С ним я уже виделся. Я пойду к Обринским...
— Снова к Обринским? — вмешалась Дора и при этом взяла один из лучших цветов и поднесла его остедтативно [84] к носу.
— Снова. Есть у тебя что против? — спросил я спокойно и при этих словах воткнул себе маленькую айстру в петлицу [85] сюртука.
— Ещё бы чего! — откликнулась она. — Впрочем, — добавила, — может, будешь любезен передать там нашу, то есть твоей матери и мою просьбу, чтобы та героиня раз сошла со своего пьедестала и вступила к нам, смертным, на минутку, чтобы мы имели случай отплатить ей свой долг; иначе она будет готова подумать, что мы, тебя не исключая, Богдан, — добавила с нажимом, — действительно хотим принять её услуги бесплатно.
Я удивлённо поднял на неё голову.
— Какие услуги, Дора? Потому что под словом "героиня" ты понимаешь панну Обринскую, это я понимаю. Но что значит слово "услуги", ты должна выразить яснее.
— Ах, не делай вид, будто не понимаешь! — вспыхнула красавица. — Ты слишком хорошо знаешь, что под словом "услуги" я имею в виду её эффектный поступок как спасительницы твоей матери от несчастья, а во-вторых — её "деятельность" сестры-служебницы у постели. За эти поступки, чтобы уж всё сказать прямо, я привезла той панне кусок прекрасного чёрного шёлка на платье, какого, верно, она ещё не носила. Этот шёлк я хотела бы, как ты сам понимаешь, поскорее, сегодня или завтра, вручить ей в дар. А так как сделать это не пристало ни тебе, ни твоей матери, то я взяла задачу на себя.
— Этого ты не осмелишься сделать! — крикнул я строго и смерил её с головы до ног. — Чтобы и не смела ни в каком случае.
Она умолкла и отступила от меня.
— Ого... мой господин! — сказала с неописуемой иронией. — Вот уж новость у тебя — не вознаграждать за услугу ближних. Иначе я бы не осмелилась и касаться этой щекотливой темы. Отнесла бы или переслала подарок слугой, приложив билет со словами благодарности, и на том дело было бы и кончено. А так ты виноват, раз твою мать это трогает!
Я взглянул на мать.
Если можно было в ту минуту употребить к матери слово "трогает", то я мог быть спокоен. Она сидела как можно спокойнее в своём кресле, и лишь глаза её, оживлённые, почти улыбающиеся, словно из детской перебранки, свидетельствовали, что в эту минуту ей и не снилось о каком бы то ни было волнении. Зато, быть может, более заинтересованная исходом спора, она душой становилась на сторону Доры. Во мне закипело. И невольно вспомнилось мне подлое дело с подделкой моей подписи на долговом листе Обринских.
— Думаю, что какого-либо "волнения" у матери предполагать нельзя, потому что я убеждён: мысль о "благодарности" в виде шёлка — не исключительно твоя выдумка, а ваше общее дело. Но это не уменьшает ординарности и бестактности самой идеи отплатить девушке таким способом за её благородный и героический поступок.
— Ты прав, Богдан, — отозвалась здесь мать сухо. — Мысль о благодарности не исходит исключительно от Доры. Она одна моя. Лишь в выборе предмета, которым должна была выразиться благодарность, я сомневалась. Я хотела золотые часы, потому что это надолго, и у девушки осталась бы память обо мне; однако Дора предложила шёлк, доказывая, что он ей, может быть, полезнее, и я согласилась. Что же тут за причина такой эксплозии [86]? Подарок с нашей стороны, шёлковое платье, тебе слишком малозначителен? Если мал, то прибавь и купи подороже. Мне всё равно, лишь бы девушке отблагодариться. И не только девушке, но и её брату; хотя, сказать правду, как поступить с ним в этом случае, я понятия не имею. Немного я этого парня побаиваюсь. Он чем-то удерживает меня от благодарности, но я его уважаю. Чем-то он мне симпатичен.
— Ну-ну, ещё оставалось бы и к нему с подобными актами сближаться, — сказал я. — И насмотрелся бы на вас Нестор. Страшно и думать о тех обычно задумчивых и блистающих глазах, вспыхнувших в гневе.
Мать пожала плечами и сказала:
— У меня добрая воля всё уплатить. Долгов, как ты знаешь, я не терплю, пусть бы они были и у родного ребёнка, а уж это чувство я не переношу. Таков мой характер. Или как? — обратилась она ко мне. — Думаешь, мне приятно, когда каждый из знакомых приходит и чирикает мне в лицо, что вот именно она была той, которая из целой толпы знакомых и чужих вывела меня одну от смерти; как раз она, к которой я никогда не питала особой симпатии, хоть, может быть, иногда (я это признаю) в чём-то я и ошибалась, и она, может быть, и вправду лучше, чем я думала. А что "чистый расчёт — лучший друг", этого, пожалуй, не отрицать и тебе!
— Я по меньшей мере, мама... — ответил я и при этих словах едва сумел отвернуться от обеих женщин, чтобы не выпалить всего, что рвалось в эту минуту на язык, припомнив её поступок, им обеим в лицо. Вместо этого я начал ходить по комнате.
О, как верен, безошибочен был тот инстинкт, что удерживал девушку от сношений со мной, а вместе с тем — и с моими родными. Как безошибочен и как оправдан, вместе с тем! "Внутренне мы всё равно отдалены навсегда", сказала мне. Не так ли?
И вправду.
"Чистый расчёт — лучший друг", повторил какой-то голос во мне материнские слова. "А и тогда, мама, когда вы брали ростовщические проценты, законом не дозволенные, сперва с отца семейства, а после его смерти с вдовы и годами с девушки-сироты, чтобы утолить свою жажду и ненасытность к золоту, — тоже?" Но этого вопроса, пылавшего в моей душе, я вслух не задал. Она была реконвалесцентка, и ещё какое-то время я должен был многое ей уступать. Я горько усмехнулся, сжал губы, и ни слова не сорвалось с уст. Никогда моя мать (о, как горько!) не была способнее услышать правду из уст своего ребёнка больше, чем ныне, именно в ту минуту, когда она чувствовала себя должницей той, которую прежде безжалостно устами и сердцем топтала у меня на глазах.
Никогда более.
Но она была моей матерью, и я утопил эту горькую правду в глубине своей души. Не одну её нужно было уберечь от минут унижения, которые она заслужила бы пережить. Не одну её.
Но и ту, другую, что сносила обиду годами, молчала, гордо подавляя её в своей молодой душе, я не хотел подвергать бурным и болезненным минутам. И её тоже нет. Она уже была моя. Её слово, что останется мне верной, для меня было неотменимо, свято. И с той минуты я стерёг её. Горе тому, кто бы посмел коснуться её хотя бы одним обидным словом.
— Но как же, Богдан? — заговорила снова Дора, когда я, погрузившись в мысли, усмиряя до предела взволнованную душу, ходил по комнате и почти не обращал внимания на обеих присутствующих. — Как же мы закончим это дело? Оно и так из-за безразличия самой заинтересованной затянулось дольше, чем нам хотелось бы. Да и ты сам, если б не был в эти дни столь рассеян, давно бы уже заметил, что свёрток, который лежит больше недели в твоей комнате, имеет иное предназначение, чем пролёживать у тебя!
По моему лицу пробежал горячий румянец стыда. И я рассмеялся саркастически.
— И я должен в этом ординарном деле принимать активное участие? — спросил я.
— Твоя задача была и есть склонить девушку, чтобы она пришла сюда, — ответила уязвлённо Дора.
— Чего я совершенно точно никогда не сделаю.
Она уставилась на меня в неожиданном изумлении.
— Никогда, Дора, смирись.
— — Значит, ты не передал ей нашу просьбу потрудиться к нам?
— Передал, к сожалению, хотя и не знал, что под ней скрывалось.
— А она?
— Она, почувствовав своим инстинктом, что в том приглашении таится, вероятно, тайный умысел её задеть, спросила лишь с испугом: "зачем должна прийти". А так как я тогда ещё не знал о замахе, который был вами намечен против неё актом благодарности, то и передал ей ваши слова; но оставив это, что она сказала, могу теперь тебя уверить: она не придёт.
— И почему, если позволено спросить? — заговорила мать, и на её бледных щеках выступили красные пятна внутреннего раздражения.
— Потому что я сам позабочусь об этом, мама, — ответил я. — Заглянув в глубину души той девушки, я убедился, что она никогда не позволит себя вознаградить за свой благородный поступок. А вами — тем более!
Обе женщины умолкли, лишь взгляд, которым они в ту минуту обменялись, был неспокойным и полным тревоги. Он ясно свидетельствовал мне, что они находят ситуацию грозной и взаимно остерегаются дальше меня раздражать.
— Значит, от нас она его не примет, Богдан, — заговорила Дора, — и с этим заявлением нам придётся, по твоим словам, примириться. Но, может быть, зато примет от тебя?
— И от меня нет.
Тут моя мать поднялась.
— Оставим эту глупую перепалку, Дора... — сказала она. — Видишь, Богдан нарочно принялся нас обеих нынче на этой почве расстраивать нервы; жаль времени... я...
Я вспыхнул и остановился на ходу.
— Говорите, "на этой почве расстраивать нервы", мама? — спросил я. — Это и вправду ваше мнение?
— Я убеждена.
— Если так, то вы тяжко ошибаетесь, мама. Каждое слово, которое я вам говорил, я говорил с глубочайшим уважением. А многое, в пользу самой вашей материнской особы, я промолчал.
— Так поблагодари ты её! — сказала она, полностью игнорируя мою последнюю фразу.
— От себя я ей поблагодарю, не сомневайтесь в этом, — воскликнул я и почувствовал, как невольно в глаза мне выступило тепло моей души.
— От себя, Богдан! — вмешалась тут иронично Дора. — И чем, позволь спросить, если наши предметы неподходящи? Это было бы любопытно узнать, если только это у тебя не тайна.
— Не тайна, Дора, — сказал я и невольно улыбнулся.
— Это сказочки, Дора, — презрительно заметила моя мать. — Сказочки, которые меня вовсе не касаются. Что Богдан тратит из своего кармана, я знать не обязана. Но больше меня занимает то, когда он намерен этот свой замысел исполнить. Это уж не может оставаться для меня безразличным.
— К сожалению, на этот вопрос я не в силах дать вам сегодня определённый ответ. Но вы его узнаете, мама, вы его узнаете. Вы же моя мать, — ответил я тепло и, подойдя к матери, ласково взял её за руку.
Она грубо отняла мою.
— Оставь актёрство, Богдан, — сказала и нервно пододвинула очки повыше на лоб.
— Никакого актёрства, мама, а чистая правда. Я сам отблагодарю панну Обринскую за то, что она спасла мне мою мать;
я один.
Она яростно отвернулась.
— Так и выкинь, что называется, и сотенок несколько! Меня это нисколько не касается.
— Сотенок, мама? — спросил я и болезненно улыбнулся. — В сотнях вы цените свою жизнь? Нет, не сотнями, мама; а чем-то, что я ставлю выше. Выше всего. Моей любовью, мама. Моей искренней, верной любовью, мама, которую я ношу в душе к той девушке уже не сегодня.