мне вместе с рассказом какую-то последнюю свою силу. Затем, закрыв лицо руками, опустила голову и сидела какое-то время неподвижно.
— Почему вы мне этого не сказали раньше, панна Маня? — спросил я беззвучным, почти чужим для самого себя голосом, чувствуя, что во время её рассказа с моего лица исчезла едва ли не последняя капля крови. — Узнав об этом, я бы сразу же в самый первый момент положил этой истории конец.
И, сказав это, я мягко убрал её руки с лица и, ожидая ответа, минуту смотрел на неё.
— Почему? — спросила она бледными устами, бросив на меня печальный взгляд. — Вы же слышали: потому что "сын был так же бесцеремонно строг в денежных делах и не тратил времени на ненужные дискуссии и жалобы, как и она".
На мгновение я опустил голову на руку, прикрывая от девушки глаза, а затем заговорил.
— Маня, — сказал я, — то, что вы мне рассказали, я, клянусь, слышу сегодня в первый раз. И поверьте, я мог ожидать от своей матери всего! Всей жестокости и безжалостности, всего подобного, только такого поступка и таких действий — никогда! Признаюсь, как бы ни тяжело было это признать сыну своей матери, что никогда, никогда я такого в жизни не ожидал. Маня! — добавил я сдавленным голосом, ибо в соседней комнате лежала она. Та, над которой я трепетал, которой отдавал едва ли не всю свою молодость и свою жизнь, лишь бы вознаградить её за всё, что она для меня жертвовала, и удовлетворить её... — Маня! — повторил я, когда она не ответила, — это чья-то выдумка, чтобы унизить мою мать и меня; ведь это с её стороны невозможно. Это отвратительно!
— Выдумка, пан Олесь? — спросила она, и сквозь её прекрасный альтовый голос прозвучали горькая обида и укол. — Может быть, это и выдумка со стороны моей матери, — сказала она. — Но в таком случае спрошу вас: что скажет на это ваша собственноручная подпись на том векселе?
— Моя? — спросил я, поражённо уставившись на неё.
— Да, ваша. Вы забыли... Я же вам говорила, что на векселе были подписаны родственники, ваша мать и, как свидетель и наследник, вы!
— Я, Маня, я?.. — повторил я, словно во сне, а вслед за
тем очнулся. — Где этот вексель, панна Обринская? Где он? — воскликнул я, резко отстраняя её руку со своего плеча, где она вдруг покоилась.
— Я должен собственными глазами увидеть свою подпись!
— Вы её увидите! — спокойно ответила девушка и вышла на мгновение из комнаты. Когда вернулась, была серьёзна, хоть и бледна, и подала мне, отвернув лицо, какой-то сложенный лист, который я не взял, а вырвал у неё из рук. Затем, подойдя с ним к лампе, свисавшей над столом, пробежал его глазами и, сделав это, не сказал ей ни слова... Через несколько минут я в сильнейшем волнении мерил шагами комнату вдоль и поперёк, а мои уста замкнулись словно навсегда.
Действительно! Хотя я и знал болезненную бережливость, скупость и бессердечие своей матери, однако чтобы всё это достигло такой степени, что она допустилась грубейшего ростовщичества, прикрываясь к тому же моим подделанным подписью, — я не мог ожидать. Как честны были те люди, с которыми она поступала так немилосердно, что до этой поры не привлекли её к ответственности. Я был взволнован до крайности, и чтобы не потревожить присутствующую девушку взрывом своего безграничного негодования и горечи, я силой удерживал себя ходьбой, как делал это не раз в сильном волнении. Наконец я остановился перед ней, которая, словно сжавшись в себе и разделяя со мной моё волнение, сидела, как прежде, на своём месте, опершись головой на руку, и беспокойными глазами следила за мной.
— Всё правда, Маня, что вы мне рассказали; всё, до последнего слова. А рука, что писала это письмо, слишком мне знакома, — сказал я, тяжело дыша. — Однако лишь одно, что стоит в том письме между подписью моей матери и ваших родственников, горит для моих глаз красным пламенем протеста, ожидая своего уничтожения и оправдания моей рукой.