— Строить дальше храм? Храм материализма? Может быть, правда и на твоей стороне, что нас задавит грубая власть материальной жизни; будем ходить зимой в летней одежде, а летом в потёртой той же, за неимением средств обеспечить себе приличное и по сезону. Но должны ли мы все непременно рекрутироваться в армию самого жёсткого, безиллюзорного материализма, который не рождает ни одной мимозы с чудом нежности и отзывчивости, ни одного произведения прекрасного искусства, ни одной страны творчества, простирающейся дальше, чем достигает грубый разум трезвости и такого же материализма? Мы люди, которые живут больше внутренним обращением, чем наружностью, поэтому и подчиняемся больше голосам внутренним, чем призывам и требованиям извне. Наше счастье должно исходить из глубины нашего существа. И если случается, что нас используют материалисты, то насколько это глубоко задевает жизнь высшего? Мы, то есть по-твоему «мечтатели», понесли лишь несколько материальных потерь, но можно ли это назвать победой первых над последними? Кто умножает своё достояние чувств, тот обогащает и свой разум, а это и есть, собственно, те человеческие силы, которые в конце концов оставляют за собой последнее слово.
Выслушав его слова, я обратился к нему:
— И что должен я, «мужик», сделать с твоими философскими выводами?
— Делай что хочешь, — ответил он, улыбнувшись как прежде. — Твоё дело настолько глупо и ничтожно, что я вообще удивляюсь, что такой серьёзный человек, как ты, занимается подобными пустяками.
— Я взволнован. Во всём признаю твою правоту, но войди и в моё положение по отношению к твоей сестре. Оно неприятно и фальшиво. Он ответил:
— Оно, безусловно, такое, как ты говоришь. Но я на твоём месте пошёл бы самым простым путём. Положил бы деньги на её имя в банк и больше не беспокоился. Если через год или два она их не примет, тогда пусть идут на какую-нибудь благотворительную цель, и больше не думай об этом. Ведь этот узел можно развязать без головной боли. Но чтобы я этими деньгами занимался, на это не рассчитывай.
Я помолчал минуту. А затем спросил:
— А твоя сестра напрямую сама обращается к моей матери в этом деле?
— Насколько я знаю, Богдан, нет. Какой-то её знакомый аккуратно, почти как женщина, ведёт это дело. Деньги — это последняя вещь, которой я бы в жизни занимался. А уж тем более каким-то там ростовщическим занятием.
И, сказав это, он засунул обе руки в карманы и с величайшей беспечностью начал ходить по комнате.
— А если женишься на Наталье, и тебе придётся распоряжаться её деньгами? А может, какую-то часть и для себя использовать? Она довольно состоятельная девушка.
— Я распоряжаться её деньгами? — переспросил он, и на его лице проступил румянец смущения и боли.
— Да — ты, Нестор.
— Прежде всего ты должен знать, что я бы деньгами своей жены никогда не пользовался для себя, что бы там ни было. Я, мужчина, человек труда и чести, должен был бы опуститься до такого унижения, распоряжаться её имуществом, а тем более строить своё бытие и существование с помощью жениных средств? Ты ошибаешься. Я сам, скромный в своих личных требованиях, буду стараться устроить её дом в пределах моих сил, моего положения и культуры моего духа. Ради этого я и работаю. Но брать что-то для себя от неё, более слабой в обществе, как это ныне стало привычным, этого я не способен. Пусть даже назовут меня не только мечтателем, но и менее лестным словом. Что имеет она, пусть останется её собственностью, а я один хочу всегда и везде быть тем, кто даёт. Ради своих взглядов и позиции в жизни я хочу быть таким, кто даёт от себя.
— Знает ли Наталья тебя с этой стороны? — спросил я и остановил взгляд на утончённой фигуре красивого молодого мужчины. Он равнодушно пожал плечами.
— Мне это неизвестно. Не припоминаю, чтобы мы когда-либо затрагивали эту тему. Но это неважно.
Он умолк, вздохнул всей грудью и опустился на диван, будто утомлённый этим интимным признанием своей замкнутой молодой души, которая, словно вынужденная мной, отделила от себя часть своей драгоценной силы. Я некоторое время молча смотрел на него, сравнивая его в душе с сестрой, а потом, подойдя к нему, взял его за плечи, взглянул в лицо и спросил:
— Ещё хотел бы я знать, Нестор, какого рода твоя любовь к ней?
Его лицо стало серьёзным, глаза избегали моего взгляда и, приняв какой-то улыбчато-печальный, почти пророческий выражение, он сказал:
— Ich gehöre zu dem Stamme, welche sterben, wenn sie lieben [74].
* * *
(Позднее).
Моя мать уже в своём доме. Тётя и Дора приехали, вызванные мною, почти одновременно, и вскоре после того переселилась и мать. Кажется, когда она вновь оказалась среди своих стен, не было счастливее её. Благодаря усердным рукам моей тёти и госпожи Миллер, она нашла в своём доме всё на местах, в идеальном порядке и сверкающей чистоте, словно ещё несколько недель назад здесь не было похоже, будто всё перенесло какой-то землетрясение. Зато мне было тяжелее покидать старую лесничёвку под густыми елями, чем кто-либо мог бы ожидать. Ещё какое-то время тянула меня тоска назад, и я возвращался, чтобы хоть на минуту-две взглянуть на тех, кто был так близок моему сердцу. Сколько бы я ни выходил в город, всё начинал, забывшись, с нескольких шагов в глубину той улицы, и лишь опомнившись, что там у меня больше нет никаких дел, возвращался.
* * *
(Снова позже).
Недавно встретился с Нестором.
— Как обстоит дело с твоим отъездом? — спросил я. — Не останешься дольше, чем до назначенного срока отпуска?
Он пожал плечами.
— Жду ещё известий об этом, — сказал он. — Когда получу, скажу окончательное слово. Впрочем, — добавил, — мне кажется, что мы долго не будем иметь хорошей погоды. Небо затягивается тучами, а что важнее — эта угнетающая тишина в воздухе стесняет дыхание, и я чувствую, что где-то за нашими спинами, хоть и невидимо, подстерегает ливень и нас не минет. Жаль, — добавил затем, словно в нём вдруг заговорила другая сущность. — Мы, то есть Наталья, Ирина, Марияны и я, хотим присоединиться к одному обществу, которое скоро устраивает прогулку в «Чёртов млин» за орхидеями. Рассчитываем на тебя и на Маню; а если нас прервёт бесконечный дождь, то не знаю.
— Не тревожься. Дождя не будет, а на меня и твою сестру можете рассчитывать.
* * *
(Позднее).
Нестор не был плохим предсказателем погоды. Уже несколько дней идёт непрерывный дождь и доводит некоторых дачников, а среди них Наталью и Ирину, до отчаяния.
* * *
В эти дни праздновала госпожа Миллер день своего ангела, и тот день не прошёл и для меня без последствий. У неё собралось, как каждый год, небольшое общество её хороших знакомых; среди других из дачников — семейство Мариянов с дочерью и панной Натальей, доктор Роттер и другие. Моя мать, будучи ещё реконвалесценткой, отказалась, а Дора, которая была также приглашена, сослалась на то, что должна оставаться при моей матери, хотя дома была и тётя, которая и без Доры присматривала за матерью.
Задержанный какой-то неожиданной деловой просьбой моей тёти, я появился позже назначенного времени, уже под вечер. Поздравив именинницу с праздником, я посидел некоторое время среди старших гостей, посвящая час разговорам о политике, событиях маленького городка, погоде, занятиях дачников и т. п., а затем поднялся, чтобы пройти в другие комнаты, более мне знакомые. Дождь лил на улице потоками, старшие гости расселись за тарок, некоторые за шахматную доску, молодёжь, среди которой были панна Мариян и Наталья, ушла под предводительством доктора Роттера в салон и там играла и веселилась. Мани и Нестора я ещё не видел этим вечером. Очевидно, они тоже были в салоне. Сначала я не обращал внимания на музыку, доносившуюся оттуда; но спустя какое-то время зазвучали два голоса, сливавшиеся в дуэт, среди которых я узнал баритон доктора Роттера и прекрасный, уже знакомый мне голос панны Натальи. Тогда я, не медля больше, отправился туда, где и нашёл небольшое собрание молодых людей, которые, словно скрывшись от старших, пребывали здесь как на маленьком острове, ещё и закрыв за собой дверь.
Когда я вошёл, певшие на мгновение прервали пение, но, по моей просьбе не останавливаться, продолжили. Маня стояла, опершись на фортепиано, и выглядела бледной, а может, мне это только показалось потому, что была одета в тёмное платье, которое ещё сильнее подчёркивало её обычно светлый и нежный цвет лица. Когда я подошёл к фортепиано, её глаза первыми приветили меня. Приветили прекрасным влажным блеском — и скрылись. Без слов подала мне руку и таким же движением указала сесть рядом с её братом, который, облачённый в чёрный костюм, выглядел очень серьёзно и празднично. Теперь, устроившись в одном углу дивана, он опустил голову на руки и неподвижно смотрел на поющую девушку. У неё был чудесный голос, и оба с немцем доктором пели на немецком языке дуэт Рубинштейна «Suleika» [78]. Оба голоса, словно от природы созданные друг для друга, переливались так гармонично и мягко в одно, что все мы, присутствующие, под впечатлением их пения умолкли в очаровании. На словах просьбы в песне «Bleibe, bleibe mir gewogen...» [79] я взглянул, будто ведомый внутренним порывом, на своего молодого друга, и при виде его лица я посерьёзнел. Никогда не видел я более одухотворённого лица, чем в этот момент лицо этого молодого человека. Необыкновенный блеск его глаз просто поражал меня. Так мог смотреть человек, чья душа устремилась в иную страну, сливаясь с музыкой в одно, возвращаясь разве лишь затем, чтобы, соединённая с прекрасными словами песни, остановиться возле дорогой девушки и ласкать её. «Ich gehöre zu dem Stamme, welche sterben, wenn sie lieben...» [80], вспомнились мне его серьёзные, недавно произнесённые слова из одной песни того же композитора, чьему чудесному творению мы теперь внимали... О, как сильно любил он, вероятно, эту поющую в данный миг свою «Зюлейку», и как же я удивлялся ему! Она была красива-прекрасна в своём роде (хотя кто-то и не находил её таковой), хоть и трудно было определить душевную суть этой девушки. Однако вся её сущность, как и внешность, имела свой особый смысл. Она была чем-то необыкновенным и полной чарующей силы. Но и я сам — был ли я в ту минуту спокойнее? Нет! Моя противница, опершаяся там у фортепиано, недалеко от света, — с теми же глазами, что и её брат возле меня, улыбалась тем же пленительным улыбанием, как и он, которое не давало моей душе покоя ни днём, ни ночью; не была ли она двигателем и моего в эту минуту сильного внутреннего волнения? Я не отводил глаз от неё, а когда наши взгляды неожиданно встретились, она, словно тронутая в душе пламенем моего сердца, незаметно отошла от певших и так же тихо направилась в комнату цветов, в которой когда-то, после кризиса матери, мы вели горячий спор, и где она передала мне злополучный документ своего долга.