В тот миг мать, словно действительно не желая вмешиваться в наш разговор об этом деле, поднялась со своего места и, убрав немного посуды со стола, вышла из комнаты. Может быть, ей встала перед глазами минута расставания с дочерью или, возможно, вспомнился недавний упрёк со стороны моей матери, и она удалилась, оставив нас довести разговор до конца наедине.
— Маня в этом вопросе неясна, — повторил молодой человек весело, — а ты, как я вижу, со всем соглашаешься.
— Что ж, трудно ведь мужику спорить с аристократкой, — ответил я. — Он довольствуется тем, что она ему верна. Он ждёт... потому что знает: придёт та минута, когда она сама скажет прямо и честно: "Теперь я могу идти с мужиком, даже если бы он и не захотел. Я уже справилась со своими "условиями" и всеми последствиями своего непокорного "стихийного элемента".
— Если так, то вижу, что мне предстоит задача помочь вам, чтобы паутина между вами порвалась и вы окончательно дошли до цели.
Он говорил это весело, шутя, не меняя своей позы передо мной, а Маня рассмеялась натянуто.
— Что, разве нельзя? — спросил брат, который, очевидно, подхватил в материнской комнате какой-то необычный для него весёлый настрой и разговорился вопреки обыкновению. — Я бы не был столь уступчив, как Богдан, но... это ведь... — добавил, посерьёзнев, — тоже любовь. Но вот послушайте, — произнёс он, будто подавляя что-то внутри себя. — По-моему, женитесь весной. Это лучшее время. Женитесь весной, когда всё начнёт цвести. Будет сирень, появятся уже ландыши, белые стройные бутоны лилий потянутся вверх, а зелёный дикий виноград возле моего окна разрастётся широкими листьями по стене... и станет заглядывать в мою комнату. Разве это не прекрасно? Согласна, Маня? — спросил он наконец.
А я смотрел и удивлялся ему. Сегодня он был какой-то необычный... словно пробуждался в ином облике.
— Могла бы быть и согласна, Нестор, почему нет? Но я всё-таки говорю лишь "могла бы".
— Ого, значит, Маня ещё с чем-то не справилась в душе или, может, в практической жизни, если так говорит, — отозвался он. — Но ничего, Маня, к тому времени, может, и я с какой-то частью своей работы управлюсь. Так я уже подсчитал в душе, и так оно и должно быть. А ты, Богдан?
Я покачал головой.
— Нет, друг. Со своей стороны я скажу: не согласен. Я хочу забрать твою сестру раньше.
На мои слова он опустил руки, а Маня застыла, словно вкопанная.
— Раньше? — спросил Нестор и при этих словах посерьёзнел.
— Раньше, ведь уже через два месяца я хотел бы видеть аристократку в своём доме. Думаешь, друг, я соглашусь дожидаться весны без неё? Никогда! И зима прекрасна, Нестор, — продолжал я. — У неё есть своё очарование и своя поэзия. И раз уж мы заговорили об этом, скажу тебе, что всё лето я носил мысль взять твою сестру поздней осенью и встретить первый снег в её и твоём обществе. Если бы не то, что ты сам так прекрасно поднял этот важный вопрос сегодня вечером, твоя сестра, моя постоянная противница, узнала бы, что у садовника О. уже заказаны с недавнего времени некоторые прекрасные цветы, чтобы расцвести в моём доме к её приходу. Теперь я спрашиваю: согласны?
— Нет, Богдан, ещё нет, это слишком рано, — ответил молодой человек искренне обеспокоенный, в то время как Маня, глядя на меня с удивлением, не произнесла ни слова.
Несколькими шагами я подошёл к девушке.
— Что же, Маня, вы удивлены? — спросил я, улыбаясь и легко обнимая её правой рукой за талию. Я ведь говорил вам, что долго ждать не стану, и когда придёт время, я приду и заберу то, что моё.
С этими словами я мягко притянул её к себе, не обращая внимания на присутствие брата, под свисающую лампу, взял её голову в свои ладони и повернул к свету, чтобы заглянуть ей в глаза. Они были опущены, и из-под ресниц блеснули слёзы.
— Что же, Манюсенька, вы ничего не говорите? Нарушаете молчанием своё обещание? Она покачала головой.
— Ещё раз, Богдан, исполните мою волю; только этот один раз, и пусть будет так, как говорит Нестор. Ведь я и так навсегда покину его и мать.
Я замолчал, неприятно поражённый. Как бы я ни любил этого её брата с давних лет, однако в этот момент, когда решалась для нас обоих столь важная минута, во мне вскипела ревность и досада. Я отстранил её от себя и посмотрел на него. Он стоял недалеко, высокий, прямой, заложив руки за спину, с блестящими, в этот миг как будто просветлёнными глазами, словно ожидая решающего слова с моих уст.
Но я ещё молчал. Бурные чувства не успели сложиться в одно решение, не оформили ясной мысли, в то время как она смотрела на меня с таким же ожиданием, как и он.
Вдруг мне пришла мысль — и я решился.
— Хорошо, — сказал я, обращаясь серьёзно к обоим. — Мужик и на этот раз уступит воле аристократов, однако желает, чтобы и Нестор исполнил одно его желание.
Глаза Нестора впились в меня, словно увеличились, а девушка так же пристально смотрела.
— Что, Богдан?
— Ничего такого, чего мужчина Нестор не смог бы выполнить.
— Что, Богдан? — спросили они второй раз, теперь уже оба в один голос.
— Лишь одно: чтобы Нестор, когда я за ним приду, пошёл со мной к врачу и позволил себя тщательно осмотреть.
Я сказал это и ждал.
Оба будто лишились речи?
Так показалось.
Но что я сказал такого, что он так переменился? Побледнев, словно услышал из моих уст смертный приговор, он метнул на меня взгляд тяжёлого, непокорённого гнева, так что я на мгновение онемел.
— Зачем? — спросил он. — Чтобы я посреди тяжёлой умственной работы рвался на какое-то лечение? Нет. К врачу я пойду и без поставленных тобой условий, пойду сам. Но знай, — добавил он, отворачиваясь от нас обоих, — однако пойду только через месяц.
— Нестор!.. — воскликнула тут в отчаянии сестра. — Ты губишь себя!..
Нестор мгновенно повернулся к ней. Неописуемая мука, страдание и печаль проступили на его почти прозрачно-бледном от волнения лице.
— Делайте... как хотите, — сказал погасшим голосом, — а я сделаю так, как сказал и должен.
Он вышел из комнаты, а она припала к моей груди, уткнувшись в неё лицом. Я без слов гладил её волосы и не прерывал её тяжёлого скорбного молчания. Я только чувствовал, что над всеми нами воцарилась некая сила, и мы, несмотря ни на что, подчинялись ей...
Сила эта... исходила от него... того, кто мгновение назад без слов закрыл за собой дверь...
* * *
(Позднее).
Я захожу к ней на короткие мгновения. То тут, то там в сумерках, порой не снимая даже пальто. Никогда не вижу её в окне, когда прохожу мимо её дома, но чувствую, что она... моя чайка, где-то там сидит, может быть, склонясь над каким-то шитьём, думает обо мне или, просто прижав лоб к стеклу, смотрит наружу, любуясь снегом. Он уже ложится беззвучным полётом на землю и предвещает какое-то умиротворение. Иногда приношу ей цветы. То эгис-у [98], то снова орхидеи. Какая радость и благодарность!
Я говорил, что захожу к ней ненадолго, на короткие минуты. Так лучше всего. Не утомляю её. Пусть её душа остаётся свежей. Поэтому между нами нет застоя в чувствах. Эти мгновения не содержат ни излишней дерзкой "поступательности", что иной раз переходит в грубую интимность, ни старосветской пресыщенной скуки... всё естественно, прекрасно...
* * *
(К концу ноября).
День был хмурый, наполненный зимними мечтами и сам будто припорошённый снегом.
Я не видел Нестора месяц и однажды вечером зашёл к нему. Разумеется, издали мне свет в его окне говорил, что он дома; там я и нашёл его. Он сидел, склонившись над бумагами, накинув на плечи какой-то плед, хотя в комнате было тепло, — и писал.
Я вошёл без стука, чтобы не тревожить его, и он обернулся. Мы поздоровались.
— Тебе холодно, что ты накинул плед? — спросил я, а про себя отметил, что он не улучшился во внешнем виде, а, напротив, ещё больше ослаб. Глаза светились тем же блеском, что и в последний раз, лишь на щеках в этот вечер горели пятна.
Он работал с жаром.
— Да, я замёрз, — ответил он и, подвигая мне кресло поближе, сам облокотился на подлокотник своего и с ожиданием смотрел на меня.
— Ну что, живёшь ладно? Продвигаешься к концу со своим материалом, который должен подготовить? Он усмехнулся горько и пожал плечами.
— Где там! Вот посмотри, что снова накопилось передо мной, — и указал на огромную стопку пожелтевших дел перед собой.
— Что это? — спросил я.
— Нужно рассортировать, а в канцелярии у меня ещё столько, что хватило бы заполнить больше, чем два таких стола. Но я знал, что так и будет, — добавил он, и глаза его сверкнули странным блеском, словно улыбкой.
— Понял наконец, что тебя и твоё большое чувство долга эксплуатируют начальники? — спросил я с возмущением. Он удержал меня за руку, будто я хотел кого-то из упомянутых обидеть.
— Не они виноваты, а ведомство, которое чрезмерно использует молодые силы, экономя тем самым на расширении штата. Думаешь, те "начальники" сидят сложа руки? У нас, в моей службе, — нет. Поверь мне. Что же касается меня, то я вступил в такой период, когда не хватает сил. Раз положил голову в ярмо, так и молчи. Это теперь у меня на столе, — добавил он, указывая на бумаги. — А ведь мой стол уже был чист, без задолженностей, и я на миг отдался мечте, что отдохну и буду меньше работать ночами, окрепну. Займусь больше наукой, которая важна для моего будущего. И когда я так сидел и прикидывал, когда смогу наконец сдать последний экзамен...
Слушай, Богдан, — добавил он серьёзно, словно хотел сообщить некую тайну, — вдруг почти незаметно опустился передо мной на чистый лист бумаги маленький паук. И остановился. "Знамение", подумал я, и вспомнился мне вечер перед нашей поездкой к "Чёртову мельницу" этим летом... Тогда тоже передо мной спустился "знак"... схватил муху и... предсказал верно. Вы все его видели: ты, Маня и госпожа Миллер. Но дурным предвестием он был лишь для меня. Так и теперь. Увидев его перед собой, я подумал, что меня не минует какая-то новая тяжёлая работа, что поглотит новое время, ещё больше подточит ослабленные силы, и я снова погружусь, словно по шею в землю, в будничные обязанности.
— И что же? — спросил я, с интересом наблюдая за молодым, взволнованным товарищем. С той стороны, чтобы он верил в "знамения" ("приметы"), я его не знал. Он был рассудителен, умен и ни мистицизму, ни подобным вещам недоступен; а теперь, словно юная девушка или старуха, говорил о "знаках".
— И действительно, — продолжал он с серьёзностью, — я не ошибся, что с того времени паук для меня предвестник беды и забот.